Неточные совпадения
Хозяин сакли, Садо, был человек лет сорока, с маленькой бородкой, длинным носом и
такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами,
как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую, истертую папаху и тотчас
же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
На конце ее не длинной, но толстой, жесткой черной косы, лежавшей между плеч худой спины, был привешен серебряный рубль;
такие же черные, смородинные глаза,
как у отца и брата, весело блестели в молодом, старавшемся быть строгим лице.
Элдару хотелось еще есть, но он
так же,
как его мюршид, отодвинулся от стола и подал Хаджи-Мурату таз и кумган.
Он спал
так же,
как и Хаджи-Мурат: одетый, с пистолетом за поясом и кинжалом.
— Он говорит, что люди эти, его мюриды, будут
так же,
как и он, служить русским.
Княгиня Марья Васильевна, нарядная, улыбающаяся, вместе с сыном, шестилетним красавцем, кудрявым мальчиком, встретила Хаджи-Мурата в гостиной, и Хаджи-Мурат, приложив свои руки к груди, несколько торжественно сказал через переводчика, который вошел с ним, что он считает себя кунаком князя,
так как он принял его к себе, а что вся семья кунака
так же священна для кунака,
как и он сам.
Он немного понимал по-русски, но не мог говорить, и когда не понимал, улыбался, и улыбка его понравилась Марье Васильевне
так же,
как и Полторацкому.
У Акима было четверо детей, у Петра никого, но работник Петр был
такой же,
как и отец: ловкий, сметливый, сильный, выносливый и, главное, трудолюбивый.
На ногах его были черные ноговицы и
такие же чувяки,
как перчатка обтягивающие ступни, на бритой голове — папаха с чалмой, — той самой чалмой, за которую он, по доносу Ахмет-Хана, был арестован генералом Клюгенау и которая была причиной его перехода к Шамилю.
— Скажи ему, — сказал Воронцов переводчику (он говорил «ты» молодым офицерам), — что наш государь
так же милостив,
как и могуществен, и, вероятно, по моей просьбе простит его и примет в свою службу. Передал? — спросил он, глядя на Хаджи-Мурата. — До тех
же пор, пока получу милостивое решение моего повелителя, скажи ему, что я беру на себя принять его и сделать ему пребывание у нас приятным.
Жена «сардаря» тоже, несмотря на свои немолодые годы,
так же полуобнаженная, ходила между гостями, приветливо улыбаясь, и сказала через переводчика несколько ласковых слов Хаджи-Мурату, с тем
же равнодушием,
как и вчера в театре, оглядывавшему гостей.
Хаджи-Мурат опустил голову и долго просидел
так; потом взял палочку, лежавшую у тахты, достал из-под кинжала с слоновой ручкой, оправленной золотом, острый,
как бритва, булатный ножик и начал им резать палочку и в одно и то
же время рассказывать...
Он велел сказать, что хочет служить ханам
так же,
как его отец служил их отцу.
Было половина десятого, когда в тумане двадцатиградусного мороза толстый, бородатый кучер Чернышева, в лазоревой бархатной шапке с острыми концами, сидя на козлах маленьких саней,
таких же,
как те, в которых катался Николай Павлович, подкатил к малому подъезду Зимнего дворца и дружески кивнул своему приятелю, кучеру князя Долгорукого, который, ссадив барина, уже давно стоял у дворцового подъезда, подложив под толстый ваточный зад вожжи и потирая озябшие руки.
Дежурный, вновь назначенный флигель-адъютант, сияющий новым мундиром, эполетами, аксельбантами и румяным, еще не истасканным лицом с черными усиками и височками, зачесанными к глазам
так же,
как их зачесывал Николай Павлович, почтительно встретил его.
Князь Василий Долгорукий, товарищ военного министра, с скучающим выражением тупого лица, украшенного
такими же бакенбардами, усами и висками,
какие носил Николай, встал навстречу Чернышева и поздоровался с ним.
Когда он в эту ночь вернулся в свою комнату и лег на узкую, жесткую постель, которой он гордился, и покрылся своим плащом, который он считал (и
так и говорил) столь
же знаменитым,
как шляпа Наполеона, он долго не мог заснуть.
Посредине набережной ему встретился
такого же,
как он сам, огромного роста ученик училища правоведения, в мундире и шляпе. Увидав мундир училища, которое он не любил за вольнодумство, Николай Павлович нахмурился, но высокий рост, и старательная вытяжка, и отдавание чести с подчеркнуто выпяченным локтем ученика смягчило его неудовольствие.
Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и
такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их,
как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было
таким же естественным чувством,
как чувство самосохранения.
Но дверь «парадного крыльца»,
как его называла Марья Дмитриевна, была заперта. Бутлер постучал, но, не получив ответа, пошел кругом через задний вход. Крикнув своего денщика и не получив ответа и не найдя ни одного из двух денщиков, он зашел в кухню. Марья Дмитриевна, повязанная платком и раскрасневшаяся, с засученными рукавами над белыми полными руками, разрезала скатанное
такое же белое тесто,
как и ее руки, на маленькие кусочки для пирожков.
Надо было прежде всего совершить полуденный намаз, к которому он не имел теперь ни малейшего расположения, но неисполнение которого было не только невозможно в его положении религиозного руководителя народа, но и было для него самого
так же необходимо,
как ежедневная пища.
В соседней кунацкой были собраны старики для обсуждения всех этих дел, и Джемал-Эдин советовал Шамилю нынче
же отпустить их,
так как они уже три дня дожидались его.
И действительно, Юсуф, сын Хаджи-Мурата, худой, бледный, оборванный и вонючий, но все еще красивый и своим телом и лицом, с
такими же жгучими,
как у бабки Патимат, черными глазами, уже стоял у ворот внешнего двора, ожидая призыва.
Поэзия особенной, энергической горской жизни, с приездом Хаджи-Мурата и сближением с ним и его мюридами, еще более охватила Бутлера. Он завел себе бешмет, черкеску, ноговицы, и ему казалось, что он сам горец и что живет
такою же,
как и эти люди, жизнью.
Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой рядом с Бутлером. Месяц светил
так ярко, что около тени, двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел на это сияние около своей головы и собирался сказать ей, что она все
так же нравится ему, но не знал,
как начать. Она ждала, что он скажет.
Так, молча, они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал офицер с конвоем.