Неточные совпадения
Но когда
в нынешнем году,
в начале зимы, Левин приехал
в Москву после года
в деревне и увидал Щербацких, он понял,
в кого из трех ему действительно суждено
было влюбиться.
Появление Левина
в начале зимы, его частые посещения и явная любовь к Кити
были поводом к первым серьезным разговорам между родителями Кити о ее будущности и к спорам между князем и княгинею.
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась
в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она
в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло
в том, чтобы шутить над ним.
— А! Константин Дмитрич! Опять приехали
в наш развратный Вавилон, — сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его слова, сказанные как-то
в начале зимы, что Москва
есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы испортились? — прибавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно
было сообразить, что сказать и сделать. — Вот видишь ли… — Он указал
в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это
начало нового дела, к которому мы приступаем. Дело это
есть производительная артель….
Герой романа уже
начал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать
в это имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно
быть стыдно и что ей стыдно этого самого.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся
в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен
был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб
начать ездить
в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда
в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Когда доктора остались одни, домашний врач робко стал излагать свое мнение, состоящее
в том, что
есть начало туберкулезного процесса, но… и т. д. Знаменитый доктор слушал его и
в середине его речи посмотрел на свои крупные золотые часы.
— Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, —
начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему. Всё дело
в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века
были бы теперь
в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин
начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял
в том, чтобы характер рабочего
в хозяйстве
был принимаем зa абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы
было признаться
в этом, то, что он узнал,
было приятно ему. Приятно и потому, что
была еще надежда, и еще более приятно потому, что больно
было ей, той, которая сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич
начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
Действительно, Левин
был не
в духе и, несмотря на всё свое желание
быть ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть себя. Хмель известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу
начинал разбирать его.
Как будто
было что-то
в этом такое, чего она не могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она
начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то
в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый раз высовывалась чья-нибудь лошадь, и нужно
было заезжать опять сначала. Знаток пускания, полковник Сестрин,
начинал уже сердиться, когда наконец
в четвертый раз крикнул: «пошел!» — и ездоки тронулись.
Было то время, когда
в сельской работе наступает короткая передышка пред
началом ежегодно повторяющейся и ежегодно вызывающей все силы народа уборки. Урожай
был прекрасный, и стояли ясные, жаркие летние дни с росистыми короткими ночами.
Через пять минут братья сошлись
в столовой. Хотя Левину и казалось, что не хочется
есть, и он сел за обед, только чтобы не обидеть Кузьму, но когда
начал есть, то обед показался ему чрезвычайно вкусен. Сергей Иванович улыбаясь глядел на него.
Воз
был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил
в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно,
в раз, подхватили опять с
начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже
были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и
начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
— Можете себе представить, мы чуть
было не раздавили двух солдат, — тотчас же
начала она рассказывать, подмигивая, улыбаясь и назад отдергивая свой хвост, который она сразу слишком перекинула
в одну сторону. — Я ехала с Васькой… Ах, да, вы не знакомы. — И она, назвав его фамилию, представила молодого человека и, покраснев, звучно засмеялась своей ошибке, то
есть тому, что она незнакомой назвала его Васькой.
Для того же, чтобы теоретически разъяснить всё дело и окончить сочинение, которое, сообразно мечтаниям Левина, должно
было не только произвести переворот
в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить
начало новой науке — об отношениях народа к земле, нужно
было только съездить за границу и изучить на месте всё, что там
было сделано
в этом направлении и найти убедительные доказательства, что всё то, что там сделано, — не то, что нужно.
Алексей Александрович думал тотчас стать
в те холодные отношения,
в которых он должен
был быть с братом жены, против которой он
начинал дело развода; но он не рассчитывал на то море добродушия, которое выливалось из берегов
в душе Степана Аркадьича.
— Я видел, что вы
были в нерешительности насчет меня, — добродушно улыбаясь сказал Левин, — но я поторопился
начать умный разговор, чтобы загладить свой полушубок.
Не скрою от вас, что,
начиная дело, я
был в нерешительности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей преследовало меня.
— Да, я пишу вторую часть Двух
Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то
есть, чтобы
быть точным, я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она
будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас,
в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, —
начал он длинное, горячее объяснение.
Так как смолоду у него
была способность к живописи и так как он, нe зная, куда тратить свои деньги,
начал собирать гравюры, он остановился на живописи, стал заниматься ею и
в нее положил тот незанятый запас желаний, который требовал удовлетворения.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор,
в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела
была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно
была прикреплена к тонкой и ровной от
начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны
были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла
в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно
было поворачивать головы, тотчас же взяла
в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью
начала говорить с ним.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что
есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи.
В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу,
начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того,
будучи устранен от прямого участия
в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки
в деятельности других и считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он
начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые
было суждено написать ему.
— Не могу сказать, чтоб я
был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников
был педагог, которому
было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам,
есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, —
начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Урок состоял
в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении
начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но
в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к
началу другого. Для Алексея Александровича
было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Он нахмурился и
начал объяснять то, что Сережа уже много раз слышал и никогда не мог запомнить, потому что слишком ясно понимал —
в роде того, что «вдруг»
есть обстоятельство образа действия.
Степан Аркадьич срезал одного
в тот самый момент, как он собирался
начать свои зигзаги, и бекас комочком упал
в трясину. Облонский неторопливо повел за другим, еще низом летевшим к осоке, и вместе со звуком выстрела и этот бекас упал; и видно
было, как он выпрыгивал из скошенной осоки, биясь уцелевшим белым снизу крылом.
Теперь, когда он не мешал ей, она знала, что делать, и, не глядя себе под ноги и с досадой спотыкаясь по высоким кочкам и попадая
в воду, но справляясь гибкими, сильными ногами,
начала круг, который всё должен
был объяснить ей.
— Я полагаю… —
начала было Дарья Александровна, но
в это время Васенька Весловский, наладив коба на галоп с правой ноги, грузно шлепаясь
в своей коротенькой жакетке о замшу дамского седла, прогалопировал мимо них.
Аннушка
была, очевидно, очень рада приезду барыни и без умолку разговаривала. Долли заметила, что ей хотелось высказать свое мнение насчет положения барыни,
в особенности насчет любви и преданности графа к Анне Аркадьевне, но Долли старательно останавливала ее, как только та
начинала говорить об этом.
Она видела по лицу Вронского, что ему чего-то нужно
было от нее. Она не ошиблась. Как только они вошли через калитку опять
в сад, он посмотрел
в ту сторону, куда пошла Анна, и, убедившись, что она не может ни слышать, ни видеть их,
начал...
И так и не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это
было еще
в первый раз с
начала их связи, что он расставался с нею, не объяснившись до конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала
будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но не свою мужскую независимость», думал он.
Левины жили уже третий месяц
в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна
была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не
было заметно, чтобы время
было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и
в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся,
начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
— Петр Дмитрич! — жалостным голосом
начал было опять Левин, но
в это время вышел доктор, одетый и причесанный. «Нет совести у этих людей, — подумал Левин. — Чесаться, пока мы погибаем!»
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин
начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и
были причиной всего зла
в России, что тогда уже близко
было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
Поживя долго безвыездно
в Москве, он доходил до того, что
начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами своей службы; даже то, что у него
были долги, беспокоило его.
— Да, ее положение тяжело, она… — начал-было рассказывать Степан Аркадьич,
в простоте душевной приняв за настоящую монету слова княгини Мягкой: «расскажите про вашу сестру». Княгиня Мягкая тотчас же по своей привычке перебила его и стала сама рассказывать.
Он не мог признать, что он тогда знал правду, а теперь ошибается, потому что, как только он
начинал думать спокойно об этом, всё распадалось вдребезги; не мог и признать того, что он тогда ошибался, потому что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он бы осквернял те минуты. Он
был в мучительном разладе с самим собою и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него.
Его обрадовала мысль о том, как легче
было поверить
в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже принять верования
в Бога,
в творение,
в падение,
в искупление, чем
начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
Вернувшись
в начале июня
в деревню, он вернулся и к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые
были у него на руках, отношения с женою, родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся с нынешней весны, занимали всё его время.
Подавальщик
был из дальней деревни, из той,
в которой Левин прежде отдавал землю на артельном
начале. Теперь она
была отдана дворнику внаймы.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для
начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это
было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило
в голову.
— Да моя теория та: война, с одной стороны,
есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность
начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу,
в государственных делах,
в особенности
в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
Они
были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры
в темных платьях (они прежде
были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это
были Кити и няня. Дождь уже переставал, и
начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья
был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не
было, они всё еще стояли
в том же положении,
в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.