Неточные совпадения
Религия представляет собой настолько универсальный факт человеческой
жизни, что просто его отрицать никому невозможно; если и скажут, что религия не может в настоящее время считаться свойственной в одинаковой мере всему человечеству,
то ведь не надо забывать, что этот же аргумент еще в большей степени применим к эстетике, этике, даже науке.
Для
того чтобы поставить трансцендентальную проблему религии, нужно только не иметь никакой предубежденности, ни метафизической или спекулятивной, ни догматической, ни эмпирической: нужно смотреть на
жизнь открытыми, простыми глазами и уделить всемирно-историческому факту религии
то внимание, которое ему естественно принадлежит, даже хотя бы в силу ее распространенности.
В религии человек ощущает, что его видят и знают, прежде чем он сам себя узнал, но вместе с
тем он сознает себя удаленным, отторгнутым от этого благого источника
жизни, с которым стремится восстановить связь, установить религию.
Жизнь святых, подвижников, пророков, основателей религий и живые памятники религии: письменность, культ, обычай, словом,
то, что можно назвать феноменологией религии, — вот что, наряду с личным опытом каждого, вернее вводит в познание в области религии, нежели отвлеченное о ней философствование.
Но, чувствуя Бога, человек
тем самым ощущает себя в «мире», другими словами, для него открывается основная религиозная антитеза, неизменно сопровождающая религиозную
жизнь, — противоположность Бога и мира.
Религия есть психологизм в
том только смысле, что она представляет совокупность фактов психологической
жизни, осуществляющихся в конкретной индивидуальной психике.
Получая новые впечатления от
жизни, будет ли
то Ледовитый океан или остров Цейлон, эскимосы или зулусы, бразильские бабочки или вороны, Большая Медведица или Солнце, — во всем этом человек ощущает себя в имманентном мире, едином во всем многообразии.
— Евхаристия (причащение) — христианское таинство, заключающееся в
том, что верующие едят хлеб и пьют вино, которые превратились («пресуществились») в истинное тело и кровь Иисуса Христа;
тем самым верующие соединяются с Христом и становятся сопричастными «
жизни вечной».
Самобытность религии основана на
том, что религия обладает своим способом опознания Божества, или органом трансцендентного, своим удостоверением или (если распространить на область религиозной
жизни понятие опыта, как сделал это Джемс) своим особым опытом.
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о
том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове
жизни (ибо
жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную
жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о
том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Ведь даже научная, а уж
тем более философская истина не открывается людям, чуждым умственной
жизни, равным образом и художественное творчество недоступно людям, лишенным эстетического восприятия.
Подобно
тому как кислород, водород и сера ни в каком будущем не вступят в соединение вопреки законам природы, так и в духовной
жизни не произойдет, конечно, ничего противного законам духовным.
С. 252).], между
тем как религия имеет дело с положительной бесконечностью, с трансцендентным и абсолютным Богом, подающим нам вечную
жизнь, упокояющим и спасающим от распаленного колеса «дурной бесконечности», этой бешеной, ненасытной «эволюции».
Таковы исключительно элементы религии, но вместе с
тем все они и принадлежат сюда; нет чувства, которое не было бы религиозным (курс. мой), или же оно свидетельствует о болезненном и поврежденном состоянии
жизни, которое должно тогда обнаружиться и в других областях.
Ибо если они должны иметь значение,
то они принадлежат к познанию, а что принадлежит к последнему,
то уже лежит в иной, не религиозной области
жизни» («Речи о религии», перев. С. Л. Франка, стр.47).
Что вы знаете или мните о природе вещей, лежит далеко в стороне от области религии: воспринимать в нашу
жизнь и вдохновляться в этих воздействиях (вселенной) и в
том, что они пробуждают в нас, всем единичным не обособленно, а в связи с целым, всем ограниченным не в его противоположности иному, а как символом бесконечного — вот что есть религия; а что хочет выйти за эти пределы и, напр., глубже проникнуть в природу и субстанцию вещей, есть уже не религия, а некоторым образом стремится быть наукой…
Бесспорно, вся сущность религии состоит в
том, чтобы ощущать все, определяющее наше чувство в его высшем единстве, «как нечто единое и тождественное, а все единичное и особое как обусловленное им, т. е. (!!) чтобы ощущать наше бытие и
жизнь в Боге и через Бога» (50–51).
Вообще «настроение», «переживание», понимаемое в совершенно имманентном смысле, доминирует в религиозной
жизни Германии XIX века; достаточно назвать двух современных представителей имманентизма в религии — Трёльча и Германа [Воззрения Трёльча изложены в ряде его статей в различных протестантских энциклопедиях и во 2‑м
томе полного собрания его сочинений: Ernst Troeltsch.
Здесь, как и во многих случаях в религиозной
жизни, мы наталкиваемся на антиномию: голый историзм, внешняя авторитарность в религии есть окостенение церковности, своевольный же мистицизм есть ее разложение; не нужно ни
того, ни другого, а вместе с
тем нужно и
то, и другое: как церковный авторитет, так и личная мистика.
В таком случае человеческая история, не переставая быть историей, в
то же время мифологизируется, ибо постигается не только в эмпирическом, временном выражении своем, но и ноуменальном, сверхвременном существе; так наз. священная история, т. е. история избранного народа Божия, и есть такая мифологизированная история: события
жизни еврейского народа раскрываются здесь в своем религиозном значении, история, не переставая быть историей, становится мифом.
История догматов показывает, что поводом для их установления и провозглашения чаще всего являлись
те или иные ереси, т. е. уклонения не только религиозной мысли, но и, прежде всего, религиозной
жизни (ведь очевидно же, напр., что арианство есть совершенно иное восприятие христианства, нежели церковно-православное).
И эта мыслимость всего сущего, нисколько не противоречащая его недомыслимости, есть имманентная норма
жизни духа, и ее не могут нарушить даже и
те, кто на словах ее отвергают, ибо и агностицизм всегда есть уже некоторый догматизм, некоторое положительное догматическое учение о Боге, хотя бы и минимального содержания.
Их положительное значение, которым искупается многовековая, приостанавливающаяся лишь в эпохи упадка религиозной
жизни догматическая борьба, состоит в
том, что догматы представляют собой как бы вехи, поставленные по пути правильно идущей религиозной
жизни; нормального ее роста.
Истина, как высшая действительность, есть
тем самым и Добро и Красота в неразрывном триединстве
Жизни.
Философия не есть мудрость мира, но познание не-мирового (Nichtweltlichen), не познание внешней меры, эмпирического бытия и
жизни, но знание
того, что вечно, что есть Бог и что проистекает из его натуры…
Хотя Он нигде, но все чрез Него, а в Нем, как не существующем, ничто (ως μη δντι μηδέν) из всего, и напротив, все в Нем, как везде сущем; с другой стороны, чрез Него все, потому что Он сам нигде и наполняет все как всюду сущий» (S. Maximi Scholia in 1. de d. п., col. 204–205).], αΰτΟ δε ουδέν (и именно ουδέν, а не μηδέν), как изъятое из всего сущего (ως πάντων ύπερουσίως έξηρημένων), ибо оно выше всякого качества, движения,
жизни, воображения, представления, имени, слов, разума, размышления, сущности, состояния, положения, единения, границы, безграничности и всего существующего» (ib.) [Св. Максим комментирует эту мысль так: «Он сам есть виновник и ничто (μηδέν), ибо все, как последствие, вытекает из Него, согласно причинам как бытия, так и небытия; ведь само ничто есть лишение (στέρησις), ибо оно имеет бытие чрез
то, что оно есть ничто из существующего; а не сущий (μη ων) существует чрез бытие и сверхбытие (ΰπερεΐναι), будучи всем, как Творец, и ничто, как превышающий все (ΰπερβεβηκώς), а еще более будучи трансцендентным и сверхбытийным» (ιϊπεραναβεβηκώς και ύπερουσίως ων) (S.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не есть сила или свет; не живет и не есть
жизнь; не сущность, не вечность и не время; не может быть доступна мышлению; не ведение, не истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни
тьма, ни свет; ни заблуждение, ни истина; вообще не есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего недоступное, остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.
Тем не менее для неизвестного автора «Книжки о совершенной
жизни» этот ход мысли представляется вполне естественным.
Духовный источник мироутверждения заключается в обращенности духа ко многому и отвращенности от Божественного единого ничто [Эта
жизнь (тварности и раздора) должна прийти в ничто… таким образом в
той же
жизни, в какой я ощущаю свою яйность (Ichheit), грех и смерть; она должна сойти в ничто, ибо в
жизни, каковая есть Бог во мне, я враждебен смерт и и греху; и по
жизни, которая есть еще в моей яйности, я чужд ничто как Божеств» (dem Nichts als der Gottheit) (IV, 359, § 63).
«После этой
жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как
того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
А что рождено из смерти, как из четырех элементов, как-то скот и вся
жизнь из четырех элементов,
то не получит более тела; так же и дух их рожден из четырех элементов, он разрушается вместе с элементами, и остается лишь фигура элементальных сущностей, как четырех вырождений.
Но что из вечного, из единого центра
жизни,
то существует и остается вечно: и все слова и дела, как рожденные из вечного, остаются в фигуре».
Оно живет собственной
жизнью, в нем идут свои особые процессы, принадлежащие именно ему, а не матери, но вместе с
тем оно существует в матери и только матерью.
Обычно страшимся приближаться к
тем безднам, истоптанными тропами срединности бродим в
жизни безбедной.
Небытие, ничто, всюду просвечивает в бытии, оно участвует в бытии, подобно
тому как смерть в известном смысле участвует в
жизни как ее изнанка или
тьма в свете и холод в жаре.
Великая Матерь, земля сырая! в тебе мы родимся, тобою кормимся, тебя осязаем ногами своими, в тебя возвращаемся. Дети земли, любите матерь свою, целуйте ее исступленно, обливайте ее слезами своими, орошайте потом, напойте кровью, насыщайте ее костями своими! Ибо ничто не погибает в ней, все хранит она в себе, немая память мира, всему дает
жизнь и плод. Кто не любит землю, не чувствует ее материнства,
тот — раб и изгой, жалкий бунтовщик против матери, исчадие небытия.
«Я прошу вас, — резюмирует Шеллинг, — считать установленным следующее: 1) Существо
того, что Н. 3. называет Сыном, есть вечно в Боге и как поглощенное в actus purissimus божественной
жизни, само с Богом, θεός. 2) С
того момента (von da), как Отец усматривает в образах своего бытия возможность другого бытия, или
того момента, как ему эти образы являются как потенции, т. е., стало быть, от вечности, с
того момента как он есть Отец, вторая потенция представляется ему как будущий Сын, он, стало быть, уже имеет в ней будущего Сына, которого он в ней наперед познает, в котором он собственно принимает план (Vorsatz) мира.
Этим отрицается внутритроичная, внутрибожественная
жизнь в Божестве вне творения, Божеству приписывается такая неполнота и дефектность, что оно необходимо нуждается в восполнении творением, которое есть вместе с
тем и самотворение Божества.
Шеллинг хочет «объяснить» и «дедуцировать»
то, что и голос религиозного чувства, и философский критицизм одинаково повелевают принять, как факт божественной
жизни, устанавливаемый в религиозном опыте и откровении.
Но, по мере
того как тиски эти разжимаются, делаются нечувствительны, ничто становится бессильной потенциальностью, скрытой основой бытия, все победнее звучит небесная музыка «
жизни вечной», составляющей предмет христианских упований и обетовании и опытно ведомой святым.
Кого Он предузнал,
тем и предопределил быть подобными образу Сына Своего (Рим. 8:29).]), но это не относится к временной
жизни, в которой, наоборот, ничего не предопределено и не решено, ибо здесь действует свобода, и от нее зависит спасение или гибель.
Божество в Его внутрибожественной
жизни остается трансцендентным для твари, однако действия Божества, Его откровения, божественная сила, изливающаяся в творении, есть
то же Божество, единое, неделимое, присносущее.
Божественные энергии, струящиеся в мир, откровения Божества в твари, вносят
тем самым различимость в само Божество, которое постольку уже перестает быть чистым НЕ для мира, но, раскрывая внутрибожественную
жизнь, делает ведомым
то, что неведомо, вносит в имманентное сознание
то, что ему трансцендентно, так сказать, дробит и множит Божество, как единый солнечный луч дробится и множится в своих отражениях и преломлениях.
Она полна собой и, если она может стать еще полнее,
то не для Божества, но для не-Божества; к полноте и радованию Божественной
жизни может быть привлечена и
жизнь не-Божественная или вне-Божественная.
Но какой смысл имеет это при сопоставлении
того, что происходит во времени и осуществляется мировым творчеством, как задача и внутренний закон
жизни, и
того, что выше времени и самого бытия?
То, что в философии зовется идеями, живущими своей собственной диалектической
жизнью, в мистическом прозрении представляется как некоторые сущности, родовые и вместе индивидуальные, качества, имеющие не только отвлеченную значимость, но и конкретное бытие.
Подобным образом, говорят, можно увидеть и всю
жизнь, протяженную во времени, как слитный, вневременной, единый акт, или синтез времени [Этим дается ответ на одно из возражений Аристотеля Платону, когда он указывает, что неизбежно признать идею «вечного Сократа», т. е. идею индивидуального, между
тем как она по существу есть общее.
И таким образом создается
то соблазнительное раздвоение в
жизни поэта, благодаря которому он есть одновременно и вестник горнего мира, и «презреннейшее дитя мира» [Булгаков перефразирует слова А. С. Пушкина из стихотворения «Поэт» (1827):].
«Для
того, кому
жизнь есть благо, она является таковым не потому, что есть соединение души с телом, а потому, что зло отвращается добром, но смерть есть большее благо.
Если воплощение души есть зло или некое метафизическое faux pas [Промах, оплошность (фр.).], случайность,
то в результате его даже в благоприятном случае, хотя и не получается для души ничего дурного, но и ничего положительного [Впрочем, в этом отношении суждения Плотина не всегда согласуются между собой: несмотря на
то, что
жизнь воплощенной души есть зло, она проходит в ней род практических упражнений в добродетели, учится, и это понимание земной
жизни роднит Плотина с… теософией.