Неточные совпадения
— Как на
что! Да постой, постой, тебе, может быть неизвестно, кто
еще сюда приехал? Губарев! Сам, своей особой! Вот кто здесь! Вчера из Гейдельберга прикатил. Ты, конечно, с ним знаком?
Что, если б
еще такие две, три головы завелись у нас на Руси, ну
что бы это было, господи боже мой!
—
Что ты кричишь? — промолвил он, — словно гончую на след накликаешь! Я
еще не обедал.
Ворошилов, который все
еще продолжал стоять неподвижно и стройно, сохраняя прежнее, несколько горделивое достоинство осанки, знаменательно опустил глаза, нахмурился и промычал что-то сквозь зубы… но не отказался; а Литвинов подумал:"
Что же! проделаем и это, благо время есть".
— Снял и взял. И это сделал князь Барнаулов, известный богач, вельможа, облеченный особенною властью, представитель правительства!
Что ж после этого
еще ожидать?
—
Что? Будто вы не знаете? На Вознесенском проспекте всенародно кричал,
что надо, мол, всех либералов в тюрьму; а то
еще к нему приходит старый пансионский товарищ, бедный, разумеется, и говорит:"Можно у тебя пообедать?"А тот ему в ответ:"Нет, нельзя; у меня два графа сегодня обедают… п' шол прочь!"
—
Что так? — промолвил со странною кротостью Губарев — Не вдумались
еще или уже устали?
— Как вам сказать? Мне кажется, нам, русским,
еще рано иметь политические убеждения или воображать,
что мы их имеем. Заметьте,
что я придаю слову"политический"то значение, которое принадлежит ему по праву, и
что.
Один офицерчик под шумок ругнул русскую литературу, другой привел стишки из"Искры", а Тит Биндасов поступил
еще проще: объявил,
что всем бы этим мошенникам зубы надо повышибать — и баста! не определяя, впрочем, кто, собственно, были эти мошенники.
У господина Бамбаева, вашего приятеля, сердце чудное; правда, у него, как у поэта Языкова, который, говорят, воспевал разгул, сидя за книгой и кушая воду, — восторг, собственно, ни на
что не обращенный, но все же восторг; и господин Ворошилов тоже добрейший; он, как все люди его школы, люди золотой доски, точно на ординарцы прислан к науке, к цивилизации, и даже молчит фразисто, но он
еще так молод!
Вот и господин Губарев: он и славянофил, и демократ, и социалист, и все
что угодно, а именьем его управлял и теперь
еще управляет брат, хозяин в старом вкусе, из тех,
что дантистами величали.
Какой у него дар слова, вы сегодня сами судить могли; и это
еще слава богу,
что он мало говорит, все только ежится.
Ей особенно хотелось оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей,
что он
еще не кончил курса в университете, она каждый раз, подумав немного, возражала,
что можно доучиться в Берлине или… там где-нибудь. Ирина мало стеснялась в выражении чувств своих, а потому для князя и княгини расположение ее к Литвинову оставалось тайной недолго. Обрадоваться они не обрадовались, но, сообразив все обстоятельства, не сочли нужным наложить тотчас свое"vetо". Состояние Литвинова было порядочное…
— Помилуй, Ирина,
что ты говоришь! И платье это премилое… Оно мне
еще потому дорого,
что я в первый раз в нем тебя видел.
Так дни неслись, проходили недели, и хотя никаких
еще не произошло формальных объяснений, хотя Литвинов все
еще медлил с своим запросом, конечно, не по собственному желанию, а в ожидании повеления от Ирины (она как-то раз заметила,
что мы-де оба смешно молоды, надо хоть несколько недель
еще к нашим годам прибавить), но уже все подвигалось к развязке, и ближайшее будущее обозначалось ясней и ясней, как вдруг совершилось событие, рассеявшее, как легкую дорожную пыль, все те предположения и планы.
— Вы сами этого желали, — перебила она. — И вот
еще одно условие: вы должны мне обещать,
что вас на этом бале не будет.
— О нет! Я не сержусь. Только ты… (Она вперила в него свои глаза, и ему показалось,
что он
еще иикогда не видал в них такого выражения.) Может быть, это нужно, — прибавила она вполголоса.
Князь закашлялся и засеменил ногами, как бы затрудняясь,
что еще-прибавить. Литвинов взял шляпу, сказал,
что не намерен мешать ему и зайдет позже осведомиться о здоровье, и удалился.
— А
что? Граф Павел все
еще там? — холодно и вяло спросил один молодой генерал другого.
Презренные, пошлые люди!" — пробормотал он, не соображая того,
что несколько мгновений, проведенных в обществе этих людей,
еще не давали ему повода так жестоко выражаться.
— О господи! — воскликнул с комической ужимкой Потугин, — какие нынче стали молодые люди! Прелестнейшая дама приглашает их к себе, засылает за ними гонцов, нарочных, а они чинятся! Стыдитесь, милостивый горсударь, стыдитесь. Вот ваша шляпа. Возьмите ее, и"форвертс!" — как говорят наши друзья, пылкие немцы. Литвинов постоял
еще немного в раздумье, но кончил тем,
что взял шляпу и вышел из комнаты вместе с Потугиным.
За обедом Литвинову довелось сидеть возле осанистого бель-ома с нафабренными усами, который все молчал и только пыхтел да глаза таращил… но, внезапно икнув, оказался соотечественником, ибо тут же с сердцем промолвил по-русски:"А я говорил,
что не надо было есть дыни!"Вечером тоже не произошло ничего утешительного: Биндасов в глазах Литвинова выиграл сумму вчетверо больше той, которую у него занял, но ни только не возвратил ему своего долга, а даже с угрозой посмотрел ему в лицо, как бы собираясь наказать его
еще чувствительнее именно за то,
что он был свидетелем выигрыша.
— Отчего… отчего! — Литвинов сошел в сторону с дорожки, Ирина молча последовала за ним. — Отчего? — повторил он
еще раз, и лицо его внезапно вспыхнуло, и чувство, похожее на злобу, стиснуло ему грудь и горло. — Вы… вы это спрашиваете, после всего,
что произошло между нами? Не теперь, конечно, не теперь, а там…там… в Москве.
Извините резкость моих выражений, но вы требуете правды — так посудите сами:
чему, как не кокетству — признаюсь, для меня непонятному, —
чему, как не желанию испытать, насколько вы
еще властны надо мною, могу я приписать вашу… я не знаю, как назвать… вашу настойчивость?
— Потому, — подхватила с внезапною силой Ирина, —
что мне стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете, в этом завидном положении, о котором вы говорите; потому
что, встретив вас, живого человека, после всех этих мертвых кукол — вы могли видеть образчики их четвертого дня, там, au Vieux Chateau, — я обрадовалась как источнику в пустыне, а вы называете меня кокеткой, и подозреваете меня, и отталкиваете меня под тем предлогом,
что я действительно была виновата перед вами, а
еще больше перед самой собою!
Когда я вас увидала, все мое хорошее, молодое во мне пробудилось… то время, когда я
еще не выбрала своего жребия, все,
что лежит там, в той светлой полосе, за этими десятью годами…
— Вы говорите,
что наши дороги разошлись, — продолжала Ирина, — я знаю, вы женитесь по склонности, у вас уже составлен план на всю вашу жизнь, да, это все так, но мы нестали друг другу чужды, Григорий Михайлыч, мы можем
еще понять друг друга.
— Эх, Григорий Михайлыч,
что вы говорите! Характер людской разве меняется? Каким в колыбельку, таким и в могилку. Или, может быть… — Тут Потугин нагнулся
еще ниже, — может быть, вы ей в руки попасть боитесь? Оно точно… Да ведь чьих-нибудь рук не миновать.
Литвинов посмотрел на Потугина, и ему показалось,
что он никогда
еще не встречал человека более одинокого, более заброшенного…более несчастного. Он не робел на этот раз, не чинился; весь понурый и бледный, с головою на груди и руками на коленях, он сидел неподвижно и только усмехался унылой усмешкой. Жалко стало Литвинову этого бедного, желчного чудака.
"Если вам нечего делать сегодня вечером, приходите: я не буду одна; у меня гости — и вы
еще ближе увидите наших, наше общество. Мне очень хочется, чтобы вы их увидали: мне сдается,
что они покажут себя в полном блеске. Надобно ж вам знать, каким я воздухом дышу. Приходите; я буду рада вас видеть, да и вы не соскучаетесь (Ирина хотела сказать: соскучитесь). Докажите мне,
что наше сегодняшнее объяснение навсегда сделало невозможным всякое недоразумение между нами. Преданная вам И.".
(Просим читателя не удивляться и не негодовать: кто может отвечать за себя,
что, сидя в партере Александринского театра и охваченный его атмосферой, не хлопал
еще худшему каламбуру?)
Ратмиров попытался восстановить тишину генералы изъявили неудовольствие, послышалось восклицание Бориса:"Еncore cette satanee politique!), но попытка не удалась, и тут же находившийся сановник из числа мягко-пронзительных, взявшись представить le resume de la question en peu de mots потерпел поражение; правда, он там мямлил и повторялся, так очевидно не умел, ли выслушивать, ни понимать возражения и так, несомненно, сам не ведал, в
чем, собственно, состояла la question,
что другого исхода ожидать было невозможно; а тут
еще Ирина исподтишка подзадоривала и натравливала друг на друга споривших, то и дело оглядываясь на Литвинова и слегка кивая ему…
— Не прощайтесь
еще со мною, — повторила Ирина. — Я должна увидать вас
еще раз… Опять такое немое расставанье, как в Москве, — нет, я этого не хочу. Вы можете теперь уйти, но вы должны обещать мне, дать мне честное слово,
что вы не уедете, не увидевшись
еще раз со мною.
Поезд опоздал несколькими минутами. Томление Литвинова перешло в мучительную тоску: он не мог устоять на месте и, весь бледный, терся и толпился между народом."Боже мой, — думал он, — хоть бы
еще сутки…"Первый взгляд на Таню, первый взгляд Тани… вот
что его страшило, вот
что надо было поскорей пережить… А после? А после — будь
что будет!.. Он уже не принимал более никакого решения, он уже не отвечал за себя. Вчерашняя фраза болезненно мелькнула у него в голове… И вот как он встречает Таню!..
Особенно Капитолина Марковна так и горела нетерпением; она даже опечалилась немного, когда узнала,
что час фешенебельного сборища перед Конверсационсгаузом
еще не наступил.
Татьяне было известно,
что Литвинов знал эту привычку за ее теткой: она ожидала,
что он этим воспользуется,
что он останется, так как он с самого приезда
еще не был наедине с нею, не поговорил с ней откровенно.
— О, мой милый! — продолжала она шепотом
еще более тихим, но с увлечением неудержимым, — ты не знаешь, как я тебя люблю, но вчера я только долг свой заплатила, я загладила прошедшую вину… Ах! я не могла отдать тебе мою молодость, как бы я хотела, но никаких обязанностей я не наложила на тебя, ни от какого обещания я не разрешила тебя, мой милый! Делай
что хочешь, ты свободен как воздух, ты ничем не связан, знай это, знай!
— Мою выдумку! Если б я это выдумал, вы бы не рассердились! А
что до права, то я
еще не слыхивал, чтобы человек поставил себе вопрос: имеет ли он право или нет протянуть руку утопающему.
Я был бы
еще большим безумцем, если бы вообразил,
что слова мои тотчас удержат вас… вас, которому такая женщина…
— Больше часу прошло
еще, прежде
чем Литвинов решился вернуться в свою гостиницу.
Она
еще сомневалась до того мгновенья, и Литвинов это понял; он понял,
что она
еще сомневалась — и как безобразно, действительно безобразно было все,
что он сделал!
— Нет, выслушай меня
еще минуту. Ты видишь, я перед тобою на коленях, но не прощения пришел я просить — ты не можешь и не должна простить меня, — я пришел тебе сказать,
что друг твой погиб,
что он падает в бездну и не хочет увлекать тебя с собою… А спасти меня…нет! даже ты не можешь спасти меня. Я сам бы оттолкнул тебя… Я погиб, Таня, я безвозвратно погиб! Татьяна посмотрела на Литвинова.
— Вы полюбили другую женщину, — начала она, — и я догадываюсь, кто она… Мы с ней вчера встретились, не правда ли?..
Что ж! Я знаю,
что мне теперь остается делать. Так как вы сами говорите,
что это чувство в вас неизменно… (Татьяна остановилась на миг; быть может, она
еще надеялась,
что Литвинов не пропустит этого последнего слова без возражения, но он ничего не сказал) то мне остается возвратить вам… ваше слово.
Неспособность Литвинова притворяться в этот день испытали на себе и Ворошилов и Пищалкин, которые попались ему навстречу: он так и брякнул одному,
что он пуст, как бубен, другому,
что он скучен до обморока; хорошо
еще,
что Биндасов не подвернулся: наверное, произошел бы"grosser Scandal".
— Ну уж извините, Григорий Михайлыч! Если я решусь, если я убегу, так убегу с человеком, который это сделает для меня, собственно для меня, а не для того, чтобы не уронить себя во мнении флегматической барышни, у которой в жилах вместо крови вода с молоком, du lait coupe! И
еще скажу я вам: мне, признаюсь, в первый раз довелось услышать,
что тот, к кому я благосклонна, достоин сожаления, играет жалкую роль! Я знаю роль более жалкую: роль человека, который сам не знает,
что происходит в его душе!
— Я не знал,
что у тебя гость, — промолвил он, — je vous demande pardon de mon indiscretion. А вас Баден все
еще забавляет, мсье… Литвинов?
— Сядьте и вы, Григорий Михайлыч, — сказала она Литвинову, который стоял, как потерянный, у двери. — Я очень рада,
что еще раз вижусь с вами. Я сообщила тетушке ваше решение, наше общее решение, она вполне его разделяет и одобряет… Без взаимной любви не может быть счастья, одного взаимного уважения недостаточно (при слове"уважение"Литвинов невольно потупился) и лучше расстаться прежде,
чем раскаиваться потом. Не правда ли, тетя?
— Ты напрасно этого боишься, — начал Литвинов, — я, должно быть, дурно выразился. Скука? Бездействие? При тех новых силах, которые мне даст твоя любовь? О Ирина, поверь, в твоей любви для меня целый мир, и я сам
еще не могу теперь предвидеть все,
что может развиться из него!
Ты знаешь, ты слышал мое решение, ты уверен,
что оно не изменится,
что я согласна на… как ты это сказал?.. на все или ничего…
чего же
еще?
На другое утро Литвинов только
что возвратился домой от банкира, с которым
еще раз побеседовал об игривом непостоянстве нашего курса и лучшем способе высылать за границу деньги, как швейцар вручил ему письмо. Он узнал почерк Ирины и, не срывая печати, — недоброе предчувствие, бог знает почему, проснулись в нем, — ушел к себе в комнату. Вот
что прочел он (письмо было написано по-французски...