Неточные совпадения
Сергей же Михайлыч был человек уже немолодой, высокий, плотный и, как мне казалось, всегда веселый; но, несмотря на то, эти слова мамаши запали мне в воображение, и еще шесть лет тому назад, когда мне было одиннадцать лет и он говорил мне
ты, играл со мной и прозвал меня девочка-фиялка, я
не без страха иногда спрашивала себя, что я буду делать, ежели он вдруг захочет жениться на мне?
— Этого я
не знаю, — отвечал он, — у каждого человека есть свои слова. А есть чувство, так оно выразится. Когда я читаю романы, мне всегда представляется, какое должно быть озадаченное лицо у поручика Стрельского или у Альфреда, когда он скажет: «Я люблю
тебя, Элеонора!» — и думает, что вдруг произойдет необыкновенное; и ничего
не происходит ни у ней, ни у него, — те же самые глаза и нос, и все то же самое.
Он сказал; «Вы
не боитесь?» — а я слышала, что он говорил: «Люблю
тебя, милая девушка!» — Люблю! люблю! — твердил его взгляд, его рука; и свет, и тень, и воздух, и все твердило то же самое.
— Маша!
ты не в духе? — сказал он.
— Что у
тебя было нынче? — спросила я, — отчего
ты не сказал мне?
— Отчего
ты не рассказал мне тогда еще, когда за чаем я спрашивала?
— Отчего
ты думаешь, что я никогда ни в чем
не могу помочь
тебе?
— Как думаю? — сказал он, бросая перо. — Я думаю, что без
тебя я жить
не могу. Во всем, во всем
не только
ты мне помогаешь, но
ты все делаешь. Вот хватилась! — засмеялся он. —
Тобой я живу только. Мне кажется все хорошо только оттого, что
ты тут, что
тебя надо…
— Да, это я знаю, я милый ребенок, которого надо успокаивать, — сказала я таким тоном, что он удивленно, как будто в первый раз что увидел, посмотрел на меня. — Я
не хочу спокойствия, довольно его в
тебе, очень довольно, — прибавила я.
— Теперь
не хочу, — отвечала я. Хотя мне и хотелось слушать его, но мне так приятно было разрушить его спокойствие. — Я
не хочу играть в жизнь, я хочу жить, — сказала я, — так же, как и
ты.
— Я хочу жить с
тобой ровно, с
тобой… Но я
не могла договорить: такая грусть, глубокая грусть выразилась на его лице. Он помолчал немного.
— Ради бога, пойми меня, мой друг, — продолжал он, — я знаю, что от тревог нам бывает всегда больно, я жил и узнал это. Я
тебя люблю и, следовательно,
не могу
не желать избавить
тебя от тревог. В этом моя жизнь, в любви к
тебе: стало быть, и мне
не мешай жить.
—
Ты всегда прав! — сказала я,
не глядя на него.
— Маша! Что с
тобой? — сказал он. — Речь
не о том, я ли прав или
ты права, а совсем о другом: что у
тебя против меня?
Не вдруг говори, подумай и скажи мне все, что
ты думаешь.
Ты недовольна мной, и
ты, верно, права, но дай мне понять, в чем я виноват.
— Ничего я
не имею против
тебя, — сказала я.-Просто мне скучно и хочется, чтобы
не было скучно. Но
ты говоришь, что так надо, и опять
ты прав!
— Маша, — заговорил он тихим, взволнованным голосом. — Это
не шутки то, что мы делаем теперь. Теперь решается наша судьба. Я прошу
тебя ничего
не отвечать мне и выслушать. За что
ты хочешь мучить меня?
— Я знаю,
ты будешь прав.
Не говори лучше,
ты прав, — сказала я холодно, как будто
не я, а какой-то злой дух говорил во мне.
— Вот видишь ли, как мы устроимся, — говорил он перед отъездом из деревни, — мы здесь маленькие Крезы, а там мы будем очень небогаты, а потому нам надо жить в городе только до святой и
не ездить в свет, иначе запутаемся; да и для
тебя я
не хотел бы…
— Да ведь
ты говорил, что нам нельзя ездить в свет, да и
ты не любишь, — отвечала я, улыбаясь и умоляющим взглядом глядя на него.
— Правду
тебе сказать, — сказала я, — мне ничего в мире так
не хотелось, как этого бала.
— Хотела, — отвечала я, — но
тебе это
не нравится. Да и все уложено, — прибавила я.
— Я
не уеду до вторника и велю разложить вещи, — проговорил он, — поэтому можешь ехать, коли
тебе хочется. Сделай милость, поезжай. Я
не уеду.
— Я решительно
тебя не понимаю, — сказала я, стоя на месте и глазами следя за ним, —
ты говоришь, что
ты всегда так спокоен (он никогда
не говорил этого). Отчего
ты так странно говоришь со мной? Я для
тебя готова пожертвовать этим удовольствием, а
ты как-то иронически, как
ты никогда
не говорил со мной, требуешь, чтоб я ехала!
—
Ты очень переменился, — сказала я, вздохнув. — Чем я провинилась перед
тобой?
Не раут, а что-то другое, старое есть у
тебя на сердце против меня. Зачем неискренность?
Не сам ли
ты так боялся ее прежде. Говори прямо, что
ты имеешь против меня? — «Что-то он скажет», — думала я, с самодовольством вспоминая, что нечем ему было упрекнуть меня за всю эту зиму.
—
Ты все
не понимаешь? — сказал он.
— Ну так я скажу
тебе. Мне мерзко, в первый раз мерзко, то, что я чувствую и что
не могу
не чувствовать. — Он остановился, видимо, испугавшись грубого звука своего голоса.
— Мерзко, что принц нашел
тебя хорошенькою и что
ты из-за этого бежишь ему навстречу, забывая и мужа, и себя, и достоинство женщины, и
не хочешь понять тою, что должен за
тебя чувствовать твой муж, ежели в
тебе самой нет чувства достоинства; напротив,
ты приходишь говорить мужу, что
ты жертвуешь, то есть «показаться его высочеству для меня большое счастье, но я жертвую им».
—
Не знаю, чего
ты ожидала, — продолжал он, — я мог ожидать всего худшего, видя
тебя каждый день в этой грязи, праздности, роскоши глупого общества; и дождался…
Дождался того, что мне нынче стыдно и больно стало, как никогда; больно за себя, когда твой друг своими грязными руками залез мне в сердце и стал говорить о ревности, моей ревности, к кому же? к человеку, которого ни я, ни
ты не знаем.
А
ты, как нарочно, хочешь
не понимать меня и хочешь жертвовать мне, чем же?…
— Нет, я ничем
не жертвую
тебе, — проговорила я, чувствуя, как неестественно расширяются мои ноздри и кровь оставляет лицо. — Я поеду в субботу на раут, и непременно поеду.
— И дай бог
тебе много удовольствия, только между нами все кончено! — прокричал он в порыве уже несдержанного бешенства. — Но больше уже
ты не будешь мучить меня. Я был дурак, что… — снова начал он, но губы у него затряслись, и он с видимым усилием удержался, чтобы
не договорить того, что начал.
— Ничего
не случилось, просто скучно и грустно стало одной, и я много думала о нашей жизни и о
тебе. Уж так давно я виновата перед
тобой! За что
ты ездишь со мной туда, куда
тебе не хочется? Давно уж я виновата перед
тобой, — повторила я, и опять слезы мне навернулись на глаза. — Поедем в деревню, и навсегда.
— Ах! мой друг, уволь от чувствительных сцен, — сказал он холодно, — что
ты в деревню хочешь, это прекрасно, потому что и денег у нас мало; а что навсегда, то это мечта. Я знаю, что
ты не уживешь. А вот чаю напейся, это лучше будет, — заключил он, вставая, чтобы позвонить человека.
«
Не так
ты говорил мне когда-то про свое счастье, — подумала я. — Как ни велико оно было,
ты говорил, что все еще и еще чего-то хотелось
тебе. А теперь
ты спокоен и доволен, когда у меня в душе как будто невысказанное раскаянье и невыплаканные слезы».
— И мне хорошо, — сказала я, — но грустно именно оттого, что все так хорошо передо мной. Во мне так несвязно, неполно, все хочется чего-то; а тут так прекрасно и спокойно. Неужели и у
тебя не примешивается какая-то тоска к наслаждению природой, как будто хочется чего-то невозможного и жаль чего-то прошедшего.
— И ничего
тебе не хочется? — спросила я.
— И
не жаль
тебе ничего прошлого? — продолжала я спрашивать, чувствуя, что все тяжеле и тяжеле становится у меня на сердце.
— Неправда! неправда! — заговорила я, оборачиваясь к нему и глядя в его глаза. —
Ты не жалеешь прошлого?
— Но разве
ты не желал бы воротить его? — сказала я.
— И
не поправляешь
ты прошедшего?
не упрекаешь себя или меня?
— Послушай! — сказала я, дотрогиваясь до его руки, чтоб он оглянулся на меня. — Послушай, отчего
ты никогда
не сказал мне, что
ты хочешь, чтобы я жила именно так, как
ты хотел, зачем
ты давал мне волю, которою я
не умела пользоваться, зачем
ты перестал учить меня? Ежели бы
ты хотел, ежели бы
ты иначе вел меня, ничего, ничего бы
не было, — сказала я голосом, в котором сильней и сильней выражалась холодная досада и упрек, а
не прежняя любовь.
—
Не было бы того, что, ничем
не виноватая перед
тобой, я наказана твоим равнодушием, презрением даже, — вдруг высказалась я. —
Не было бы того, что без всякой моей вины
ты вдруг отнял у меня все, что мне было дорого.
— Что
ты, душа моя! — сказал он, как бы
не понимая того, что я говорила.
Ты отнял от меня свое доверие, любовь, уважение даже; потому что я
не поверю, что
ты меня любишь теперь, после того, что было прежде.
— Разве я виновата в том, что
не знала жизни, а
ты меня оставил одну отыскивать…
Разве я виновата, что теперь, когда я сама поняла то, что нужно, когда я, скоро год, бьюсь, чтобы вернуться к
тебе,
ты отталкиваешь меня, как будто
не понимая, чего я хочу, и всё так, что ни в чем нельзя упрекнуть
тебя, а что я и виновата и несчастна!
— Постой, постой, — сказал он строго и холодно, — это нехорошо, что
ты говоришь теперь. Это только доказывает, что
ты дурно расположена против меня, что
ты не…
— Что я
не люблю
тебя? говори! говори! — досказала я, и слезы полились у меня из глаз. Я села на скамейку и закрыла платком лицо.