Неточные совпадения
— Да
ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.
Милостивый государь, милостивый государь,
ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы
и его пожалели!
А
ведь и ей теперь они нужны, а?
— Где же деньги? — кричала она. — О господи, неужели же он все пропил!
Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. —
и вдруг, в бешенстве, она схватила его за волосы
и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее усилия, смиренно ползя за нею на коленках.
«Соне помадки
ведь тоже нужно, — продолжал он, шагая по улице,
и язвительно усмехнулся, — денег стоит сия чистота…
А
ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня
и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность… вот они все, стало быть,
и на бобах завтра без моих-то денег…
А они-то обе, невеста
и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я
ведь так езжал)!
Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться, что ей с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже
и в первое время?
Ведь она уж
и теперь неспокойна, мучается; а тогда, когда все ясно увидит?
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он
ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется»,
и уже ждал ее; да
и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад,
и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном
и совсем незнакомом ему виде,
и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову,
и потемнело в глазах.
Посмотрите, как разорвано платье, посмотрите, как оно надето:
ведь ее одевали, а не сама она одевалась, да
и одевали-то неумелые руки, мужские.
— Ах, ах, как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея
и негодуя. —
Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову
и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно,
и он ему показался: в таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная,
и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон
и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словно
ведь барышня, —
и он опять нагнулся над ней.
«А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно.
Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так
и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же?
И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять
и как бы в глубоком изумлении, —
ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил?
Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу,
ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался?
Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко…
ведь меня от одной мысли наяву стошнило
и в ужас бросило…
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи!
Ведь я все же равно не решусь!.. Я
ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же
и до сих пор…
— Эк
ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! — затараторила жена торговца, бойкая бабенка. — Посмотрю я на вас, совсем-то вы как ребенок малый.
И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волю взяла.
— Вот
ведь тоже феномен! — вскричал студент
и захохотал.
— Да
ведь она
и тебе нравится? — засмеялся офицер.
Одна смерть
и сто жизней взамен — да
ведь тут арифметика!
— Эх, брат, да
ведь природу поправляют
и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга
и совести, — но
ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
— Эк
ведь спит! — вскричала она с негодованием, —
и все-то он спит!
Он стоял, смотрел
и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил
и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже!
Ведь видел же он потом Лизавету!
И как мог, как мог он не догадаться, что
ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
— Конечно, назад, да зачем назначать? Сама мне, ведьма, час назначила. Мне
ведь крюк. Да
и куда, к черту, ей шляться, не понимаю? Круглый год сидит, ведьма, киснет, ноги болят, а тут вдруг
и на гулянье!
— Гм… черт… спросить… Да
ведь она ж никуда не ходит… —
и он еще раз дернул за ручку замка. — Черт, нечего делать, идти!
— Я
ведь в судебные следователи готовлюсь! Тут очевидно, оч-че-в-видно что-то не так! — горячо вскричал молодой человек
и бегом пустился вниз по лестнице.
— А ты, такая-сякая
и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка
и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь!
Ведь я уж тебе говорил,
ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная
и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже
и не заглянул в кошелек
и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял
и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да
ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это
и прежде знал,
и совсем это не новый вопрос для него;
и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания
и возражения, а так, как будто так тому
и следует быть, как будто иначе
и быть невозможно… Да, он это все знал
и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел
и футляры из него таскал… А
ведь так!..
Искал, искал я этот Харламов дом, — а
ведь вышло потом, что он вовсе
и не Харламов дом, а Буха, — как иногда в звуках-то сбиваешься!
— Ну ты, пес! — вдруг крикнула Настасья
и прыснула со смеху. — А
ведь я Петрова, а не Никифорова, — прибавила она вдруг, когда перестала смеяться.
— Не правда ли? — вскричал Разумихин, видимо обрадовавшись, что ему ответили, — но
ведь и не умна, а?
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да
и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я
ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня
ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Ведь уж видно, что поношенные, а
ведь месяца на два удовлетворят, потому что заграничная работа
и товар заграничный: секретарь английского посольства прошлую неделю на толкучем спустил; всего шесть дней
и носил, да деньги очень понадобились.
— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит
и говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да,
ведь ты знаешь…
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. —
Ведь тут что всего обиднее?
Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но…
Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков
и убили! Вот
ведь их логика.
— Да, мошенник какой-то! Он
и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я
ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да
ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
— Да
ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У них уж
и сомнений нет никаких…
Если же сделано мало, то
ведь и времени было немного.
Я
ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места
и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда
и другие-то, не то что я, при мне говорят.
— Как! Вы здесь? — начал он с недоумением
и таким тоном, как бы век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти. Вот странно! А
ведь я был у вас…
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, — говорит со смыслом, а как будто…
Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то
и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!»
И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул
и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да
и за что вознаграждать-то?
Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была.
Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь в кабаке извел!
И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
— Умер, — отвечал Раскольников. — Был доктор, был священник, все в порядке. Не беспокойте очень бедную женщину, она
и без того в чахотке. Ободрите ее, если чем можете…
Ведь вы добрый человек, я знаю… — прибавил он с усмешкой, смотря ему прямо в глаза.
— О, как же, умеем! Давно уже; я как уж большая, то молюсь сама про себя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва «Богородицу» прочитают, а потом еще одну молитву: «Боже, спаси
и благослови сестрицу Соню», а потом еще: «Боже, прости
и благослови нашего другого папашу», потому что наш старший папаша уже умер, а этот
ведь нам другой, а мы
и об том тоже молимся.
«Довольно! — произнес он решительно
и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное
и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка
и света теперь
и…
и воли,
и силы…
и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе
и вызывая ее. — А
ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
Он тогда воспользовался твоим обмороком в конторе, да
и самому потом стыдно стало; я
ведь знаю…
Ты
ведь почти заставил его опять убедиться во всей этой безобразной бессмыслице
и потом, вдруг, — язык ему выставил: «На, дескать, что, взял!» Совершенство!
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал…
и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я
и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас
ведь и лестница…
— Да
и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы стоите!
Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру… А впрочем, знаете, я немного пьян
и потому… обругал; не обращайте…