Неточные совпадения
— Я здесь с коляской, но и для твоего тарантаса есть тройка, — хлопотливо говорил Николай Петрович, между
тем как Аркадий пил воду из железного ковшика, принесенного хозяйкой постоялого двора,
а Базаров закурил трубку и подошел к ямщику, отпрягавшему лошадей, — только коляска двухместная, и вот я
не знаю, как твой приятель…
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник,
а дверь
не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники,
то есть прогресс!
Базаров ушел,
а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки, быть может руки нянюшки,
те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он
не молился.
—
А вот на что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда
не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается;
а так как мы с тобой
те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
Но Аркадий уже
не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли
не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе
не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и
то неясных;
а с лица
не сходила краска, и сердце билось.
— Да, — проговорил он, ни на кого
не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься
не забыть
того, чему тебя учили,
а там — хвать! — оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше
не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в
то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые могли бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому,
а любовь ее отзывалась печалью: она уже
не смеялась и
не шутила с
тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением.
Но у Николая оставалось чувство правильно проведенной жизни, сын вырастал на его глазах; Павел, напротив, одинокий холостяк, вступал в
то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла,
а старость еще
не настала.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. —
А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до
того, что ни на что
не стал способен, этакой человек —
не мужчина,
не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него
не вся вышла. Я уверен, что он
не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— И природа пустяки в
том значении, в каком ты ее понимаешь. Природа
не храм,
а мастерская, и человек в ней работник.
— Вот как мы с тобой, — говорил в
тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием,
а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга
не можем.
Схватка произошла в
тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго
не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев),
а в
тот вечер он чувствовал себя
не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление,
а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно
не вызвано
тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?
И
не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, [Маратель, писака (фр.).] тапёр, которому дают пять копеек за вечер, и
те полезнее вас, потому что они представители цивилизации,
а не грубой монгольской силы!
Да вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека с половиною,
а тех — миллионы, которые
не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования, которые раздавят вас!
— Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между
тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор наш зашел слишком далеко… Кажется, лучше его прекратить.
А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он вставая, — когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы
не вызывало полного и беспощадного отрицания.
«Брат говорит, что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы,
а в
то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы
не имеем, какое-то преимущество над нами…
— Знаешь ли что? — говорил в
ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец
не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода;
а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
Проповеди Бурдалу переведены на русский язык в начале XIX века.] намекая
тем не на известного французского проповедника,
а на бурду.
— Извольте, — сказала она и посмотрела на Аркадия
не то чтобы свысока,
а так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт;
а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности
не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и
те же у всех: небольшие видоизменения ничего
не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник
не станет заниматься каждою отдельною березой.
— Нет, есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного
не в
том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги;
а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество, и болезней
не будет.
Базаров говорил все это с таким видом, как будто в
то же время думал про себя: «Верь мне или
не верь, это мне все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам,
а глаза его бегали по углам.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты,
та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились
не к Кате. Глядя на нее, он только подумал: «
А ведь недурно играет эта барышня, и сама она недурна».
Она была
не то что робка,
а недоверчива и немного запугана воспитавшею ее сестрой, чего, разумеется,
та и
не подозревала.
А Базаров между
тем ремизился да ремизился. [Ремизиться — Ремиз (в карточной игре) — штраф за недобор установленного числа взяток.] Анна Сергеевна играла мастерски в карты, Порфирий Платоныч тоже мог постоять за себя. Базаров остался в проигрыше хотя незначительном, но все-таки
не совсем для него приятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о ботанике.
И Анна Сергеевна в
тот вечер думала о своих гостях. Базаров ей понравился — отсутствием кокетства и самою резкостью суждений. Она видела в нем что-то новое, с чем ей
не случалось встретиться,
а она была любопытна.
А между
тем Базаров
не совсем ошибался. Он поразил воображение Одинцовой; он занимал ее, она много о нем думала. В его отсутствие она
не скучала,
не ждала его; но его появление тотчас ее оживляло; она охотно оставалась с ним наедине и охотно с ним разговаривала, даже тогда, когда он ее сердил или оскорблял ее вкус, ее изящные привычки. Она как будто хотела и его испытать, и себя изведать.
Вечером
того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым,
а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть
не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
— Итак, вы считаете меня спокойным, изнеженным, избалованным существом, — продолжала она
тем же голосом,
не спуская глаз с окна. —
А я так знаю о себе, что я очень несчастлива.
— Может быть. По-моему, или все, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата.
А то лучше и
не надо.
—
Не легко, если станешь размышлять, да выжидать, да самому себе придавать цену, дорожить собою
то есть;
а не размышляя, отдаться очень легко.
— Да и кроме
того, — перебил Базаров, — что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью
не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать — прекрасно,
а не выйдет, — по крайней мере,
тем будешь доволен, что заранее напрасно
не болтал.
—
Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с этим вы, вероятно, согласитесь, самое глупое. Вы мне написали: зачем уезжать?
А я
не могу и
не хочу остаться. Завтра меня здесь
не будет…
«Эге-ге!.. — подумал про себя Аркадий, и тут только открылась ему на миг вся бездонная пропасть базаровского самолюбия. — Мы, стало быть, с тобою боги?
то есть — ты бог,
а олух уж
не я ли?»
—
А то здесь другой доктор приезжает к больному, — продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, —
а больной уже ad patres; [Отправился к праотцам (лат.).] человек и
не пускает доктора, говорит: теперь больше
не надо.
Тот этого
не ожидал, сконфузился и спрашивает: «Что, барин перед смертью икал?» — «Икали-с». — «И много икал?» — «Много». — «
А, ну — это хорошо», — да и верть назад. Ха-ха-ха!
— Именно бескорыстный.
А я, Аркадий Николаич,
не только боготворю его, я горжусь им, и все мое честолюбие состоит в
том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: «Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего
не жалел для его воспитания…» — Голос старика перервался.
—
А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до
того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня
не было и
не будет…
А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!
— Ты прав, — подхватил Базаров. — Я хотел сказать, что они вот, мои родители
то есть, заняты и
не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им
не смердит…
а я… я чувствую только скуку да злость.
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка,
а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я
не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о
том и говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи!
Не смотри на
то, что она упирается, пользуйся
тем, что ты, в качестве животного, имеешь право
не признавать чувства сострадания,
не то что наш брат, самоломанный!
—
Не знаю, что тебе сказать. Настоящий человек об этом
не должен заботиться; настоящий человек
тот, о котором думать нечего,
а которого надобно слушаться или ненавидеть.
— Во мне простое чувство справедливости заговорило,
а вовсе
не родственное, — возразил запальчиво Аркадий. — Но так как ты этого чувства
не понимаешь, у тебя нет этого ощущения,
то ты и
не можешь судить о нем.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал
не с
тем, чтобы говорить вам комплименты; но с
тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем;
а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты
не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется,
а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно.
А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать
не будет»;
а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной,
а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
А между
тем жизнь
не слишком красиво складывалась в Марьине, и бедному Николаю Петровичу приходилось плохо.
Не хватало рук для жатвы: соседний однодворец, с самым благообразным лицом, порядился доставить жнецов по два рубля с десятины и надул самым бессовестным образом; свои бабы заламывали цены неслыханные,
а хлеб между
тем осыпался,
а тут с косьбой
не совладели,
а тут Опекунский совет [Опекунский совет — учреждение, возглавлявшее Московский воспитательный дом, при котором была ссудная касса, производившая разного рода кредитные операции: выдачу ссуд под залог имений, прием денежных сумм на хранение и т.д.] грозится и требует немедленной и безнедоимочной уплаты процентов…
Он терпеливо его выслушивал и однажды подал какой-то совет,
не для
того, чтобы ему последовали,
а чтобы заявить свое участие.
А между
тем в доме Николая Петровича находилось существо, с которым он
не то чтобы отводил душу,
а охотно беседовал…
— Я их теперь нарвала,
а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь,
не заболею ли я?
— Лекарская? — повторила Фенечка и повернулась к нему. —
А знаете что? Ведь с
тех пор, как вы мне
те капельки дали, помните? уж как Митя спит хорошо! Я уж и
не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы добрый, право.