Неточные совпадения
— Ну, да и это хорошо;
ты меня
не поймешь, — и я пошел к себе на верх, сказав St.-Jérôme’у, что иду заниматься, но, собственно, с тем, чтобы до исповеди, до которой оставалось часа полтора, написать себе на всю жизнь расписание своих обязанностей и занятий, изложить на бумаге цель своей жизни и правила, по которым всегда уже,
не отступая, действовать.
— Вот видно, что
ты иностранка (ничего
не могло быть обиднее для Катеньки названия иностранки, с этой-то целью и употребила его Любочка), — перед этаким таинством, — продолжала она с важностью в голосе, — и
ты меня нарочно расстраиваешь…
ты бы должна понимать… это совсем
не шутка…
—
Не ожидала я, чтоб
ты была такая злая, — сказала Любочка, совершенно разнюнившись, уходя от нас, — в такую минуту, и нарочно, целый век, все вводит в грех. Я к
тебе не пристаю с твоими чувствами и страданиями.
— Иконин, иди,
тебя зовут; да кто же Бартеньев, Морденьев? я
не знаю, признавайся, — говорил высокий румяный гимназист, стоявший за мной.
— Эх
ты, горемычный! — сказал он. — Что,
не экзаменовался еще?
— Что
ты читаешь? Разве
не приготовил?
Дмитрий сказал мне, что он, хотя и
не любит пить шампанское, нынче поедет с нами, чтобы выпить со мною на
ты; Дубков сказал, что я почему-то похож вообще на полковника...
— Ну,
тебе сдавать, — сказал он Дубкову. Я понял, что ему было неприятно, что я узнал про то, что он играет в карты. Но в его выражении
не было заметно смущения, оно как будто говорило мне: «Да, играю, а
ты удивляешься этому только потому, что еще молод. Это
не только
не дурно, но должно в наши лета».
—
Не то что
не пущу, — продолжал Дмитрий, вставая с места и начиная ходить по комнате,
не глядя на меня, — а
не советую ему и
не желаю, чтоб он ехал. Он
не ребенок теперь, и ежели хочет, то может один, без вас ехать. А
тебе это должно быть стыдно, Дубков; что
ты делаешь нехорошо, так хочешь, чтоб и другие то же делали.
— Нет, — отвечал я, подвигаясь на диване, чтоб дать ему место подле себя, на которое он сел, — я и просто
не хочу, а если
ты не советуешь, то я ни за что
не поеду.
— Что с
тобой? — заговорили вместе Володя и Дмитрий. — Никто
тебя не хотел обижать.
— Да, она ее мучит, бедняжку, своей страшной скупостью, и странно, — прибавил он с чувством более сильным, чем то, которое мог иметь просто к родственнице. — Какая была прелестная, милая, чудная женщина! Я
не могу понять, отчего она так переменилась.
Ты не видел там, у ней, ее секретаря какого-то? И что за манера русской барыне иметь секретаря? — сказал он, сердито отходя от меня.
— Ах,
ты все путаешь, — сердито крикнула на нее мать, — совсем
не троюродный, a issus de germains, [четвероюродный брат (фр.).] — вот как вы с моим Этьеночкой. Он уж офицер, знаете? Только нехорошо, что уж слишком на воле. Вас, молодежь, надо еще держать в руках, и вот как!.. Вы на меня
не сердитесь, на старую тетку, что я вам правду говорю; я Этьена держала строго и нахожу, что так надо.
— А
ты еще
не одет, а
тебе надо ехать, — тотчас же после этого начала говорить ему княгиня сердитым тоном, который, видимо, был ей привычен в отношении с домашними, — опять чтоб на
тебя сердились, опять хочешь восстановить против себя.
— Да,
ты не поверишь, как мне было неприятно, — говорил я в тот же день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним чувством отвращения к мысли о том, что я наследник (мне казалось, что это чувство очень хорошее), — как мне неприятно было нынче целых два часа пробыть у князя.
Или
тебе не должно вовсе предполагать, чтоб о
тебе могли думать так же, как об этой вашей княжне какой-то, или ежели уж
ты предполагаешь это, то предполагай дальше, то есть что
ты знаешь, что о
тебе могут думать, но что мысли эти так далеки от
тебя, что
ты их презираешь и на основании их ничего
не будешь делать.
Ты предполагай, что они предполагают, что
ты предполагаешь это… но, одним словом, — прибавил он, чувствуя, что путается в своем рассуждении, — гораздо лучше вовсе и
не предполагать этого.
Только я боюсь, — продолжал он спокойно, совершенно уже уничтожив своим рассуждением людей, которые имели глупость любить красоту, — я боюсь, что
ты не поймешь и
не узнаешь ее скоро: она скромна и даже скрытна,
не любит показывать свои прекрасные, удивительные качества.
Вот матушка, которая,
ты увидишь, прекрасная и умная женщина, — она знает Любовь Сергеевну уже несколько лет и
не может и
не хочет понять ее.
Я даже вчера… я скажу
тебе, отчего я был
не в духе, когда
ты у меня спрашивал.
— Я очень счастлив, — сказал я ему вслед за этим,
не обращая внимания на то, что он, видимо, был занят своими мыслями и совершенно равнодушен к тому, что я мог сказать ему. — Я ведь
тебе говорил, помнишь, про одну барышню, в которую я был влюблен, бывши ребенком; я видел ее нынче, — продолжал я с увлечением, — и теперь я решительно влюблен в нее…
Он ничего
не делает, а
ты читай.
«Что же, я говорила, но мне все равно, и я все-таки
не оставлю
тебя».
— Во-первых, только самый легкомысленный человек может говорить о презрении к такому замечательному человеку, как Иван Яковлевич, — отвечал Дмитрий, судорожно подергивая головою в противную сторону от сестры, — а во-вторых, напротив,
ты стараешься нарочно
не видать хорошего, которое у
тебя стоит перед глазами.
— Варя, пожалуйста, читай поскорее, — сказала она, подавая ей книгу и ласково потрепав ее по руке, — я непременно хочу знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в романе и речи
не было о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А
ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять у
тебя разболятся зубы, — сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
Я бы сейчас заметил это, ничего бы
не сказал, пришел бы к Дмитрию и сказал бы: „Напрасно, мой друг, мы стали бы скрываться друг от друга:
ты знаешь, что любовь к твоей сестре кончится только с моей жизнию; но я все знаю,
ты лишил меня лучшей надежды,
ты сделал меня несчастным; но знаешь, как Николай Иртеньев отплачивает за несчастие всей своей жизни?
— Ну, все равно, стели где-нибудь, — тем же сердитым тоном продолжал Дмитрий. — Васька! что же
ты не стелешь?
— А отчего ж
ты мне
не скажешь, — сказал он, — что я гадко поступил? ведь
ты об этом сейчас думал?
— Да, — отвечал я, хотя и думал о другом, но мне показалось, что действительно я об этом думал, — да, это очень нехорошо, я даже и
не ожидал от
тебя этого, — сказал я, чувствуя в эту минуту особенное удовольствие в том, что я говорил ему
ты. — Ну, что зубы твои? — прибавил я.
— Знаешь, что я
тебе скажу? — сказал он мне, помолчав немного, — ведь
ты только воображаешь, что
ты влюблен в Сонечку, а, как я вижу, — это пустяки, и
ты еще
не знаешь, что такое настоящее чувство.
—
Ты заметил, верно, что я нынче опять был в гадком духе и нехорошо спорил с Варей. Мне потом ужасно неприятно было, особенно потому, что это было при
тебе. Хоть она о многом думает
не так, как следует, но она славная девочка, очень хорошая, вот
ты ее покороче узнаешь.
Ты, коли захочешь
не дурить,
ты у меня тоже славный малый.
«Для чего же
ты хочешь говорить, как мы, когда
не умеешь?» — с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно.
Я знал и знаю очень, очень много людей старых, гордых, самоуверенных, резких в суждениях, которые на вопрос, если такой задастся им на том свете: «Кто
ты такой? и что там делал?» —
не будут в состоянии ответить иначе как: «Je fus un homme très comme il faut».
Толкуя с Яковом о делах и вспомнив о бесконечной тяжбе с Епифановым и о красавице Авдотье Васильевне, которую он давно
не видел, я воображаю, как он сказал Якову: «Знаешь, Яков Харлампыч, чем нам возиться с этой тяжбой, я думаю просто уступить им эту проклятую землю, а? как
ты думаешь?..»
— Ничего нет отличного в твоем секрете, — сказал ей Володя,
не разделяя ее удовольствия, — коли бы
ты могла думать о чем-нибудь серьезно,
ты бы поняла, что это, напротив, очень худо.
Ведь
ты знаешь, что нет женщины, которую бы он знал и в которую бы
не влюбился.
— Да, — оказал Володя, — только я удивляюсь, Любочка: ведь
ты уже
не в пеленках дитя, что
тебе может быть радости, что папа женится на какой-нибудь дряни?
— Володя! отчего же дряни? как
ты смеешь так говорить про Авдотью Васильевну? Коли папа на ней женится, так, стало быть, она
не дрянь.
— Нечего «но все-таки», — перебила Любочка, разгорячившись, — я
не говорила, что дрянь эта барышня, в которую
ты влюблен; как же
ты можешь говорить про папа и про отличную женщину? Хоть
ты старший брат, но
ты мне
не говори,
ты не должен говорить.
— Нет,
ты еще ничего
не понимаешь, — сказал Володя презрительно, —
ты пойми. Что, это хорошо, что какая-нибудь Епифанова Дунечка заменит
тебе maman покойницу?
— Я знала, что
ты гордец, но
не думала, чтоб
ты был такой злой, — сказала она и ушла от нас.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А
ты глупый мальчишка», — но я решительно
не слыхал этого. Да и какая бы была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это время хлопнула дверь, и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
Я пододвинулся к Володе и сказал через силу, стараясь дать тоже шутливый тон голосу: «Ну что, Володя, умаялся?» Но Володя посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: «
Ты так
не говоришь со мной, когда мы одни», — и молча отошел от меня, видимо, боясь, чтобы я еще
не прицепился к нему как-нибудь.
— Я совсем
не злюсь, — отвечал я, как всегда отвечают в подобных случаях, — а только мне досадно, что
ты притворяешься и передо мной, и перед Безобедовым, и перед самим собой.
— Я
не забываю нашего правила откровенности, я
тебе говорю прямо. Как я уверен, — сказал я, —
тебе несносен этот Безобедов так же, как и мне, потому что он глуп и бог знает что такое, но
тебе приятно важничать перед ним.
— Напротив, — вскричал я, вскакивая с кресел и с отчаянной храбростью глядя ему в глаза, — это нехорошо, что
ты говоришь; разве
ты мне
не говорил про брата, — я
тебе про это
не поминаю, потому что это бы было нечестно, — разве
ты мне
не говорил… а я
тебе скажу, как я
тебя теперь понимаю.
—
Ты смотри
не запей, — сказал Оперов, который сам ничего
не пил.
— Ничего меня от
тебя не удивило, — отвечал Зухин, усаживаясь подле него на нары, немножко с тем выражением, с каким доктор садится на постель больного, — меня бы удивило, коли бы
ты на экзамены пришел, вот так-так. Да расскажи, где
ты пропадал и как это случилось?