Неточные совпадения
Солнце грело, трава, оживая, росла
и зеленела везде, где
только не соскребли ее, не
только на газонах бульваров, но
и между плитами камней,
и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие
и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи
и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда,
и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались
и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами
и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь
только тем, что за ней идут солдаты,
и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь
и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился
и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову
и что-то проговорила.
С тех пор ей всё стало постыло,
и она
только думала о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее,
и она стала не
только неохотно
и дурно служить барышням, но, сама не знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась,
и попросила расчета.
От них она поступила горничной к становому, но могла прожить там
только три месяца, потому что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать к ней,
и один раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком
и старым чортом
и так толкнула в грудь, что он упал.
И околоточный сказал ей, что она может жить так,
только получив желтый билет
и подчинившись осмотру.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком
и после того, как он бросил ее, она всё больше
и больше приучалась пить. Вино привлекало ее не
только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё то тяжелое, что она пережила,
и давало ей развязность
и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло
и стыдно.
При том же соблазняло ее
и было одной из причин окончательного решения то, что сыщица сказала ей, что платья она может заказывать себе какие
только пожелает, — бархатные, фаи, шелковые, бальные с открытыми плечами
и руками.
И с тех пор началась для Масловой та жизнь хронического преступления заповедей божеских
и человеческих, которая ведется сотнями
и сотнями тысяч женщин не
только с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан,
и кончается для девяти женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью
и смертью.
В конце же недели поездка в государственное учреждение — участок, где находящиеся на государственной службе чиновники, доктора — мужчины, иногда серьезно
и строго, а иногда с игривой веселостью, уничтожая данный от природы для ограждения от преступления не
только людям, но
и животным стыд, осматривали этих женщин
и выдавали им патент на продолжение тех же преступлений, которые они совершали с своими сообщниками в продолжение недели.
С прямотой
и решительностью молодости он не
только говорил о том, что земля не может быть предметом частной собственности,
и не
только в университете писал сочинение об этом, но
и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
— А вчера, вы
только уехали от князя Корчагина, — сказал извозчик, полуоборачивая свою крепкую загорелую шею в белом вороте рубахи, —
и я приехал, а швейцар говорит: «
только вышли».
В небольшой комнате присяжных было человек десять разного сорта людей. Все
только пришли,
и некоторые сидели, другие ходили, разглядывая друг друга
и знакомясь. Был один отставной в мундире, другие в сюртуках, в пиджаках, один
только был в поддевке.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов
и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна
только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него
и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Он откладывал дело о скопцах за отсутствием совсем неважного
и ненужного для дела свидетеля
только потому, что дело это, слушаясь в суде, где состав присяжных был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По уговору же с председателем дело это должно было перенестись на сессию уездного города, где будут больше крестьяне,
и потому больше шансов обвинения.
Как
только она вошла, глаза всех мужчин, бывших в зале, обратились на нее
и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица
и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она проходила
и усаживалась,
и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся
и, встряхнувшись, уперся глазами в окно прямо перед собой.
Председатель подождал, пока подсудимые заняли свои места,
и, как
только Маслова уселась, обратился к секретарю.
То же, что труд его в суде, состоящий в том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову,
и он не
только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором
и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду
и буду говорить», другие же
только шептали, отставали от священника
и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их
и опять собирали.
Всем было неловко, один
только старичок-священник был несомненно убежден, что он делает очень полезное
и важное дело.
Как
только присяжные уселись, председатель сказал им речь об их правах, обязанностях
и ответственности. Говоря свою речь, председатель постоянно переменял позу: то облокачивался на левую, то на правую руку, то на спинку, то на ручки кресел, то уравнивал края бумаги, то гладил разрезной нож, то ощупывал карандаш.
Но Картинкин всё стоял
и сел
только тогда, когда подбежавший пристав, склонив голову на бок
и неестественно раскрывая глаза, трагическим шопотом проговорил: «сидеть, сидеть!»
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом
и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело
и с такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия,
и Бочкова, копию получила,
и горжусь этим,
и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села, как
только кончились вопросы.
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов,
и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил
и бросил
и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его
и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не
только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Да, это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну
и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах
и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде
и в выражении готовности не
только в лице, но
и во всей фигуре.
— В этом признаю.
Только я думала, как мне сказали, что они сонные, что от них ничего не будет. Не думала
и не хотела. Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
— Стало быть, признаю,
только я думала, сонные порошки. Я дала
только, чтобы он заснул, — не хотела
и не думала.
И товарищ прокурора тотчас же снял локоть с конторки
и стал записывать что-то. В действительности он ничего не записывал, а
только обводил пером буквы своей записки, но он видал, как прокуроры
и адвокаты это делают: после ловкого вопроса вписывают в свою речь ремарку, которая должна сокрушить противника.
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги
и легла спать.
Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер.
И сказал, где деньги
и сколько взять. Я
и поехала.
Маслова вздрогнула, как
только прокурор обратился к ней. Она не знала, как
и что, но чувствовала, что он хочет ей зла.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю красоту
и важность жизни
и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования
и своего
и всего мира
и отдается этому совершенствованию не
только с надеждой, но
и с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает себе.
Часто по ночам, в особенности лунным, он не мог спать
только потому, что испытывал слишком большую волнующую радость жизни,
и, вместо сна, иногда до рассвета ходил по саду с своими мечтами
и мыслями.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине
только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом
и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Но не
только присутствие
и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова; это действие производило на него одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов.
Получал ли Нехлюдов неприятное письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную грусть, стоило
только вспомнить о том, что есть Катюша,
и он увидит ее,
и всё это рассеивалось.
Нехлюдов давал ей Достоевского
и Тургенева, которых он сам
только что прочел.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше
и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак не может
и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы, что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если
только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения,
и он так
и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.
Он был уверен, что его чувство к Катюше есть
только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал,
и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез
и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится.
И ему стало очень грустно.
С тех пор в продолжение трех лет Нехлюдов не видался с Катюшей.
И увидался он с нею
только тогда, когда,
только что произведенный в офицеры, по дороге в армию, заехал к тетушкам уже совершенно другим человеком, чем тот, который прожил у них лето три года тому назад.
И вся эта страшная перемена совершилась с ним
только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим.
Ему не переставая рассказывали о том, что крестьяне, получившие землю, не
только не разбогатели, но обеднели, заведя у себя три кабака
и совершенно перестав работать.
Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, т. е. отсутствия разумного
и полезного труда,
и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет
только условную честь полка, мундира, знамени
и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам.
Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени, своим разрешением насилия
и убийства, присоединяется еще
и развращение богатства
и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат
только богатые
и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма.
Другого занятия не было,
и самые высокопоставленные люди, молодые, старики, царь
и его приближенные не
только одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это.
В особенности развращающе действует на военных такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой жизни. Военные же люди считают, что это так должно быть, хвалятся, гордятся такою жизнью, особенно в военное время, как это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне,
и потому такая беззаботная, веселая жизнь не
только простительна, но
и необходима для нас. Мы
и ведем ее».
Ее не было
и на парадном крыльце; вышел
только Тихон-лакей, в фартуке, тоже, вероятно, занятый чисткой.
Она принесла от тетушек
только что вынутый из бумажки душистый кусок мыла
и два полотенца: большое русское
и мохнатое.
Она
только улыбнулась в ответ на эти слова
и вышла.
Нехлюдов распределил свою поездку так, чтобы пробыть у тетушек
только сутки, но, увидав Катюшу, он согласился встретить у тетушек Пасху, которая была через два дня,
и телеграфировал своему приятелю
и товарищу Шенбоку, с которым они должны были съехаться в Одессе, чтобы
и он заехал к тетушкам.
Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной,
и он сам не решался признаться себе в том, что он любит,
и когда он был убежден в том, что любить можно
только один paз, — теперь он был влюблен, зная это
и радуясь этому
и смутно зная, хотя
и скрывая от себя, в чем состоит любовь,
и что из нее может выйти.
Один — духовный, ищущий блага себе
только такого, которое было бы благо
и других людей,
и другой — животный человек, ищущий блага
только себе
и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.