Неточные совпадения
— Милости просим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я прикажу бабам постлать тебе простыню
и положить подушку. Эй, бабы! — вскричал он, поднимаясь с места, — сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы
ведь народ глупый.
Ведь она привязалась к Арине,
и Арина это знала
и не постыдилась… А? нет, скажите… а?
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также
и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а то
ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши:
ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
— Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, —
и богатый, да разорился — вот проживает теперь у меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал
и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки?
ведь уж обед на столе.
Ведь чуть в гроб отца моего не вогнал,
и точно вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни в пьяном виде свалился…
И пошел,
и пошел… да
ведь как говорил! за душу так
и забирает…
Я
ведь не дворянин
и не помещик.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас
и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами
и сами плясали, на гитаре играли, пели
и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а
ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
—
Ведь вишь народец!
и по-русски-то ни один из них не знает! Мюзик, мюзик, савэ мюзик ву? савэ? Ну, говори же! Компренэ? савэ мюзик ву? на фортопьяно жуэ савэ?
— А
ведь этак мы, пожалуй,
и ко дну пойдем? — сказал я Владимиру.
— А
ведь вот
и здесь должны быть русалки, — заметил Федя.
— А
ведь и то, братцы мои, — возразил Костя, расширив свои
и без того огромные глаза… — Я
и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.
Ведь вот с тех пор
и Феклиста не в своем уме: придет, да
и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да
и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она
и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
—
И хорошо сделали, батюшка, что с ним поехали.
Ведь он такой,
ведь он юродивец,
и прозвище-то ему: Блоха. Я не знаю, как вы понять-то его могли…
Сам же, в случае так называемой печальной необходимости, резких
и порывистых движений избегает
и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «
Ведь я тебя просил, любезный мой», или: «Что с тобою, друг мой, опомнись», — причем только слегка стискивает зубы
и кривит рот.
—
Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я
и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
— Размежевались, батюшка, всё твоею милостью. Третьего дня сказку подписали. Хлыновские-то сначала поломались… поломались, отец, точно. Требовали… требовали…
и бог знает, чего требовали; да
ведь дурачье, батюшка, народ глупый. А мы, батюшка, милостью твоею благодарность заявили
и Миколая Миколаича посредственника удовлетворили; всё по твоему приказу действовали, батюшка; как ты изволил приказать, так мы
и действовали,
и с ведома Егора Дмитрича всё действовали.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы наши! — запел он опять… — Да помилуйте вы меня… да
ведь мы за вас, отцы наши, денно
и нощно Господу Богу молимся… Земли, конечно, маловато…
—
И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин
и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил
и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность…
Ведь что, батюшка, думаете?
Ведь осталось у чужаков на шее; а
ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас
и рассердился! Я
ведь эфто так сказал.
— А послушай-ка, признайся, Купря, — самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо распотешенный
и разнеженный, —
ведь плохо в истопниках-то? Пустое, чай, дело вовсе?
— Да что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян, — вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а
ведь и вы под опалой находились,
и в мужицкой избе тоже пожили.
— Вы что? а вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели!
И бьют-то ее
и в затрапезе держат не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек!
Ведь вас паралич того
и гляди разобьет… Богу отвечать придется.
— Как же это вы, Мардарий Аполлоныч?
Ведь это грешно. Избенки отведены мужикам скверные, тесные; деревца кругом не увидишь; сажалки даже нету; колодезь один, да
и тот никуда не годится. Неужели вы другого места найти не могли?..
И, говорят, вы у них даже старые конопляники отняли?
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы
и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да
ведь до таких достоинств не всякий охотник.
— Ну, как тебе угодно. Ты меня, батюшка, извини:
ведь я по старине. (Г-н Чернобай говорил не спеша
и на о.) У меня все по простоте, знаешь… Назар, а Назар, — прибавил он протяжно
и не возвышая голоса.
Особенно любит она глядеть на игры
и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза
и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет
и скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..» Так, бывало,
и хочется подойти к ней, взять ее за руку
и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не знаете,
ведь вы, при всей вашей простоте
и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
— Да нет, — перебил он меня, — такие ли бывают хозяева! Вот видите ли, — продолжал он, скрутив голову набок
и прилежно насасывая трубку, — вы так, глядя на меня, можете подумать, что я
и того… а
ведь я, должен вам признаться, воспитанье получил средственное; достатков не было. Вы меня извините, я человек откровенный, да
и наконец…
Дашь ей хлеб из левой руки да скажешь: жид ел, —
ведь не возьмет, а дашь из правой да скажешь: барышня кушала, — тотчас возьмет
и съест.
И верите ли,
ведь только для того ее дарил, чтобы посмотреть, как она, душа моя, обрадуется, вся покраснеет от радости, как станет мой подарок примерять, как ко мне в обновке подойдет
и поцелует.
Что ж вы думаете?
ведь узнала барыня Матрену
и меня узнала, старая, да жалобу на меня
и подай: беглая, дескать, моя девка у дворянина Каратаева проживает; да тут же
и благодарность, как следует, предъявила.
— «Ну, — говорит он, — Петр Петрович, девка-то у вас, мы
ведь не в Швейцарии живем… а на Лампурдоса поменяться лошадкой можно; можно, пожалуй, его
и так взять».
—
Ведь что вы думаете? — продолжал он, ударив кулаком по столу
и стараясь нахмурить брови, меж тем как слезы все еще бежали по его разгоряченным щекам, —
ведь выдала себя девка, пошла да
и выдала себя…
— Что это?
Ведь прах! (
И деньги полетели на пол.) А вы лучше скажите мне, читали ли вы Полежаева?
— Я не сержусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь?
Ведь я на тебе жениться не могу?
ведь не могу? Нy, так чего ж ты хочешь? чего? (Он уткнулся лицом, как бы ожидая ответа,
и растопырил пальцы.)
—
Ведь этакой, — пробормотал Кирила Селифаныч
и засмеялся.
— Договаривайте, друг мой, эх, договаривайте, — подхватил Лупихин. —
Ведь вас, чего доброго, в судьи могут избрать,
и изберут, посмотрите. Ну, за вас, конечно, будут думать заседатели, положим; да
ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль уметь выговорить. Неравно заедет губернатор — спросит: отчего судья заикается? Ну, положим, скажут: паралич приключился; так бросьте ему, скажет, кровь. А оно в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.
О Боже мой! если б они знали… да я именно
и гибну оттого, что во мне решительно нет ничего оригинального, ничего, кроме таких выходок, как, например, мой теперешний разговор с вами; но
ведь эти выходки гроша медного не стоят.
Вот я подумал, подумал —
ведь наука-то, кажись, везде одна,
и истина одна, — взял да
и пустился, с Богом, в чужую сторону, к нехристям…
Да
ведь нашему брату только одно удовольствие
и осталось — преувеличивать.
«Ну, потешник, — проговорил он наконец сквозь слезы, —
ведь экую штуку выкинул… а! каков?» —
и до самого отъезда он не переставал глумиться надо мною, изредка поталкивая меня локтем под бок
и говоря мне уже «ты».
— Небогатый; да
ведь и у Чертопханова-то гроша нет медного.
— А не знаю, батюшка. Стало, за дело. Да
и как не бить?
Ведь он, батюшка, Христа распял!
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек: кому, как не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в руки!
Ведь он
и оседлал его,
и взнуздал,
и попону с него снял — вон она на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался!
Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?
Чертопханов дрогнул… словно кто рогатиной толкнул его против сердца.
И в самом деле: серая масть-то
ведь меняется! Как ему такая простая мысль до сих пор в голову не пришла?
— Что Поляков? Потужил, потужил — да
и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да
ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым.
И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую,
и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила,
и очень ему, слава Богу, хорошо.
Но
ведь и полевые цветы хороши, пахнут еще лучше садовых.
— Как погляжу я, барин, на вас, — начала она снова, — очень вам меня жалко. А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я иногда
и теперь… Вы
ведь помните, какая я была в свое время веселая? Бой-девка!.. так знаете что? Я
и теперь песни пою.
— Да, песни, старые песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие! Много я их
ведь знала
и не забыла. Только вот плясовых не пою. В теперешнем моем звании оно не годится.
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой
и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них слезу. — Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось… с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел он — поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да
ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.