Неточные совпадения
В качестве генеральского сына Николай Петрович — хотя не только не отличался храбростью, но даже заслужил прозвище трусишки — должен был, подобно брату Павлу, поступить в военную службу; но он переломил себе ногу в самый тот
день, когда уже прибыло известие об его определении,
и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался «хроменьким».
Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей —
и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного
дня, вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами
и снегами…
— Удивительное
дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие
и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники, то есть прогресс!
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович,
и пальцы его опять заходили по бровям
и по лбу. — Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка не стоила… Это не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый
день твоего приезда.
Но Аркадий уже не слушал его
и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед
и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им
и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого
дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений —
и то неясных; а с лица не сходила краска,
и сердце билось.
— Да зачем же я стану их признавать?
И чему я буду верить? Мне скажут
дело, я соглашаюсь, вот
и все.
— А немцы все
дело говорят? — промолвил Павел Петрович,
и лицо его приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в какую-то заоблачную высь.
День наставал,
и она снова превращалась в светскую даму, снова выезжала, смеялась, болтала
и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей малейшее развлечение.
Павел Петрович недолго присутствовал при беседе брата с управляющим, высоким
и худым человеком с сладким чахоточным голосом
и плутовскими глазами, который на все замечания Николая Петровича отвечал: «Помилуйте-с, известное дело-с» —
и старался представить мужиков пьяницами
и ворами.
Николай Петрович не унывал, но частенько вздыхал
и задумывался: он чувствовал, что без денег
дело не пойдет, а деньги у него почти все перевелись.
Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился
и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну
и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] —
и давал ему денег; но в этот
день у него самого ничего не было,
и он предпочел удалиться.
Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович, несмотря на все свое рвение
и трудолюбие, не так принимается за
дело, как бы следовало; хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы.
И в самом
деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери с здоровым ребенком на руках?
Наступили лучшие
дни в году — первые
дни июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но жители…й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров вставал очень рано
и отправлялся версты за две, за три, не гулять — он прогулок без цели терпеть не мог, — а собирать травы, насекомых. Иногда он брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор,
и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил больше своего товарища.
— Третьего
дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду.
И охота же быть романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Вот как мы с тобой, — говорил в тот же
день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров
и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно
и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед,
и понять мы друг друга не можем.
Схватка произошла в тот же
день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный
и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе
и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой
день его приезда
и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости
и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука
и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что
и умники наши, так называемые передовые люди
и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре
и черт знает о чем, когда
дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться!
И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! —
и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались.
И в самом
деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Ну, насчет общины, — промолвил он, — поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на
деле, что такое община, круговая порука, трезвость
и тому подобные штучки.
Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым
днем оно будет становиться все больше
и больше.
Стало быть, напрасно он, бывало, зимою в Петербурге по целым
дням просиживал над новейшими сочинениями; напрасно прислушивался к разговорам молодых людей; напрасно радовался, когда ему удавалось вставить
и свое слово в их кипучие речи.
— Знаешь ли что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин
и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся
дней пять-шесть,
и баста!
Он был ловкий придворный, большой хитрец,
и больше ничего; в
делах толку не знал, ума не имел, а умел вести свои собственные
дела: тут уж никто не мог его оседлать, а ведь это главное.
Слуга вошел
и доложил о приезде председателя казенной палаты, сладкоглазого старика с сморщенными губами, который чрезвычайно любил природу, особенно в летний
день, когда, по его словам, «каждая пчелочка с каждого цветочка берет взяточку…». Аркадий удалился.
— Да, да, я знаю вас, Базаров, — повторила она. (За ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным
и московским дамам, — с первого
дня знакомства звать мужчин по фамилии.) — Хотите сигару?
— Нет, это мешает, мешает! — воскликнула Евдоксия
и приказала, однако, своей прислужнице распорядиться
и насчет завтрака,
и насчет шампанского. — Как вы об этом думаете? — прибавила она, обращаясь к Базарову. — Я уверена, вы
разделяете мое мнение.
— Как? Вы, стало быть,
разделяете мнение Прудона? [Прудон Пьер Жозеф (1809–1865) — французский публицист, экономист
и социолог, один из основателей анархизма; противник эмансипации женщин. Маркс подверг уничтожающей критике реакционные взгляды Прудона.]
Дело дошло наконец до того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина
и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа «Дремлет сонная Гранада», а Ситников повязал голову шарфом
и представлял замиравшего любовника при словах...
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что на нашем наречии
и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика —
дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
В город Анна Сергеевна являлась очень редко, большею частью по
делам,
и то ненадолго.
Три
дня спустя оба приятеля катили по дороге в Никольское.
День стоял светлый
и не слишком жаркий,
и ямские сытые лошадки дружно бежали, слегка помахивая своими закрученными
и заплетенными хвостами. Аркадий глядел на дорогу
и улыбался, сам не зная чему.
Но ей жилось легко, хотя она
и скучала подчас,
и она продолжала провожать
день за
днем, не спеша
и лишь изредка волнуясь.
Аркадий
и Базаров именно таким образом провели
дней пятнадцать у Одинцовой.
— Помилуйте, батюшка, как можно! — залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, полученный от барина при отъезде). — В город по господским
делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот
и завернули по пути, то есть — посмотреть на вашу милость… а то как же можно беспокоить!
Вечером того же
дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале
и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей,
и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— В самом
деле? Ну, теперь я понимаю, почему мы сошлись с вами; ведь
и вы такой же, как я.
— В самом
деле, зачем я еду
и зачем он едет?» — продолжал он свои размышления.
Одинцова не изъявила особенного удивления, когда на другой
день Аркадий сказал ей, что уезжает с Базаровым; она казалась рассеянною
и усталою.
Тогда Ситников вскочил в коляску
и, загремев на двух проходивших мужиков: «Наденьте шапки, дураки!» — потащился в город, куда прибыл очень поздно
и где на следующий
день у Кукшиной сильно досталось двум «противным гордецам
и невежам».
Садясь в тарантас к Базарову, Аркадий крепко стиснул ему руку
и долго ничего не говорил. Казалось, Базаров понял
и оценил
и это пожатие,
и это молчание. Предшествовавшую ночь он всю не спал
и не курил
и почти ничего не ел уже несколько
дней. Сумрачно
и резко выдавался его похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки.
— Ничего! поправимся. Одно скучно — мать у меня такая сердобольная: коли брюха не отрастил да не ешь десять раз в
день, она
и убивается. Ну, отец ничего, тот сам был везде,
и в сите
и в решете. Нет, нельзя курить, — прибавил он
и швырнул сигарку в пыль дороги.
Ты мне теперь не поверишь, но я тебе говорю: мы вот с тобой попали в женское общество,
и нам было приятно; но бросить подобное общество — все равно что в жаркий
день холодною водой окатиться.
— Пойдемте, матушка, в самом
деле, — промолвил Базаров
и повел в дом ослабевшую старушку. Усадив ее в покойное кресло, он еще раз наскоро обнялся с отцом
и представил ему Аркадия.
Ну да ведь мое
дело — сторона; знай свой ланцет,
и баста!
«Ну как скажет на два
дня», — думала она,
и сердце у ней замирало.
— Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами — кутит, одним словом;
и матери моей хорошо:
день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей
и опомниться некогда; а я…
— А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет
и где
дела до меня нет;
и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было
и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!
— В самом
деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да
и малины нельзя так много есть.