Неточные совпадения
Когда же, после пятнадцатилетнего брака, он умер, оставив сына и двух дочерей, Марья Дмитриевна уже до
того привыкла к своему дому и к городской жизни, что сама не
захотела выехать из О…
Начальники любят таких подчиненных; сам он не сомневался в
том, что, если
захочет, будет со временем министром.
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что
хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист,
хотя плохой, и это, а именно
то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
— Как подумаешь, сколько времени не видались, — мечтательно промолвила Марья Дмитриевна. — Вы откуда теперь? Где вы оставили…
то есть я
хотела сказать, — торопливо подхватила она, — я
хотела сказать, надолго ли вы к нам?
И тут же спокойным, ровным голосом,
хотя с внутренней дрожью во всех членах, Иван Петрович объявил отцу, что он напрасно укоряет его в безнравственности; что
хотя он не намерен оправдывать свою вину, но готов ее исправить, и
тем охотнее, что чувствует себя выше всяких предрассудков, а именно — готов жениться на Маланье.
Что же касается до жены Ивана Петровича,
то Петр Андреич сначала и слышать о ней не
хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором
тот упоминал о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родительницы и послал ей, тоже будто не от себя, немного денег.
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в
то же время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом,
хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
Представление на сцене переставало занимать Лаврецкого; сам Мочалов,
хотя и был в
тот вечер «в ударе», не производил на него обычного впечатления.
Варвара Павловна повела свою атаку весьма искусно; не выдаваясь вперед, по-видимому вся погруженная в блаженство медовых месяцев, в деревенскую тихую жизнь, в музыку и чтение, она понемногу довела Глафиру до
того, что
та в одно утро вбежала, как бешеная, в кабинет Лаврецкого и, швырнув связку ключей на стол, объявила, что не в силах больше заниматься хозяйством и не
хочет оставаться в деревне.
Настасья Карповна была женщина самого веселого и кроткого нрава, вдова, бездетная, из бедных дворянок; голову имела круглую, седую, мягкие белые руки, мягкое лицо с крупными, добрыми чертами и несколько смешным, вздернутым носом; она благоговела перед Марфой Тимофеевной, и
та ее очень любила,
хотя подтрунивала над ее нежным сердцем: она чувствовала слабость ко всем молодым людям и невольно краснела, как девочка, от самой невинной шутки.
— Нет, она его не любит,
то есть она очень чиста сердцем и не знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя,
хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это очень похвально; но она его не любит. Она может любить одно прекрасное, а он не прекрасен,
то есть душа его не прекрасна.
— Я знаю, — продолжала Лиза, как будто не расслушав его, — она перед вами виновата, я не
хочу ее оправдывать; но как же можно разлучать
то, что бог соединил?
— Разве разочарованные такие бывают? — возражал Лаврецкий, —
те все бывают бледные и больные, — а
хочешь я тебя одной рукой подниму?
— Вишь, чего
захотел! Это я тебе не скажу, брат; это всякий сам должен знать, — возражал с иронией Демосфен. — Помещик, дворянин — и не знает, что делать! Веры нет, а
то бы знал; веры нет — и нет откровения.
Обаянье летней ночи охватило его; все вокруг казалось так неожиданно странно и в
то же время так давно и так сладко знакомо; вблизи и вдали, — а далеко было видно,
хотя глаз многого не понимал из
того, что видел, — все покоилось; молодая расцветающая жизнь сказывалась в самом этом покое.
Потом он стал думать о Лизе, о
том, что вряд ли она любит Паншина; что встреться он с ней при других обстоятельствах, — бог знает, что могло бы из этого выйти; что она понимает Лемма,
хотя у ней «своих» слов нет.
— О дитя мое! — воскликнул вдруг Лаврецкий, и голос его задрожал, — не мудрствуйте лукаво, не называйте слабостью крик вашего сердца, которое не
хочет отдаться без любви. Не берите на себя такой страшной ответственности перед
тем человеком, которого вы не любите и которому
хотите принадлежать…
Да, — кончил он свои размышления, — все это хорошо, но худо
то, что она вовсе не
захочет пойти со мной.
Давно не был он в церкви, давно не обращался к богу: он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, — он без слов даже не молился, — но
хотя на мгновенье если не телом,
то всем помыслом своим повергнулся ниц и приник смиренно к земле.
Он доказал ему невозможность скачков и надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал,
хотя бы отрицательный; привел в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею —
того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека в легкомысленной растрате времени и сил.
Лаврецкий проворно вбежал наверх, вошел в комнату и
хотел было броситься к Лемму; но
тот повелительно указал ему на стул, отрывисто сказал по-русски: «Садитесь и слушить»; сам сел за фортепьяно, гордо и строго взглянул кругом и заиграл.
Лет пять продолжалась эта блаженная жизнь, но Дмитрий Пестов умер; вдова его, барыня добрая, жалея память покойника, не
хотела поступить с своей соперницей нечестно,
тем более что Агафья никогда перед ней не забывалась; однако выдала ее за скотника и сослала с глаз долой.
Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она не знала, как ей быть: и руку-то свою она у ней отнять
хотела, и усадить-то ее она желала, и сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила
тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну в гладкий и пахучий лоб.
Один Гедеоновский оживлял беседу своими рассказами,
хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и перхал, — перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии собирался лгать, — но она ему не мешала, не перебивала его.
Варвара Павловна тотчас, с покорностью ребенка, подошла к ней и присела на небольшой табурет у ее ног. Марья Дмитриевна позвала ее для
того, чтобы оставить,
хотя на мгновенье, свою дочь наедине с Паншиным: она все еще втайне надеялась, что она опомнится. Кроме
того, ей в голову пришла мысль, которую ей непременно захотелось тотчас высказать.
— Ты
захотел вторично изведать счастья в жизни, — говорил он сам себе, — ты позабыл, что и
то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит человека.
— Ну да,
то есть я
хотела сказать: она ко мне приехала и я приняла ее; вот о чем я
хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч. Я, слава богу, заслужила, могу сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что на свете не сделаю. Хоть я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако я не решилась отказать ей, Федор Иваныч, она мне родственница — по вас: войдите в мое положение, какое же я имела право отказать ей от дома, — согласитесь?
— Я понимаю ваше положение, — сказала она ему, — и он, по выражению ее умных глаз, мог заключить, что она понимала его положение вполне, — но вы отдадите мне хоть
ту справедливость, что со мной легко живется; я не стану вам навязываться, стеснять вас; я
хотела обеспечить будущность Ады; больше мне ничего не нужно.
В брак он, однако, не вступил,
хотя много представлялось к
тому прекрасных случаев: в этом виновата Варвара Павловна.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести, а четыреста, — я не
хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто
хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как
хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не
хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с
той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите,
то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что
хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)