Неточные совпадения
В Австралии
есть кареты и коляски; китайцы
начали носить ирландское полотно;
в Ост-Индии говорят все по-английски; американские дикари из леса порываются
в Париж и
в Лондон, просятся
в университет;
в Африке черные
начинают стыдиться своего цвета лица и понемногу привыкают носить белые перчатки.
На другой день, когда я вышел на улицу, я
был в большом недоумении: надо
было начать путешествовать
в чужой стороне, а я еще не решил как.
Я
в разное время,
начиная от пяти до восьми часов, обедал
в лучших тавернах, и почти никогда менее двухсот человек за столом не
было.
С ней
была пожилая дама, вся
в черном,
начиная с чепца до ботинок; и сама хозяйка тоже; они, должно
быть,
в трауре.
Плавание
в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти
было нельзя: диагональ отводила нас
в сторону, все к Америке. 6-7 узлов
был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь
в поту, одетый
в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями
начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Это
было в четверг,
в начале марта.
У англичан сначала не
было положительной войны с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может
быть, англичане успели бы
в самом
начале прекратить их, если б они
в переговорах имели дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь
в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
В декабре 1850 г., за день до праздника Рождества Христова, кафры первые
начали войну, заманив англичан
в засаду, и после стычки, по обыкновению, ушли
в горы. Тогда началась не война, а наказание кафров, которых губернатор объявил уже не врагами Англии, а бунтовщиками, так как они
были великобританские подданные.
Может
быть, оно так бы и случилось у другого кучера, но Вандик заберет
в руки и расположит все вожжи между полуаршинными своими пальцами и
начнет играть ими, как струнами, трогая то первую, то третью или четвертую.
Дальнейшее тридцатиоднодневное плавание по Индийскому океану
было довольно однообразно.
Начало мая не лучше, как у нас: небо постоянно облачно; редко проглядывало солнце. Ни тепло, ни холодно. Некоторые, однако ж, оделись
в суконные платья — и умно сделали. Я упрямился, ходил
в летнем, зато у меня не раз схватывало зубы и висок. Ожидали зюйд-вестовых ветров и громадного волнения, которому
было где разгуляться
в огромном бассейне, чистом от самого полюса; но ветры стояли нордовые и все-таки благоприятные.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и
начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался
в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели
было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды,
в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно
есть и
пить, как
едят и
пьют англичане.
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно
будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места
в начале этого письма...
Ждем судов наших и
начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO муссоном, лавируя миль по двадцати
в сутки, а шкуна? Вот уж два месяца, как ушла; а ей сказано, чтоб долее семи недель не
быть. Делают разные предположения.
Они
начали с того, что «так как адмирал не соглашается остаться, то губернатор не решается удерживать его, но он предлагает ему на рассуждение одно обстоятельство, чтоб адмирал поступил сообразно этому, именно: губернатору известно наверное, что дней чрез десять, и никак не более одиннадцати, а может
быть и чрез семь, придет ответ, который почему-то замедлился
в пути».
Спросили, когда
будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски
начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана
была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли,
в дороге ли — об этом ни слова.
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало
быть, о прежнем, то
есть об отъезде, уже нет и речи», — сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы
начали толковать о предстоящих переменах
в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, — сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может
быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел
в дороге и что трое не могут
начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Лишь только завидит кого-нибудь равного себе, сейчас колени у него
начинают сгибаться, он точно извиняется, что у него
есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам, руки вытянет по коленям и на несколько секунд оцепенеет
в этом положении; после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше.
Но пока она
будет держаться нынешней своей системы, увертываясь от влияния иностранцев, уступая им кое-что и держа своих по-прежнему
в страхе, не позволяя им брать без позволения даже пустой бутылки, она еще
будет жить старыми своими
началами, старой религией, простотой нравов, скромностью и умеренностью образа жизни.
Но для этого надо поступить по-английски, то
есть пойти, например,
в японские порты, выйти без спросу на берег, и когда станут не пускать,
начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и
начать войну.
Когда он сам
начинал говорить и говорил долго, он весь
был в своей мысли, и тогда
в глазах прямо светился ум.
После ликейцы думали
было отложиться от Японии, но
были покорены вновь. Ликейский король,
в начале царствования, отправляется обыкновенно
в Японию и там утверждается окончательно.
Корейцы увидели образ Спасителя
в каюте; и когда, на вопрос их: «Кто это», успели кое-как отвечать им, они встали с мест своих и
начали низко и благоговейно кланяться образу. Между тем набралось на фрегат около ста человек корейцев, так что принуждены
были больше не пускать. Долго просидели они и наконец уехали.
Нельзя
было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое
начало не скрепляет народа
в одно нераздельное тело, присутствие религии не согревает тела внутри.
У китайцев нет национальности, патриотизма и религии — трех
начал, необходимых для непогрешительного движения государственной машины.
Есть китайцы, но нации нет;
в их языке нет даже слова «отечество», как сказывал мне один наш синолог.
В них успело развиться и закоренеть индивидуальное и семейное
начало и не дозрело до жизни общественной и государственной или если и созрело когда-нибудь, то, может
быть, затерялось
в безграничном размножении народной массы, делающем невозможною — ни государственную, ни какую другую централизацию.
Другой переводчик, Эйноске,
был в Едо и возился там «с людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают
в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и
начал было погружаться на рейде; люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы
в Едо не
были, а только
в его заливе, который мелководен, и на судах к столице верст за тридцать подойти нельзя.
Нагасаки на этот раз смотрели как-то печально. Зелень на холмах бледная, на деревьях тощая, да и холодно, нужды нет, что апрель, холоднее, нежели
в это время бывает даже у нас, на севере. Мы
начинаем гулять
в легких пальто, а здесь еще зимний воздух, и Кичибе вчера сказал, что теплее
будет не раньше как через месяц.
Один, устав, останавливался как вкопанный; другой
в ту же минуту
начинал припрыгивать, сначала тихо, потом все скорее и скорее, глядя вниз и переставляя ноги, одну вместо другой, потом быстро падал и прыгал вприсядку, изредка вскрикивая; хор
пел: прочие все молча и серьезно смотрели.
Он, помолчав немного,
начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ
в Константинополь и на минуту слез… а лошадь ушла вперед с дороги: так я и пришел пешком, верст пятнадцать
будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши на гору, так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
«А если я опоздаю
в город, да меня спросят, отчего…» —
начал я
было свою угрозу, которая так помогала за Якутском; но здесь не помогла.
На последних пятистах верстах у меня
начало пухнуть лицо от мороза. И
было от чего: у носа постоянно торчал обледенелый шарф: кто-то будто держал за нос ледяными клещами. Боль невыносимая! Я спешил добраться до города, боясь разнемочься, и гнал более двухсот пятидесяти верст
в сутки, нигде не отдыхал, не обедал.
«Зачем ему секретарь? —
в страхе думал я, — он пишет лучше всяких секретарей: зачем я здесь? Я — лишний!» Мне стало жутко. Но это
было только
начало страха. Это опасение я кое-как одолел мыслью, что если адмиралу не недостает уменья, то недостанет времени самому писать бумаги, вести всю корреспонденцию и излагать на бумагу переговоры с японцами.
Потом стало ворочать его то
в одну, то
в другую сторону с такой быстротой, что
в тридцать минут, по словам рапорта,
было сделано им сорок два оборота! Наконец
начало бить фрегат, по причине переменной прибыли и убыли воды, об дно, о свои якоря и класть то на один, то на другой бок. И когда во второй раз положило — он оставался
в этом положении с минуту…