Неточные совпадения
Она терпеть не могла покойного Калитина,
и как
только ее племянница вышла за него замуж, удалилась в свою деревушку, где прожила целых десять лет у мужика в курной избе.
— А тому назначается, — возразила она, — кто никогда не сплетничает, не хитрит
и не сочиняет, если
только есть на свете такой человек. Федю я знаю хорошо; он
только тем
и виноват, что баловал жену. Ну, да
и женился он по любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, — прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну
и вставая. — А ты теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я уйду, мешать не буду. —
И Марфа Тимофеевна удалилась.
— Я не мог найти здесь увертюру Оберона, — начал он. — Беленицына
только хвасталась, что у ней вся классическая музыка, — на деле у ней, кроме полек
и вальсов, ничего нет; но я уже написал в Москву,
и через неделю вы будете иметь эту увертюру. Кстати, — продолжал он, — я написал вчера новый романс; слова тоже мои. Хотите, я вам спою? Не знаю, что из этого вышло; Беленицына нашла его премиленьким, но ее слова ничего не значат, — я желаю знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
Словом, всем присутствовавшим очень понравилось произведение молодого дилетанта; но за дверью гостиной в передней стоял
только что пришедший, уже старый человек, которому, судя по выражению его потупленного лица
и движениям плечей, романс Паншина, хотя
и премиленький, не доставил удовольствия.
В течение двадцати лет бедный немец пытал свое счастие: побывал у различных господ, жил
и в Москве,
и в губернских городах, терпел
и сносил многое, узнал нищету, бился, как рыба об лед; но мысль о возвращении на родину не покидала его среди всех бедствий, которым он подвергался; она
только одна его
и поддерживала.
Он был небольшого роста, сутуловат, с криво выдавшимися лопатками
и втянутым животом, с большими плоскими ступнями, с бледно-синими ногтями на твердых, не разгибавшихся пальцах жилистых красных рук; лицо имел морщинистое, впалые щеки
и сжатые губы, которыми он беспрестанно двигал
и жевал, что, при его обычной молчаливости, производило впечатление почти зловещее; седые его волосы висели клочьями над невысоким лбом; как
только что залитые угольки, глухо тлели его крошечные, неподвижные глазки; ступал он тяжело, на каждом шагу перекидывая свое неповоротливое тело.
На заглавном листе, весьма тщательно написанном
и даже разрисованном, стояло: «
Только праведные правы.
Слова: «
Только праведные правы»
и «Елизавете Калитиной» были окружены лучами.
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном
только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так
и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [
И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой,
и это, а именно то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
— Ага! — воскликнул он, — я вижу, вы начали срисовывать мой пейзаж —
и прекрасно. Очень хорошо! Вот тут
только — дайте-ка карандаш — не довольно сильно положены тени. Смотрите.
Лаврецкий действительно не походил на жертву рока. От его краснощекого, чисто русского лица, с большим белым лбом, немного толстым носом
и широкими правильными губами, так
и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был на славу,
и белокурые волосы вились на его голове, как у юноши. В одних
только его глазах, голубых, навыкате,
и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость,
и голос его звучал как-то слишком ровно.
— Извините меня, государь мой, — возразила Марфа Тимофеевна, — не заметила вас на радости. На мать ты свою похож стал, на голубушку, — продолжала она, снова обратившись к Лаврецкому, —
только нос у тебя отцовский был, отцовским
и остался. Ну —
и надолго ты к нам?
Петр Андреич не ошибался: точно,
и Дидерот
и Вольтер сидели в голове его сына,
и не они одни —
и Руссо,
и Рейналь,
и Гельвеций,
и много других, подобных им, сочинителей сидели в его голове, — но в одной
только голове.
Только с матерью своею он
и отводил душу
и по целым часам сиживал в ее низких покоях, слушая незатейливую болтовню доброй женщины
и наедаясь вареньем.
И она привязалась к Ивану Петровичу всей силой души, как
только русские девушки умеют привязаться —
и отдалась ему.
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель
и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича;
только мать, тихонько от мужа, заняла у благочинного
и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится
и отец переложит гнев на милость; что
и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
По причине большой слабости Маланья Сергеевна приписывала
только несколько строк; но
и эти немногие строки удивили Ивана Петровича: он не знал, что Марфа Тимофеевна выучила его жену грамоте.
Тильзитский мир был
только что заключен,
и все спешило наслаждаться, все крутилось в каком-то бешеном вихре; черные глаза бойкой красавицы вскружили
и его голову.
«Молчи! не смей! — твердил Петр Андреич всякий раз жене, как
только та пыталась склонить его на милость, — ему, щенку, должно вечно за меня бога молить, что я клятвы на него не положил; покойный батюшка из собственных рук убил бы его, негодного,
и хорошо бы сделал».
Маланья Сергеевна с горя начала в своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего сына; но он все
только отписывался, благодарил отца за жену, за присылаемые деньги, обещал приехать вскоре —
и не ехал.
Глафира Петровна ничего не отвечала Ивану Петровичу,
только зубы стиснула
и подумала: «Куда же я-то денусь?» Впрочем, приехавши в деревню вместе с братом
и племянником, она скоро успокоилась.
Что же до хозяйства, до управления имениями (Глафира Петровна входила
и в эти дела), то, несмотря на неоднократно выраженное Иваном Петровичем намерение: вдохнуть новую жизнь в этот хаос, — все осталось по-старому,
только оброк кой-где прибавился, да барщина стала потяжелее, да мужикам запретили обращаться прямо к Ивану Петровичу: патриот очень уж презирал своих сограждан.
Федя боялся ее, боялся ее светлых
и зорких глаз, ее резкого голоса; он не смел пикнуть при ней; бывало, он
только что зашевелится на своем стуле, уж она
и шипит: «Куда? сиди смирно».
«Я из него хочу сделать человека прежде всего, un homme, [Человека (фр.).] — сказал он Глафире Петровне, —
и не
только человека, но спартанца».
Иван Петрович утихал
только, пока обедал; никогда он так жадно
и так много не ел; все остальное время он ни себе, никому не давал покоя.
Глафира Петровна, которая
только что выхватила чашку бульону из рук дворецкого, остановилась, посмотрела брату в лицо, медленно, широко перекрестилась
и удалилась молча; а тут же находившийся сын тоже ничего не сказал, оперся на перила балкона
и долго глядел в сад, весь благовонный
и зеленый, весь блестевший в лучах золотого весеннего солнца.
Единственной дочери Павла Петровича
и Каллиопы Карловны, Варваре Павловне,
только что минул семнадцатый год, когда она вышла из…ского института, где считалась если не первою красавицей, то уж наверное первою умницей
и лучшею музыкантшей
и где получила шифр; ей еще девятнадцати лет не было, когда Лаврецкий увидел ее в первый раз.
Михалевич упомянул о музыке; она, не чинясь, села за фортепьяно
и отчетливо сыграла несколько шопеновских мазурок, тогда
только что входивших в моду.
Ему казалось, что он теперь
только понимал, для чего стоит жить; все его предположения, намерения, весь этот вздор
и прах исчезли разом; вся душа его слилась в одно чувство, в одно желание, в желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви.
Только ты помяни мое слово, племянник: не свить же
и тебе гнезда нигде, скитаться тебе век.
Изумленная Варвара Павловна хотела остановить его; он мог
только прошептать: «Бетси», —
и выбежал из дому.
То вдруг ему казалось, что все, что с ним делается, сон,
и даже не сон, а так, вздор какой-то; что стоит
только встряхнуться, оглянуться…
Многое стало ему ясно; самый удар, поразивший его, не казался ему более непредвиденным; он понял свою жену, — близкого человека
только тогда
и поймешь вполне, когда с ним расстанешься.
Ты не хочешь жить в Лавриках — ну, это твое дело;
только съезди ты, поклонись гробу матери твоей, да
и бабкину гробу кстати.
Ему, наконец, захотелось есть; но он ожидал свою прислугу
и повара
только к вечеру; обоз с провизией из Лавриков еще не прибывал, — пришлось обратиться к Антону.
Лаврецкий напился чаю из большой чашки; он еще с детства помнил эту чашку: игорные карты были изображены на ней, из нее пили
только гости, —
и он пил из нее, словно гость.
На другой день Лаврецкий встал довольно рано, потолковал со старостой, побывал на гумне, велел снять цепь с дворовой собаки, которая
только полаяла немного, но даже не отошла от своей конуры, —
и, вернувшись домой, погрузился в какое-то мирное оцепенение, из которого не выходил целый день.
—
И всегда, во всякое время тиха
и неспешна здесь жизнь, — думает он, — кто входит в ее круг, — покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь
только тому
и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом.
Раз я им в саду встрелся, — так даже поджилки затряслись; однако они ничего,
только спросили, как зовут,
и в свои покои за носовым платком послали.
Лемм, проводивший его до улицы, тотчас согласился
и крепко пожал его руку; но, оставшись один на свежем
и сыром воздухе, при
только что занимавшейся заре, оглянулся, прищурился, съежился
и, как виноватый, побрел в свою комнатку. «Ich bin wohl nicht klug» (я не в своем уме), — пробормотал он, ложась в свою жесткую
и короткую постель.
Лаврецкий смеялся, но Лемм не выходил из своего угла, молчал, тихо шевелился весь, как паук, глядел угрюмо
и тупо
и оживился
только тогда, когда Лаврецкий стал прощаться.
Лаврецкий с удовольствием заметил, что сближение между им
и Лизой продолжалось: она, как
только вошла, дружелюбно протянула ему руку.
Лаврецкий
и Лиза оба это почувствовали —
и Лемм это понял: ни слова не сказав, положил он свой романс обратно в карман
и, в ответ на предложение Лизы сыграть его еще раз, покачав
только головой, значительно сказал: «Теперь — баста!» — сгорбился, съежился
и отошел.
Лиза наклонилась вперед;
только что поднявшийся месяц светил ей в лицо, ночной пахучий ветерок дышал ей в глаза
и щеки.
В фельетоне одной из газет известный уже нам мусье Жюль сообщал своим читателям «горестную новость»: прелестная, очаровательная москвитянка, — писал он, — одна из цариц моды, украшение парижских салонов, Madame de Lavretzki скончалась почти внезапно, —
и весть эта, к сожалению, слишком верная,
только что дошла до него, г-на Жюля.
А Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел в свою жизнь: сердце его билось тяжело
и ровно, часы летели, он
и не думал о сне. По временам
только всплывала у него в голове мысль: «Да это неправда, это все вздор», —
и он останавливался, поникал головою
и снова принимался глядеть в свою жизнь.
— Об одном
только прошу я вас, — промолвил он, возвращаясь к Лизе, — не решайтесь тотчас, подождите, подумайте о том, что я вам сказал. Если б даже вы не поверили мне, если б вы решились на брак по рассудку, —
и в таком случае не за господина Паншина вам выходить: он не может быть вашим мужем… Не правда ли, вы обещаетесь мне не спешить?
Мы больны, говорит Лермонтов, — я согласен с ним; но мы больны оттого, что
только наполовину сделались европейцами; чем мы ушиблись, тем мы
и лечиться должны („Le cadastre“, — подумал Лаврецкий).
У нас, — продолжал он, — лучшие головы — les meilleures têtes — давно в этом убедились; все народы в сущности одинаковы; вводите
только хорошие учреждения —
и дело с концом.
Лаврецкий не рассердился, не возвысил голоса (он вспомнил, что Михалевич тоже называл его отсталым —
только вольтериянцем) —
и покойно разбил Паншина на всех пунктах.