Неточные совпадения
За нее сватались, но она ни за кого не хотела итти, чувствуя, что
жизнь ее с
теми трудовыми людьми, которые сватались за нее, будет трудна ей, избалованной сладостью господской
жизни.
Но глядя на
ту тяжелую
жизнь, которую вели женщины-прачки, жившие у тетки, Маслова медлила и отыскивала в конторах место в прислуги.
Она с соболезнованием смотрела теперь на
ту каторжную
жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о
том, что и она могла поступить в эту каторгу.
И с
тех пор началась для Масловой
та жизнь хронического преступления заповедей божеских и человеческих, которая ведется сотнями и сотнями тысяч женщин не только с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан, и кончается для девяти женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью.
Служить он не хотел, а между
тем уже были усвоены роскошные привычки
жизни, от которых он считал, что не может отстать.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых,
то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой
жизни, давала возможность нравственной
жизни; во-вторых, и главное,
то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной
жизни. Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
«В виду всего вышеизложенного крестьянин села Борков Симон Петров Картинкин 33-х лет, мещанка Евфимия Иванова Бочкова 43-х лет и мещанка Екатерина Михайлова Маслова 27-ми лет обвиняются в
том, что они 17-го января 188* года, предварительно согласившись между собой, похитили деньги и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром и с умыслом лишить его
жизни напоили его, Смелькова, ядом, отчего и последовала его, Смелькова, смерть.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал
то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю красоту и важность
жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего
того совершенства, которое он воображает себе.
Тогда мир Божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, — теперь всё в этой
жизни было просто и ясно и определялось
теми условиями
жизни, в которых он находился.
И Нехлюдов, с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими
жизни и совершенно заглушил в себе
тот голос, который требовал чего-то другого. Началось это после переезда в Петербург и завершилось поступлением в военную службу.
Та жизнь, в которую он вступал, — новые места, товарищи, война, — помогли этому. И чем больше он жил,
тем больше забывал и под конец действительно совсем забыл.
Жизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его поступок с нею, — всё это, казалось ему, были предметы одного и
того же порядка, и он со всех сторон был окружен и поглощен этими предметами.
Этим самым свойством она завладевает русским богатырем, добродушным, доверчивым Садко-богатым гостем и употребляет это доверие на
то, чтоб сначала обокрасть, а потом безжалостно лишить его
жизни.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это была несомненно
та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты
жизни глазами.
А между
тем в глубине своей души он уже чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной
жизни, и
та страшная завеса, которая каким-то чудом всё это время, все эти 12 лет скрывала от него и это его преступление и всю его последующую
жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее.
1) Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда, Симон Петров Картинкин, 33 лет, в
том, что 17-го января 188* года в городе N, замыслив лишить
жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с другими лицами, дал ему в коньяке яду, отчего и последовала смерть Смелькова, и похитил у него деньгами около 2500 рублей и брильянтовый перстень?
— Она и опиумом могла лишить
жизни, — сказал полковник, любивший вдаваться в отступления, и начал при этом случае рассказывать о
том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые во время меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно и с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою историю.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать
то, что он всегда говорил, а именно
то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить
жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить
жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в
то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с
тем решением, при котором всё скорей кончается.
Старшина с торжественным видом нес лист. Он подошел к председателю и подал его. Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и обратился к товарищам, совещаясь. Председатель был удивлен
тем, что присяжные, оговорив первое условие: «без умысла ограбления», не оговорили второго: «без намерения лишить
жизни». Выходило по решению присяжных, что Маслова не воровала, не грабила, а вместе с
тем отравила человека без всякой видимой цели.
Петр Герасимович начал спорить, говоря, что само собой подразумевалось, что так как она не брала денег,
то она и не могла иметь намерения лишить
жизни.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую
жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,] как он говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам
того не замечая, опять падал, и часто ниже
того, каким он был прежде.
С
тех пор и до нынешнего дня прошел длинный период без чистки, и потому никогда еще он не доходил до такого загрязнения, до такого разлада между
тем, чего требовала его совесть, и
той жизнью, которую он вел, и он ужаснулся, увидев это расстояние.
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между
тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал себя Им и потому почувствовал не только свободу, бодрость и радость
жизни, но почувствовал всё могущество добра. Всё, всё самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным сделать.
Плакала она и о
том, что она во всей
жизни своей ничего не видала, кроме ругательств, насмешек, оскорблений и побоев.
Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой
жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная, и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть всё-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой,
то для будущей
жизни.
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя
жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в
ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая
того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей всё.
Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся
того крута людей, в котором признается составленное ими о
жизни и о своем в ней месте понятие.
И Маслова дорожила таким пониманием
жизни больше всего на свете, не могла не дорожить им, потому что, изменив такое понимание
жизни, она теряла
то значение, которое такое понимание давало ей среди людей.
И для
того чтобы не терять своего значения в
жизни, она инстинктивно держалась такого круга людей, которые смотрели на
жизнь так же, как и она.
Чуя же, что Нехлюдов хочет вывести ее в другой мир, она противилась ему, предвидя, что в
том мире, в который он привлекал ее, она должна будет потерять это свое место в
жизни, дававшее ей уверенность и самоуважение.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой
жизни услаждался, мной же хочешь и на
том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать
жизнью для успеха своего дела, а между
тем едва ли она могла бы объяснить, в чем состояло это дело и в чем успех его.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его
жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о
том, откуда получаются
те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Нехлюдов приехал в Кузминское около полудня. Во всем упрощая свою
жизнь, он не телеграфировал, а взял со станции тарантасик парой. Ямщик был молодой малый в нанковой, подпоясанной по складкам ниже длинной талии поддевке, сидевший по-ямски, бочком, на козлах и
тем охотнее разговаривавший с барином, что, пока они говорили, разбитая, хромая белая коренная и поджарая, запаленная пристяжная могли итти шагом, чего им всегда очень хотелось.
Воображение возобновило перед ним впечатления
того счастливого лета, которое он провел здесь невинным юношей, и он почувствовал себя теперь таким, каким он был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей
жизни.
Нехлюдов вспомнил, как он в Кузминском стал обдумывать свою
жизнь, решать вопросы о
том, что и как он будет делать, и вспомнил, как он запутался в этих вопросах и не мог решить их: столько было соображений по каждому вопросу.
Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов, были вызваны
тем, что он здесь в первый раз узнал
ту степень бедности и суровости
жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и знал, что это неразумно, не мог не давать
тех денег, которых у него теперь собралось в особенности много, так как он получил их и за проданный еще в прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
— Где узнать? Ни в
жизнь не узнала бы. Совсем вся лицо другая. Ведь, я чай, лет десять с
тех пор-то!
Слова товарки напомнили ей
то, что она была теперь, и
то, что она была там, — напомнили ей весь ужас
той жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла себе сознавать.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не
то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к
той своей среде, в которой он жил до сих пор, к
той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей
жизни.
А между
тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей
жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное,
то, что для
того, чтобы делать
то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой и всем
тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих в нем негодование и презрение.
«Не успеешь оглянуться, как втянешься опять в эту
жизнь», — подумал он, испытывая
ту раздвоенность и сомнения, которые в нем вызывала необходимость заискивания в людях, которых он не уважал. Сообразив, куда прежде, куда после ехать, чтоб не возвращаться, Нехлюдов прежде всего направился в Сенат. Его проводили в канцелярию, где он в великолепнейшем помещении увидал огромное количество чрезвычайно учтивых и чистых чиновников.
С
тех пор Владимир Васильевич делал вид, что у него нет сына, и домашние никто не смели говорить ему о сыне, и Владимир Васильевич был вполне уверен, что он наилучшим образом устроил свою семейную
жизнь.
— Только подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей
жизни, о
том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, — говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья, как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
Она не была особенно красива, была верна ему, и, казалось, не говоря уже о
том, что она этим отравляла
жизнь мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от такой
жизни, — она всё-таки старательно вела ее.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная
жизнь оказалась еще более «не
то», чем служба и придворное назначение.
Надо было, присутствуя при этих службах, одно из двух: или притворяться (чего он с своим правдивым характером никогда не мог), что он верит в
то, во что не верит, или, признав все эти внешние формы ложью, устроить свою
жизнь так, чтобы не быть в необходимости участвовать в
том, что он считает ложью.
И потому для уяснения этого вопроса он взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и религиозные сочинения Vіnеt, Хомякова и, естественно, нашел в них
то самое, что ему было нужно: подобие успокоения и оправдания
того религиозного учения, в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся
жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого все эти неприятности сразу устранялись.
И он усвоил себе все
те обычные софизмы о
том, что отдельный разум человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с
тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и утешение в нерадостной семейной
жизни.
Его планы, составленные в Москве, казались ему чем-то в роде
тех юношеских мечтаний, в которых неизбежно разочаровываются люди, вступающие в
жизнь.