Неточные совпадения
Даже и благородного ничего
не было; напротив, лицо мое
было такое, как
у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.
У меня
будет особенная комната (верно, St.-Jérôme’ова) и я
буду сам убирать ее и держать в удивительной чистоте; человека же ничего для себя
не буду заставлять делать.
Я
не мог понять, что делалось с сестрой: она
была сконфужена так, что слезы выступили
у нее на глаза и что смущение ее, дойдя до крайней степени, перешло в досаду на себя и на Катеньку, которая, видимо, дразнила ее.
Я несколько раз просыпался ночью, боясь проспать утро, и в шестом часу уж
был на ногах. В окнах едва брезжилось. Я надел свое платье и сапоги, которые, скомканные и нечищенные, лежали
у постели, потому что Николай еще
не успел убрать, и,
не молясь богу,
не умываясь, вышел в первый раз в жизни один на улицу.
Как только я остался один в этом тихом уголке, вдруг все мои прежние мысли и воспоминания выскочили
у меня из головы, как будто их никогда
не было, и я весь погрузился в какую-то невыразимо приятную задумчивость.
У меня
не было двух двугривенных, чтоб заплатить извозчику.
Дома еще все спали, так что, кроме людей, мне
не у кого
было занять двух двугривенных.
—
Не то,
не то, совсем
не то, — заговорил он вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который
у него слабо держался на худом пальце левой руки. — Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение; вы все хотите только мундир носить с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете, что вы можете
быть студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
Была одна минута, когда глаза
у меня застлало туманом: страшный профессор с своим столом показался мне сидящим где-то вдали, и мне с страшной, односторонней ясностью пришла в голову дикая мысль: «А что, ежели?.. что из этого
будет?» Но я этого почему-то
не сделал, а напротив, бессознательно, особенно почтительно поклонился обоим профессорам и, слегка улыбнувшись, кажется, той же улыбкой, какой улыбался Иконин, отошел от стола.
В общем числе
у меня
было, однако, четыре с лишком, но это уже вовсе
не интересовало меня; я сам с собою решил и доказал это себе весьма ясно, что чрезвычайно глупо и даже mauvais genre [дурной тон (фр.).] стараться
быть первым, а надо так, чтоб только ни слишком дурно, ни слишком хорошо, как Володя.
У Володи
была большая красивая рука; отдел большого пальца и выгиб остальных, когда он держал карты,
были так похожи на руку папа, что мне даже одно время казалось, что Володя нарочно так держит руки, чтоб
быть похожим на большого; но, взглянув на его лицо, сейчас видно
было, что он ни о чем
не думает, кроме игры.
Я
был очень озлоблен, губы
у меня тряслись, и дыхание захватывало. Но я все-таки чувствовал себя виноватым, должно
быть, за то, что я
выпил много шампанского, и
не сказал этому господину никаких грубостей, а напротив, губы мои самым покорным образом назвали ему мою фамилию и наш адрес.
Может
быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это время тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это
было необходимо, чтоб мгновенное успокоение
не показалось странным. На другой день мы с Дубковым встретились
у Володи,
не поминали об этой истории, но остались на «вы», и смотреть друг другу в глаза стало нам еще труднее.
Отец Грап
был обрусевший немец, невыносимо приторный, льстивый и весьма часто нетрезвый; он приходил к нам большею частью только для того, чтобы просить о чем-нибудь, и папа сажал его иногда
у себя в кабинете, но обедать его никогда
не сажали с нами.
— А можно ему
у вас пробыть нынче денек? — сказал старик с такой робкой улыбкой, как будто он очень боялся меня, и все, куда бы я ни подвинулся, оставаясь от меня в таком близком расстоянии, что винный и табачный запах, которым он весь
был пропитан, ни на секунду
не переставал мне
быть слышен.
— Мне стало еще досаднее и совестнее, и чтобы загладить чем-нибудь свой отказ, я поспешил сообщить, что я
не буду дома, потому что должен
быть у князя Ивана Иваныча,
у княгини Корнаковой,
у Ивина, того самого, что имеет такое важное место, и что, верно,
буду обедать
у княгини Нехлюдовой.
Видно
было, что ноги его больше никогда
у меня
не будет.
— Да, она ее мучит, бедняжку, своей страшной скупостью, и странно, — прибавил он с чувством более сильным, чем то, которое мог иметь просто к родственнице. — Какая
была прелестная, милая, чудная женщина! Я
не могу понять, отчего она так переменилась. Ты
не видел там,
у ней, ее секретаря какого-то? И что за манера русской барыне иметь секретаря? — сказал он, сердито отходя от меня.
Они сидели так аккуратно и праздно, что сейчас
было заметно: они
не так сидят, когда
у них
не бывает гостя.
Мне еще тяжелей стало думать о предстоящем необходимом визите. Но прежде, чем к князю, по дороге надо
было заехать к Ивиным. Они жили на Тверской, в огромном красивом доме.
Не без боязни вошел я на парадное крыльцо,
у которого стоял швейцар с булавой.
Хотя он
был очень учтив, мне казалось, что он занимает меня так же, как и княжна, и что особенного влеченья ко мне он
не чувствовал, а надобности в моем знакомстве ему
не было, так как
у него, верно,
был свой, другой круг знакомства.
Я встал и поклонился ему, но Ивин,
у которого
было три звезды на зеленом фраке,
не только
не ответил на мой поклон, но почти
не взглянул на меня, так что я вдруг почувствовал, что я
не человек, а какая-то
не стоящая внимания вещь — кресло или окошко, или ежели человек, то такой, который нисколько
не отличается от кресла или окошка.
Когда мы
были детьми, мы называли князя Ивана Иваныча дедушкой, но теперь, в качестве наследника,
у меня язык
не ворочался сказать ему — «дедушка», а сказать — «ваше сиятельство», — как говорил один из господ, бывших тут, мне казалось унизительным, так что во все время разговора я старался никак
не называть его.
— Да, ты
не поверишь, как мне
было неприятно, — говорил я в тот же день вечером Дмитрию, желая похвастаться перед ним чувством отвращения к мысли о том, что я наследник (мне казалось, что это чувство очень хорошее), — как мне неприятно
было нынче целых два часа пробыть
у князя.
Он прекрасный человек и
был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю
не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о том, что на меня могут смотреть, как на княжну, которая живет
у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Я даже вчера… я скажу тебе, отчего я
был не в духе, когда ты
у меня спрашивал.
Но я почему-то
не решился сказать ему прямо свои предположения о том, как
будет хорошо, когда я, женившись на Сонечке,
буду жить в деревне, как
у меня
будут маленькие дети, которые, ползая по полу,
будут называть меня папой, и как я обрадуюсь, когда он с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал вместо всего этого, указывая на заходящее солнце: «Дмитрий, посмотри, какая прелесть!»
Софья Ивановна
была старая девушка и младшая сестра княгини, но на вид она казалась старше. Она имела тот особенный переполненный характер сложения, который только встречается
у невысоких ростом, очень полных старых дев, носящих корсеты. Как будто все здоровье ее ей подступило кверху с такой силой, что всякую минуту угрожало задушить ее. Ее коротенькие толстые ручки
не могли соединяться ниже выгнутого мыска лифа, и самый туго-натуго натянутый мысок лифа она уже
не могла видеть.
Софья Ивановна, судя по одежде и прическе, еще, видимо, молодилась и
не выставила бы седых буклей, ежели бы они
у нее
были.
Княгиня засмеялась как будто бы неестественным смехом (впоследствии я заметил, что
у ней
не было другого смеха).
— Но, впрочем,
не говоря об вас, он на это мастер, — продолжала она, понизив голос (что мне
было особенно приятно) и указывая глазами на Любовь Сергеевну, — он открыл в бедной тетеньке (так называлась
у них Любовь Сергеевна), которую я двадцать лет знаю с ее Сюзеткой, такие совершенства, каких я и
не подозревала…
Вы здоровы, спокойны,
у вас
есть занятия, которые вы любите; любящая жена ваша так слаба, что
не может заниматься ни домашним хозяйством, которое передано на руки слуг, ни детьми, которые на руках нянек, ни даже каким-нибудь делом, которое бы она любила, потому что она ничего
не любит, кроме вас.
У вас
есть слуга, с которым вы живете уж двадцать лет, к которому вы привыкли, который с удовольствием и отлично служит вам, потому что днем выспался и получает за свою службу жалованье, но она
не позволяет ему служить вам.
— Варя, пожалуйста, читай поскорее, — сказала она, подавая ей книгу и ласково потрепав ее по руке, — я непременно хочу знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в романе и речи
не было о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять
у тебя разболятся зубы, — сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно
быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька
не Сонечка; как бы хорошо
было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы
у меня сделалась и мать, и тетка, и жена». В то же самое время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что
у князя Ивана Иваныча
есть такая дача около Москвы, что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там
есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче
у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу жить с ним целое лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть
не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж
было совсем как в деревне…
Что я сказал, что
у князя Ивана Иваныча
есть дача, — это потому, что я
не нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с князем Иваном Иванычем и про то, что я нынче
у него обедал; но для чего я рассказал про решетку, стоившую триста восемьдесят тысяч, и про то, что я так часто бывал
у него, тогда как я ни разу
не был и
не могу
быть у князя Ивана Иваныча, жившего только в Москве или Неаполе, что очень хорошо знали Нехлюдовы, — для чего я это сказал, я решительно
не могу дать себе отчета.
Остановившись
у двери, Дмитрий оглянулся на меня, и выражение бешенства и жестокости, которое за секунду
было на его лице, заменилось таким кротким, пристыженным и любящим детским выражением, что мне стало жалко его, и, как ни хотелось отвернуться, я
не решился этого сделать.
Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите людей, связи сделаете; вы теперь
у меня ребята большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите на дороге, и мое дело кончено, можете идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш
не дядька, а друг, по крайней мере, хочу
быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего.
Например,
у нас с Володей установились, бог знает как, следующие слова с соответствующими понятиями: изюм означало тщеславное желание показать, что
у меня
есть деньги, шишка (причем надо
было соединить пальцы и сделать особенное ударение на оба ш) означало что-то свежее, здоровое, изящное, но
не щегольское; существительное, употребленное во множественном числе, означало несправедливое пристрастие к этому предмету и т. д., и т. д.
Может
быть,
у них
было своепонимание, но оно до того
не сходилось с нашим, что там, где мы уже видели фразу, они видели чувство, наша ирония
была для них правдой, и т. д.
Выбор пьес
был известный — вальсы, галопы, романсы (arrangés) и т. п., — всё тех милых композиторов, которых всякий человек с немного здравым вкусом отберет вам в нотном магазине небольшую кипу из кучи прекрасных вещей и скажет: «Вот чего
не надо играть, потому что хуже, безвкуснее и бессмысленнее этого никогда ничего
не было писано на нотной бумаге», и которых, должно
быть, именно поэтому, вы найдете на фортепьянах
у каждой русской барышни.
Прежде всего я желал
быть во всех своих делах и поступках «noble» (я говорю noble, a
не благородный, потому что французское слово имеет другое значение, что поняли немцы, приняв слово nobel и
не смешивая с ним понятия ehrlich), потом
быть страстным и, наконец, к чему
у меня и прежде
была наклонность,
быть как можно более comme il faut.
Хотя порох
не вспыхнул, я
был достаточно похож на опаленного, никто
не узнал моей хитрости, и действительно
у меня, когда я уже забыл про страстного человека, выросли брови гораздо гуще.
Кроме того,
у меня
были общие признаки, по которым я,
не говоря с человеком, решал, к какому разряду он принадлежит.
У других же без всякого, казалось, труда все шло отлично, как будто
не могло
быть иначе.
Дубков мне отвечал: «С тех пор, как себя помню, никогда ничего
не делал, чтобы они
были такие, я
не понимаю, как могут
быть другие ногти
у порядочного человека».
Мне кажется даже, что, ежели бы
у нас
был брат, мать или отец, которые бы
не были comme il faut, я бы сказал, что это несчастие, но что уж между мной и ими
не может
быть ничего общего.
Но в то время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и
был у нее в доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке на черкесский манер, стоял во время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртом, ничего и похожего
не было на то, что продолжала говорить молва.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я
не принадлежу ко всему этому обществу, что
у меня должен
быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я
был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя
не совсем принадлежащим и к их обществу.