Неточные совпадения
Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, чудесным Митей, как я сам с собою шепотом иногда называл его, еще нравились
только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с
такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
Первый день буду держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и
так далее,
так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и
так, что буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его
так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и
только подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему зла не сделаю, а
только докажу, что я…»
И долго после этого молчал и сидел недвижно,
только изредка поправляя полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня то же, что духовник, — то есть, что
такого прекрасного молодого человека, как я, другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне...
В четверг на святой папа, сестра и Мими с Катенькой уехали в деревню,
так что во всем большом бабушкином доме оставались
только Володя, я и St.-Jérôme. То настроение духа, в котором я находился в день исповеди и поездки в монастырь, совершенно прошло и оставило по себе
только смутное, хотя и приятное, воспоминание, которое все более и более заглушалось новыми впечатлениями свободной жизни.
Бывало, утром занимаешься в классной комнате и знаешь, что необходимо работать, потому что завтра экзамен из предмета, в котором целых два вопроса еще не прочитаны мной, но вдруг пахнёт из окна каким-нибудь весенним духом, — покажется, будто что-то крайне нужно сейчас вспомнить, руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают двигаться и ходить взад и вперед, а в голове, как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил в ход машину, в голове
так легко и естественно и с
такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что
только успеваешь замечать блеск их.
А уж при лунном свете я решительно не мог не вставать с постели и не ложиться на окно в палисадник и, вглядываясь в освещенную крышу Шапошникова дома, и стройную колокольню нашего прихода, и в вечернюю тень забора и куста, ложившуюся на дорожку садика, не мог не просиживать
так долго, что потом просыпался с трудом
только в десять часов утра.
Однако, едва
только я вступил в светлую паркетную залу, наполненную народом, и увидел сотни молодых людей в гимназических мундирах и во фраках, из которых некоторые равнодушно взглянули на меня, и в дальнем конце важных профессоров, свободно ходивших около столов и сидевших в больших креслах, как я в ту же минуту разочаровался в надежде обратить на себя общее внимание, и выражение моего лица, означавшее дома и еще в сенях как бы сожаление в том, что я против моей воли имею вид
такой благородный и значительный, заменилось выражением сильнейшей робости и некоторого уныния.
К великому удивлению моему, Иконин не
только прочел, но и перевел несколько строк с помощью профессора, который ему подсказывал. Чувствуя свое превосходство перед
таким слабым соперником, я не мог не улыбнуться и даже несколько презрительно, когда дело дошло до анализа и Иконин по-прежнему погрузился в очевидно безвыходное молчание. Я этой умной, слегка насмешливой улыбкой хотел понравиться профессору, но вышло наоборот.
Кое-как я стал добираться до смысла, но профессор на каждый мой вопросительный взгляд качал головой и, вздыхая, отвечал
только «нет». Наконец он закрыл книгу
так нервически быстро, что захлопнул между листьями свой палец; сердито выдернув его оттуда, он дал мне билет из грамматики и, откинувшись назад на кресла, стал молчать самым зловещим образом. Я стал было отвечать, но выражение его лица сковывало мне язык, и все, что бы я ни сказал, мне казалось не то.
— Не то, не то, совсем не то, — заговорил он вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который у него слабо держался на худом пальце левой руки. —
Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение; вы все хотите
только мундир носить с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете, что вы можете быть студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
— Хорошо-с, я поставлю вам переходный балл (это значило два), хотя вы его не заслуживаете, но это
только в уважение вашей молодости и в надежде, что вы в университете уже не будете
так легкомысленны.
В общем числе у меня было, однако, четыре с лишком, но это уже вовсе не интересовало меня; я сам с собою решил и доказал это себе весьма ясно, что чрезвычайно глупо и даже mauvais genre [дурной тон (фр.).] стараться быть первым, а надо
так, чтоб
только ни слишком дурно, ни слишком хорошо, как Володя.
Приехав домой, я почувствовал маленькую изжогу; но, не обратив на нее никакого внимания, занялся рассматриванием покупок, из которых картина
так мне не понравилась, что я не
только не обделал ее в рамку и не повесил в своей комнате, как Володя, но даже тщательно спрятал ее за комод, где никто не мог ее видеть.
Дубков сказал: «Заврался, брат, дипломат», — но мне было
так приятно от выпитого шампанского и общества больших, что это замечание
только чуть-чуть оцарапало меня.
Я догадался, что этот голос принадлежал Володе, и мне доставила удовольствие мысль, что я
таки догадался, но в ответ ему я
только слегка улыбнулся и пошел дальше.
Только гораздо после, размышляя уже спокойно об этом обстоятельстве, я сделал предположение довольно правдоподобное, что Колпиков, после многих лет почувствовав, что на меня напасть можно, выместил на мне, в присутствии брюнета без усов, полученную пощечину, точно
так же, как я тотчас же выместил его «невежу» на невинном Дубкове.
Я в юности не
только не любил отношений с людьми, которые считали себя выше меня, но
такие отношения были для меня невыносимо мучительны, вследствие постоянного страха оскорбления и напряжения всех умственных сил на то, чтобы доказать им свою самостоятельность.
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как
только узнал от сына, что вы изволили
так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Итак, я отправился один. Первый визит был, по местности, к Валахиной, на Сивцевом Вражке. Я года три не видал Сонечки, и любовь моя к ней, разумеется, давным-давно прошла, но в душе оставалось еще живое и трогательное воспоминание прошедшей детской любви. Мне случалось в продолжение этих трех лет вспоминать об ней с
такой силой и ясностью, что я проливал слезы и чувствовал себя снова влюбленным, но это продолжалось
только несколько минут и возвращалось снова не скоро.
— Ах, ты все путаешь, — сердито крикнула на нее мать, — совсем не троюродный, a issus de germains, [четвероюродный брат (фр.).] — вот как вы с моим Этьеночкой. Он уж офицер, знаете?
Только нехорошо, что уж слишком на воле. Вас, молодежь, надо еще держать в руках, и вот как!.. Вы на меня не сердитесь, на старую тетку, что я вам правду говорю; я Этьена держала строго и нахожу, что
так надо.
Я встал и поклонился ему, но Ивин, у которого было три звезды на зеленом фраке, не
только не ответил на мой поклон, но почти не взглянул на меня,
так что я вдруг почувствовал, что я не человек, а какая-то не стоящая внимания вещь — кресло или окошко, или ежели человек, то
такой, который нисколько не отличается от кресла или окошка.
— Да, она удивительная девушка, — говорил он, стыдливо краснея, но тем с большей смелостью глядя мне в глаза, — она уж не молодая девушка, даже скорей старая, и совсем нехороша собой, но ведь что за глупость, бессмыслица — любить красоту! — я этого не могу понять,
так это глупо (он говорил это, как будто
только что открыл самую новую, необыкновенную истину), а
такой души, сердца и правил… я уверен, не найдешь подобной девушки в нынешнем свете (не знаю, от кого перенял Дмитрий привычку говорить, что все хорошее редко в нынешнем свете, но он любил повторять это выражение, и оно как-то шло к нему).
И я рассказал ему, несмотря на продолжавшееся на лице его выражение равнодушия, про свою любовь и про все планы о будущем супружеском счастии. И странно, что как
только я рассказал подробно про всю силу своего чувства,
так в то же мгновение я почувствовал, как чувство это стало уменьшаться.
Софья Ивановна была старая девушка и младшая сестра княгини, но на вид она казалась старше. Она имела тот особенный переполненный характер сложения, который
только встречается у невысоких ростом, очень полных старых дев, носящих корсеты. Как будто все здоровье ее ей подступило кверху с
такой силой, что всякую минуту угрожало задушить ее. Ее коротенькие толстые ручки не могли соединяться ниже выгнутого мыска лифа, и самый туго-натуго натянутый мысок лифа она уже не могла видеть.
И запас этот у старых девушек
такого рода бывает
так неистощим, что, несмотря на то, что избранных много, еще остается много любви, которую они изливают на всех окружающих, на всех добрых и злых людей, которые
только сталкиваются с ними в жизни.
Я говорю не о любви молодого мужчины к молодой девице и наоборот, я боюсь этих нежностей и был
так несчастлив в жизни, что никогда не видал в этом роде любви ни одной искры правды, а
только ложь, в которой чувственность, супружеские отношения, деньги, желание связать или развязать себе руки до того запутывали самое чувство, что ничего разобрать нельзя было.
Для людей, которые
так любят, — любимый предмет любезен
только настолько, насколько он возбуждает то приятное чувство, сознанием и выражением которого они наслаждаются.
Они часто переменяют предметы своей любви,
так как их главная цель состоит
только в том, чтоб приятное чувство любви было постоянно возбуждаемо.
Они ищут взаимности, охотно даже обманывая себя, верят в нее и счастливы, если имеют ее; но любят всё
так же даже и в противном случае и не
только желают счастия для любимого предмета, но всеми теми моральными и материальными, большими и мелкими средствами, которые находятся в их власти, постоянно стараются доставить его.
— Во-первых,
только самый легкомысленный человек может говорить о презрении к
такому замечательному человеку, как Иван Яковлевич, — отвечал Дмитрий, судорожно подергивая головою в противную сторону от сестры, — а во-вторых, напротив, ты стараешься нарочно не видать хорошего, которое у тебя стоит перед глазами.
«Неужели она… она? — подумал я. — Неужели начинается?» Но я скоро решил, что она не она и что еще не начинается. «Во-первых, она нехороша, — подумал я, — да и она просто барышня, и с ней я познакомился самым обыкновенным манером, а та будет необыкновенная, с той я встречусь где-нибудь в необыкновенном месте; и потом мне
так нравится это семейство
только потому, что еще я не видел ничего, — рассудил я, — а
такие, верно, всегда бывают, и их еще очень много я встречу в жизни».
Во время чая чтение прекратилось и дамы занялись разговором между собой о лицах и обстоятельствах мне незнакомых, как мне казалось,
только для того, чтобы, несмотря на ласковый прием, все-таки дать мне почувствовать ту разницу, которая по годам и положению в свете была между мною и ими.
Что я сказал, что у князя Ивана Иваныча есть дача, — это потому, что я не нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с князем Иваном Иванычем и про то, что я нынче у него обедал; но для чего я рассказал про решетку, стоившую триста восемьдесят тысяч, и про то, что я
так часто бывал у него, тогда как я ни разу не был и не могу быть у князя Ивана Иваныча, жившего
только в Москве или Неаполе, что очень хорошо знали Нехлюдовы, — для чего я это сказал, я решительно не могу дать себе отчета.
И я бы мог согласиться и мог бы быть очень, очень счастлив, ежели бы
только я был влюблен в Вареньку…» Мечты эти были
так приятны, что мне очень хотелось сообщить их моему другу, но, несмотря на наш обет взаимной откровенности, я чувствовал почему-то, что нет физической возможности сказать этого.
— Знаешь, что я тебе скажу? — сказал он мне, помолчав немного, — ведь ты
только воображаешь, что ты влюблен в Сонечку, а, как я вижу, — это пустяки, и ты еще не знаешь, что
такое настоящее чувство.
Сени и лестницу я прошел, еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка, косая половица, ларь, старый подсвечник, закапанный салом по-старому, тени от кривой, холодной,
только что зажженной светильни сальной свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым, как я помнил, росла рябина, — все это
так было знакомо,
так полно воспоминаний,
так дружно между собой, как будто соединено одной мыслью, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого милого старого дома.
Все было то же,
только все сделалось меньше, ниже, а я как будто сделался выше, тяжелее и грубее; но и
таким, каким я был, дом радостно принимал меня в свои объятия и каждой половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы, каждым звуком пробуждал во мне тьмы образов, чувств, событий невозвратимого счастливого прошедшего.
Происходило ли это оттого, что прозаические воспоминания детства — линейка, простыня, капризничанье — были еще слишком свежи в памяти, или от отвращения, которое имеют очень молодые люди ко всему домашнему, или от общей людской слабости, встречая на первом пути хорошее и прекрасное, обходить его, говоря себе: «Э! еще
такого я много встречу в жизни», — но
только Володя еще до сих пор не смотрел на Катеньку, как на женщину.
Я даже в это лето пробовал несколько раз от скуки сблизиться и беседовать с Любочкой и Катенькой, но всякий раз встречал в них
такое отсутствие способности логического мышления и
такое незнание самых простых, обыкновенных вещей, как, например, что
такое деньги, чему учатся в университете, что
такое война и т. п., и
такое равнодушие к объяснению всех этих вещей, что эти попытки
только больше подтверждали мое о них невыгодное мнение.
Все самые неестественные лица и события были для меня
так же живы, как действительность, я не
только не смел заподозрить автора во лжи, но сам автор не существовал для меня, а сами собой являлись передо мной, из печатной книги, живые, действительные люди и события.
Но душа моя
так полна в это время жизнью и надеждами, что воспоминание это
только крылом касается меня и летит дальше.
По этим данным я в детстве составил себе
такое твердое и ясное понятие о том, что Епифановы наши враги, которые готовы зарезать или задушить не
только папа, но и сына его, ежели бы он им попался, и что они в буквальном смысле черные люди, что, увидев в год кончины матушки Авдотью Васильевну Епифанову, la belle Flamande, ухаживающей за матушкой, я с трудом мог поверить тому, что она была из семейства черных людей, и все-таки удержал об этом семействе самое низкое понятие.
В
такие минуты она, видимо, боялась каждого взгляда и движения, ей казалось, что все смотрят на нее, думают
только об ней и все в ней находят неприличным.
Я теперь
только начал понимать отца, — продолжал Володя (то, что он называл его отцом, а не папа, больно кольнуло меня), — что он прекрасный человек, добр и умен, но
такого легкомыслия и ветренности… это удивительно! он не может видеть хладнокровно женщину.
Мне же очень приятно было жертвовать своим чувством, может быть оттого, что не стоило большого труда,
так как я с этой барышней
только раз вычурно поговорил о достоинстве ученой музыки, и любовь моя, как я ни старался поддерживать ее, прошла на следующей неделе.
Но сколько ни мазал m-r Charles какой-то липкой эссенцией мои вихры, они все-таки встали, когда я надел шляпу, и вообще моя завитая фигура мне казалась еще гораздо хуже, чем прежде. Мое одно спасенье была эффектация небрежности.
Только в
таком виде наружность моя была на что-нибудь похожа.
Однако у меня почему-то недостало силы уехать. Я до конца вечера мрачно простоял на одном месте, и
только когда все, разъезжаясь, столпились в передней и лакей надел мне шинель на конец шляпы,
так что она поднялась, я сквозь слезы болезненно засмеялся и, не обращаясь ни к кому в особенности, сказал-таки: «Comme c’est gracieux». [Как это мило (фр.).]
— Господа! тушите свечи, — закричал вдруг дерптский студент
так приемисто и громко, как
только можно было крикнуть тогда, когда бы мы все кричали. Мы же все безмолвно смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и все чувствовали, что наступила торжественная минута.
Я выпил уже целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но все-таки не
только не казалось весело, но я даже был уверен, что и мне и всем было скучно и что я и все
только почему-то считали необходимым притворяться, что им очень весело.
Я
так был убежден в этом, что на другой день на лекции меня чрезвычайно удивило то, что товарищи мои, бывшие на вечере барона З., не
только не стыдились вспоминать о том, что они там делали, но рассказывали про вечер
так, чтобы другие студенты могли слышать.