Неточные совпадения
Когда он
был оседлан, он отставил оплывшую правую
ногу и стал жевать удила, тоже по каким-то особенным соображениям, потому что пора ему
было знать, что в удилах не может
быть никакого вкуса.
За несколько минут столь оживленный полный варок, печально опустел; грустно торчали столбы под пустыми навесами и виднелась одна измятая, унавоженная солома. Как ни привычна
была эта картина опустения пегому мерину, она, должно
быть, грустно подействовала на него. Он медленно, как бы кланяясь, опустил и поднял голову, вздохнул, насколько ему позволял стянутый трок, и ковыляя своими погнутыми нерасходившимися
ногами, побрел за табуном, унося на своей костлявой спине старого Нестера.
Но вдруг, совершенно неожиданно и без всякой причины, Нестер, предполагая, может
быть, что слишком большая фамильярность может дать ложные о своем значении мысли пегому мерину, Нестер без всякого приготовления оттолкнул от себя голову мерина и, замахнувшись уздой, очень больно ударил пряжкой узды мерина по сухой
ноге и, ничего не говоря, пошел на бугорок к пню, около которого он сиживал обыкновенно.
Не обращая никакого вниманья на то, что выделывали вокруг него обрадованные утром молодые кобылки, стрыгунки и сосунчики, и зная, что здоровее всего, особенно в его лета, прежде напиться хорошенько натощак, а потом уже
есть, он выбрал где поотложее и просторнее берег, и, моча копыты и щетку
ног, всунул храп в воду и стал сосать воду сквозь свои прорванные губы, поводить наполнявшимися боками и от удовольствия помахивать своим жидким, пегим хвостом с оголенной репицею.
Но пегий уж напился и, как будто не замечая умысла бурой кобылки, спокойно вытащил одну за другой свои увязшие
ноги, отряхнул голову и, отойдя в сторонку от молодежи, принялся
есть.
На различные манеры отставляя
ноги и не топча лишней травы, он, почти не разгибаясь,
ел ровно три часа.
Наевшись так, что брюхо у него повисло, как мешок на худых крутых ребрах, он установился ровно на всех четырех больных
ногах так, чтобы
было как можно менее больно, особенно правой передней
ноге, которая
была слабее всех, и заснул.
Передние
ноги его
были дугой согнуты в коленях, на обоих копытах
были наплывы, и на одной, на которой пегина доходила до половины
ноги, около колена
была в кулак большая шишка.
Знаток сказал бы даже, что
была только одна порода в России, которая могла дать такую широкую кость, такие громадные маслаки, такие копыты, такую тонкость кости
ноги, такой постанов шеи, главное, такую кость головы, глаз — большой, черный и светлый, и такие породистые комки жил около головы и шеи, и тонкую шкуру и волос.
Которые сосут, подталкивая носом, которые, неизвестно почему, несмотря на зовы матерей, бегут маленькой, неловкой рысцой прямо в противуположную сторону, как будто отыскивая что-то, и потом, неизвестно для чего, останавливаются и ржат отчаянно-пронзительным голосом; которые лежат боком в повалку, которые учатся
есть траву, которые чешутся задней
ногой за ухом.
Две еще жеребые кобылы ходят отдельно и, медленно передвигая
ноги, всё еще
едят.
Еще на водопое, подшутив над стариком, она побежала вдоль по воде, притворилась, что испугалась чего-то, храпнула и во все
ноги понеслась в поле, так что Васька должен
был скакать за ней и за другими, увязавшимися за ней.
Но шалунья долго не задумывалась над своими впечатленьями. Когда голос чалого замолк, она насмешливо поржала еще и, опустив голову, стала копать
ногой землю, а потом пошла будить и дразнить пегого мерина. Пегий мерин
был всегдашним мучеником и шутом этой счастливой молодежи. Он страдал от этой молодежи, больше, чем от людей. Ни тем, ни другим он не делал зла. Людям он
был нужен, но за что же мучали его молодые лошади?
Я родился, должно
быть, ночью, к утру я, уже облизанный матерью стоял на
ногах.
Мать подставляла мне соски, а я
был так еще невинен, что тыкал носом, — то ей под передние
ноги, то под комягу.
Тогда он еще
был простой сосунок, с глянцевитой нежной шерстью, лебединой шейкой и как струнки ровными и тонкими
ногами.
Им смешно
было на мою тонкую — невыразительную шею, большую голову (я похудел в это время), — на мои длинные, неуклюжие
ноги и на глупый аллюр рысцой, который я, по старой привычке, предпринял вокруг конюха.
Он хорошо ехал, но он всё-таки щеголял, не
было в нем той спорости, которую я выработал в себе, того, чтобы мгновенно при прикосновении одной
ноги отделялась другая и не тратилось бы ни малейшего усилия праздно, а всякое усилие двигало бы вперед.
В их службе я потерял лучшие свои качества и половину жизни. Тут меня и опоили и разбили на
ноги. Но несмотря на то, это
было лучшее время моей жизни. В 12 приходили, впрягали, мазали копыты, смачивали чолку и гриву и вводили в оглобли.
Там я пахал, почти ничего не
ел, и мне подрезали
ногу сошниками.
Они не могли рассмотреть всех лошадей на ходу. Хозяин закричал Нестера; и старик, торопливо постукивая каблуками бока пегого, рысцой выбежал вперед. Пегий ковылял, припадая на одну
ногу, но бежал так, что, видно
было, он ни в каком случае не стал бы роптать, даже ежели бы ему велели бежать так, насколько хватит силы, на край света. Он даже готов
был бежать навскачь и даже покушался на это с правой
ноги.
Утро тихое, ясное. Табун пошел в поле. Холстомер остался. Пришел странный человек, худой, черный, грязный, в забрызганном чем-то черным кафтане. Это
был драч. Он взял, не поглядев на него, повод оброти, надетой на Холстомера, и повел. Холстомер пошел спокойно, не оглядываясь, как всегда волоча
ноги и цепляя задними по соломе. Выйдя за ворота, он потянулся к колодцу, но драч дернул и сказал: — Не к чему.
Ему стало больно, он вздрогнул, ботнул
ногой, но удержался и стал ждать, чтò
будет дальше.