Неточные совпадения
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не
в состоянии охотиться, и самая преданная собака
начинает «чистить охотнику шпоры», то
есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а
в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
В «тверёзом» виде не лгал; а как
выпьет — и
начнет рассказывать, что у него
в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой — желтый с двумя трубами, а третий — синий без труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один
в инфантерии, другой
в кавалерии, третий сам по себе…
Вот и
начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но
в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину
было легче, чтоб ему работать сподручнее
было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
Смоленские мужички заперли его на ночь
в пустую сукновальню, а на другое утро привели к проруби, возле плотины, и
начали просить барабанщика «de la grrrrande armée» уважить их, то
есть нырнуть под лед.
— А скажи, пожалуй, Павлуша, —
начал Федя, — что, у вас тоже
в Шаламове
было видать предвиденье-то небесное [Так мужики называют у нас солнечное затмение. — Примеч. авт.]?
Я узнал только, что он некогда
был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно
быть, убедившись на деле
в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился
в ноги своей госпоже и,
в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней
в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал
в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался
в мещане,
начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя
в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу
в полтора аршина длины и с букетом во рту, — как слуги,
в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга,
выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и
начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Целых два года я провел еще после того за границей:
был в Италии, постоял
в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался
в преувеличенный восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки,
начинал дневник; словом, и тут вел себя, как все.
— А то раз, —
начала опять Лукерья, — вот смеху-то
было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо
в дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго-таки сидел, все носом водил и усами дергал — настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец, встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся — да и
был таков! Смешной такой!
— Послушай, Лукерья, —
начал я наконец. — Послушай, какое я тебе предложение сделаю. Хочешь, я распоряжусь: тебя
в больницу перевезут,
в хорошую городскую больницу? Кто знает,
быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна не
будешь…
— Как погляжу я, барин, на вас, —
начала она снова, — очень вам меня жалко. А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я иногда и теперь… Вы ведь помните, какая я
была в свое время веселая? Бой-девка!.. так знаете что? Я и теперь песни
пою.
Вошедший на минутку Ермолай
начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел
в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то
есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.