Неточные совпадения
Лет двадцать пять
тому назад изба у него сгорела;
вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не
то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности…
Вот вам образчик нашего разговора...
Вот, например, вы мне говорите теперь и
то, и
то насчет
того, ну,
то есть, насчет дворовых людей…
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет
тому будет — как бы вам сказать, не солгать, — лет пятнадцать.
—
Вот, батюшка, — продолжал Туман, обращаясь ко мне, — добро бы под Москвой, а
то здесь на оброк посадил.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я
вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
А
то вот что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе слепое, а сам чувствуешь, что не в состоянии помочь.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и
то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а
то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь
вот что ее мучило,
вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
«
Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а
то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера: «Жив?»
Тот отвечает: «Утром был жив».
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на
того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «
Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте,
вот что!» А сам рукой стучит по планам.
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для
того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а
то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
И
вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не
то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика;
вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо
того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое вышло!
— «Что такое?» — «А
вот что: магазины хлебные у нас в исправности,
то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
— С
тех пор
вот я в рыболовах и числюсь.
— А
вот что в запрошлом году умерла, под Болховым…
то бишь под Карачевым, в девках… И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
«
Вот как только я выйду на
тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»
Вот зовет она его, и такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а
то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный…
А только с
тех пор
вот он все невеселый ходит.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем,
то есть, в
том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть.
Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому,
то есть, умирать в
том году.
Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— С
тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут.
Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
Ведь
вот с
тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет на
том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, —
вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
— Сломалась-то она сломалась; ну, а до выселок доберемся… шагом,
то есть. Тут
вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
Легкий ветерок
то просыпался,
то утихал: подует вдруг прямо в лицо и как будто разыграется, — все весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, — обрадуешься ему… но
вот уж он опять замер, и все опять стихло.
— Нет, а так: задачи в жизни не вышло. Да это всё под Богом, все мы под Богом ходим; а справедлив должен быть человек —
вот что! Богу угоден,
то есть.
А
то за Курском пойдут степи, этакие степные места,
вот удивление,
вот удовольствие человеку,
вот раздолье-то,
вот Божия-то благодать!
Ведь, например, ведь он ни дать ни взять наш
вот саврасый: от рук отбился тоже… от работы,
то есть.
Вот он так с
тех пор все и болтается, что овца беспредельная.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего
вот сыночка… и
того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Экста! Барину-то что за нужда! недоимок не бывает, так ему что? Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет, он тебя… да, поди-ка… Нет уж, он тебя
вот как,
того…
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во…
вот, как мимо леска пойдешь,
вот как пойдешь — тут
те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там
те и будет Ананьево. А
то и в Ситовку пройдешь.
— Здесь главная господская контора, — перебил он меня. — Я
вот дежурным сижу… Разве вы вывеску не видали? На
то вывеска прибита.
— Оно, пожалуй, можно и здесь, — возразил толстяк, —
вот, не угодно ли сюда. (Он повел меня в другую комнату, только не в
ту, из которой вышел.) Хорошо ли здесь вам будет?
— А
вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а
то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я
вот, — да всех и не перечтешь.
— Хорошо-с. Правду сказать, — продолжал он со вздохом, — у купцов, например,
то есть, нашему брату лучше. У купцов нашему брату оченно хорошо.
Вот к нам вечор приехал купец из Венёва, — так мне его работник сказывал… Хорошо, неча сказать, хорошо.
—
Вот и соврал, — перебил его парень, рябой и белобрысый, с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и по пашпорту ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с
тех пор все в одном кафтанишке живешь.
— Да что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян, —
вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в
том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились, и в мужицкой избе тоже пожили.
— Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на
того наткнулся! чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу.
Вот ты — другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать…
—
Вот тэк, э
вот тэк, — подхватил помещик, —
те,
те,
те!
те,
те,
те!.. А кур-то отбери, Авдотья, — прибавил он громким голосом и с светлым лицом обратился ко мне: — Какова, батюшка, травля была, ась? Вспотел даже, посмотрите.
— Куда глядишь?
вот я
те! у! — говорил барышник с ласковой угрозой, сам невольно любуясь своим конем.
Вот она, эта простая и вместе с
тем глубокая женщина!
Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что… да
вот с
тех пор все и нездоровится.
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок
то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну,
вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
— Да нет, — перебил он меня, — такие ли бывают хозяева!
Вот видите ли, — продолжал он, скрутив голову набок и прилежно насасывая трубку, — вы так, глядя на меня, можете подумать, что я и
того… а ведь я, должен вам признаться, воспитанье получил средственное; достатков не было. Вы меня извините, я человек откровенный, да и наконец…
— Пожалуй, хоша оно
того…
Вот видите ли, — начал он, — но я, право, не знаю…
—
Вот здесь, — говорил он, заботливо усаживая меня в кресла, — здесь вам будет хорошо. Человек, пива! нет,
то есть шампанского! Ну, признаюсь, не ожидал, не ожидал… Давно ли? надолго ли?
Вот привел Бог, как говорится,
того…
Вот-с, — продолжал он, между
тем как смущенный Кирила Селифаныч так неловко раскланивался, как будто у него отваливался живот, — вот-с, рекомендую-с, превосходный дворянин.
— Одна беда, барынь нету, — продолжал он с глубоким вздохом, — холостой обед, — а
то вот где нашему брату пожива.
Вот и тут я оказался вздорным человеком; мне бы преспокойно переждать эту напасть,
вот как выжидают конца крапивной лихорадки, и
те же снисходительные люди снова раскрыли бы мне свои объятия,
те же дамы снова улыбнулись бы на мои речи…