Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым,
а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и
тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого
не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка
не попадала в суп,
не приняв вида ромба или трапеции.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «
А что, малый, коса-то
не больно
того?»
Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
«
А что ж он тебе сапогов
не сошьет?» — возражал
тот.
—
А не знаю. Она грамоте разумеет; в их деле оно…
того… хорошо бывает. Стало быть, понравилась.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек
не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры»,
то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык,
а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед
не подвигается.
А то вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто
не замечает…
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай;
а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
А тут, вижу, дело-то
не тем пахнет.
Скажу вам без обиняков, больная моя… как бы это
того… ну, полюбила, что ли, меня… или нет,
не то чтобы полюбила…
а, впрочем… право, как это, того-с…
А то вот что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе слепое,
а сам чувствуешь, что
не в состоянии помочь.
А между
тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им
не под стать приходились,
а с богатыми гордость запрещала знаться.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что
не совсем она в памяти; понимаю также и
то, что
не почитай она себя при смерти, —
не подумала бы она обо мне;
а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого
не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно…
а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня
не обманешь, ты лгать
не умеешь, посмотри на себя».
Вздумалось ей спросить меня, как мое имя,
то есть
не фамилия,
а имя.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли,
не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с
тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день…
А что ж преферанс?
— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный,
а то бы я вас
не пригласил.
А между
тем он вовсе
не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным.
Правда, вы в
то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем
не мог, и
не мог
не оттого, что вообще
не нуждался в других людях,
а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь.
А теперь я от себя прибавлю только
то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту,
а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но
не застал ни его, ни Ольги дома,
а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси
не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
Пятки душегубцу сквозь горло протащу!»
А кончится
тем, что пошлет узнать, чего ему надобно, отчего
не порскает?
Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте
не сидят;
а что покрупней —
тех и узнать нельзя.
Кричит: «Нет! меня вам
не провести! нет,
не на
того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!»
А сам рукой стучит по планам.
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для
того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять;
а то теперь он сам своей земли
не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..»
А вместо
того вышло — как вам доложить? сам Господь
не разберет, что такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич и говорит,
а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня,
не притесняй никого, слышишь?» Да с
тех пор его к своей особе и
не требовал!
— Нет,
не после,
а теперь, — продолжал старик… — Тебе, я знаю, при господине помещике совестно:
тем лучше — казнись. Изволь, изволь-ка говорить… Мы послушаем.
— «Что такое?» — «
А вот что: магазины хлебные у нас в исправности,
то есть лучше быть
не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
— Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну,
не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри,
а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь.
Не все же мне тебя на плечах выносить… я и сам человек
не властный. Ну, ступай теперь с Богом.
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная,
не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни,
то достать его из сплошного майера наши собаки
не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они
не могли ни плавать, ни ступать по дну,
а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
—
А вот что в запрошлом году умерла, под Болховым…
то бишь под Карачевым, в девках… И замужем
не бывала.
Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
—
А я, батюшка,
не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели.
А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть…
А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот
те и напомнил!..
А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Сучок посматривал на нас глазами человека, смолоду состоявшего на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и
то и дело почесывал спину —
не руками,
а приведенными в движение плечами.
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и
те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго
не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали,
а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять — как есть вся смена; но
а пришлось нам в рольне заночевать,
то есть
не то чтобы этак пришлось,
а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой
не ходите».
Ты, может быть, Федя,
не знаешь,
а только там у нас утопленник похоронен;
а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и
та чуть видна: так — бугорочек…
—
Тот самый. Идет и головушки
не подымает…
А узнала его Ульяна… Но
а потом смотрит: баба идет. Она вглядываться, вглядываться — ах ты, Господи! — сама идет по дороге, сама Ульяна.
—
А ведь и
то, братцы мои, — возразил Костя, расширив свои и без
того огромные глаза… — Я и
не знал, что Акима в
том бучиле утопили: я бы еще
не так напужался.
— С
тех пор… Какова теперь! Но
а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать,
не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
Ведь вот с
тех пор и Феклиста
не в своем уме: придет, да и ляжет на
том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет,
а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура
не застали…
А плотник был хороший; зашибал маненько,
а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы
та же вода… Да.
—
Та птица Богом определенная для человека,
а коростель — птица вольная, лесная. И
не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле до своего предела…
А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
— Живу, как Господь велит, — промолвил он наконец, —
а чтобы,
то есть, промышлять — нет, ничем
не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
— Нет,
а так: задачи в жизни
не вышло. Да это всё под Богом, все мы под Богом ходим;
а справедлив должен быть человек — вот что! Богу угоден,
то есть.
—
А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир;
а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, — да всех и
не перечтешь.
— Как же-с, сами: оне всегда сами.
А то и приказ девствовать
не может.
— Нет-с. Сам придет да прочитает.
То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас
не знает. (Дежурный опять помолчал.)
А что-с, — прибавил он, ухмыляясь, — ведь хорошо написано-с?
—
А то как же-с?
Не прямо же набело писать.
— Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать,
а на свою госпожу работать
не любите… Все едино!
— Да и
то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет,
а продержат месяц.
То материалу
не хватит,
а то и в сад пошлют дорожки чистить.