Политический человек. Социальные основания политики

Мартин Липсет

Мартин Липсет (1922–2006) – один из крупнейших политических социологов США. Всемирную известность ему принесли работы по сравнительной политологии и социологии демократии, теория связи между уровнем экономического развития и демократией, заложившая помимо прочего основы теории модернизации. «Политический человек» – классическое и одно из наиболее цитируемых сочинений по по литической социологии, переведенное на 20 языков. Центральная тема книги – социальные основы демократии и авторитаризма (в том числе разных форм фашизма) – исследуется не только на примере политики и выборов, но и применительно к случаю «частного правительства» – профсоюзов. Отдельная глава посвящена роли интеллектуалов в демократическом обществе.

Часть I

Условия демократического строя

Глава 2

Экономическое развитие и демократия

Демократия в сложном обществе может быть определена как политическая система, предоставляющая регулярные конституционные возможности для смены официально управляющих лиц, а также предоставляющая социальный механизм, который позволяет наибольшей возможной части населения влиять на основные решения благодаря возможности делать выбор между соперниками, претендующими на занятие политических постов.

Это определение, извлеченное и резюмированное в значительной степени из работ Йозефа Шумпетера и Макса Вебера^[55], неявно подразумевает целый ряд специфических условий: 1) «политическую формулу», или центральный корпус представлений и убеждений, устанавливающих, какие именно институты: политические партии, свободная пресса и так далее — считаются легитимными (принимаются всеми как нечто должное); 2) наличие одного набора политических лидеров, находящихся сейчас у власти и занимающих определенные посты; 3) наличие одного или нескольких наборов признанных лидеров, которые пытаются прийти к власти.

Потребность в указанных условиях очевидна. Во-первых, если политическая система не характеризуется системой ценностей, позволяющей вести мирную «игру» властных сил, то демократия становится хаотической. Именно в этом заключается проблема, перед лицом которой стоят многие из латиноамериканских государств. Во-вторых, если исходом политической игры не будет периодическое присуждение какой-либо одной группе вознаграждения в виде эффективных властных полномочий, то результатом этого станет скорее нестабильное и безответственное правление, а вовсе не демократия. Такое положение дел существовало в дофашистской Италии, а также на протяжении значительной части истории Третьей и Четвертой республик во Франции — эти государственные образования характеризовались слабыми коалиционными правительствами, зачастую формировавшимися такими партиями, каждая из которых имела с другими и крупные конфликты интересов, и ценностные конфликты. В-третьих, если не существует условий для систематического воспроизведения действенной оппозиции, то полномочия и амбиции чиновников, стоящих у власти, станут постоянно увеличиваться, а влияние народа на проводимую политику будет сводиться к минимуму. Именно такова ситуация во всех однопартийных государствах, и в соответствии с общепринятым — по крайней мере на Западе — соглашением все они являются диктатурами.

Эта и последующая глава будут посвящены рассмотрению двух характеристик общества, которые в очень большой степени влияют на проблему стабильной демократии: экономического развития и легитимности, иными словами того, в какой мере соответствующие институты ценятся сами по себе и рассматриваются как правильные и надлежащие. Так как большинство стран, в которых отсутствуют длительные и прочные традиции политической демократии, располагаются в слаборазвитых областях планеты, Вебер, возможно, был прав, когда высказал предположение, что современная демократия в ее наиболее ясно выраженных формах может существовать только в условиях капиталистической индустриализации^[56]. Однако в любом данном обществе особенно высокая корреляция между такими факторами, как доход, образование и религия, с одной стороны, и демократия — с другой, не должна ожидаться даже на чисто теоретических основаниях, потому что до той степени, до которой политическая подсистема общества функционирует автономно, политическая форма может сохраняться при условиях, в нормальном случае неблагоприятных для появления этой формы. Или же политическая форма может развиться вследствие синдрома уникальных исторических факторов — даже невзирая на то, что основные социальные характеристики данного общества благоприятствуют другой форме. Германия являет собой пример страны, где растущая индустриализация, урбанизация, благосостояние и образование, казалось бы, способствовали установлению демократической системы, но целая серия неблагоприятных исторических событий воспрепятствовала демократии, не позволила ей защитить свою легитимность и тем самым ослабила ее способность противостоять кризису.

В любом обществе какие-то ключевые исторические события могут являться причиной либо сохранения, либо провала демократии, запуская процесс, который увеличивает (или уменьшает) вероятность того, что в следующей критической точке на историческом пути данной страны демократия снова преодолеет все трудности и добьется успеха. Будучи однажды установленной, демократическая политическая система набирает темп и дает толчок к созданию средств (институтов) социальной поддержки, которые бы гарантировали ей длительное существование^[57]. Таким образом, «преждевременная», «недоношенная» демократия, которая все-таки выживает, добивается этого тем, что (среди прочего) облегчает рост других способствующих демократии условий вроде всеобщей грамотности или образования автономных частных организаций^[58]. В этой главе меня прежде всего интересуют социальные условия вроде образования, которые служат для поддержания демократических политических систем, и я не буду подробно разбираться с теми внутренними механизмами — типа однозначных правил политической игры, — которые предназначены для их обслуживания и сохранения^[59].

Сравнительное исследование сложных социальных систем неминуемо должно иметь дело, причем скорее суммарно, со специфическими историческими особенностями любого отдельно взятого общества^[60]. Однако отклонение данной страны от какого-либо конкретного аспекта демократии не слишком важно до тех пор, пока используемые дефиниции покрывают значительное большинство стран, которые считаются демократическими или же недемократическими. Точная разделительная линия между «более демократическими» и «менее демократическими» странами также не есть нечто фиксированное и основополагающее, поскольку демократия предположительно является не каким-то унитарным качеством общественной системы, а целым комплексом характеристик, которые можно проранжировать многими различными способами. По этой причине я разделил рассматриваемые страны на несколько обобщенных категорий, вместо того чтобы пытаться выстраивать их в каком-то порядке, хотя даже при таком подходе страны вроде Мексики вызывают вопросы.

Усилия, имеющие целью классифицировать все страны, породили целый ряд проблем. Чтобы уменьшить воздействие некоторых осложнений, вызываемых резкими вариациями политической практики в разных частях земного шара, я сконцентрировал внимание на отличиях между странами, принадлежащими к одним и тем же зонам политической культуры. Двумя наилучшими зонами для такого внутреннего сравнения являются, во-первых, Латинская Америка и, во-вторых, Европа вкупе с англоязычными странами. Более ограниченные сравнения могут быть также проведены среди азиатских государств и среди арабских стран.

Основные критерии, использованные для распознавания европейских демократий, — это ни разу не прерывавшееся воспроизведение политической демократии после Первой мировой войны и отсутствие на протяжении последних двадцати пяти лет крупного политического движения, противостоящего демократическим правилам игры^[61]. Несколько менее строгий критерий для Латинской Америки был сформулирован следующим образом: обладала ли данная страна историей более или менее свободных выборов в течение преобладающей части периода после Первой мировой войны?^[62]

В то время как в Европе мы ищем стабильные демократии, в Южной Америке нас интересуют страны, где не существовало постоянного диктаторского правления (см. табл. I).

Экономическое развитие в Европе и двух Америках

Пожалуй, самое распространенное обобщение, связывающее политические системы с другими аспектами общества, состоит в том, что демократия соотносится с состоянием экономического развития. Чем зажиточнее страна, чем выше ее благосостояние, тем больше шансов, что в ней будет поддерживаться демократия. Со времен Аристотеля и вплоть до наших дней люди утверждали, что только в процветающем обществе, где в состоянии подлинной бедности живут лишь относительно немногие из граждан, может сложиться ситуация, при которой основная масса населения разумно участвует в политической жизни и вырабатывает в себе сдержанность и умение самоограничиваться, необходимые для того, чтобы избегать искушений и не поддаваться призывам безответственных демагогов. Общество, где существует разделение на многочисленные обездоленные массы и маленькую привилегированную элиту, заканчивает в результате либо олигархией (диктаторским правлением небольшого верхнего слоя), либо тиранией (диктатурой, опирающейся на основную часть населения). Если навесить на две указанные политические формы современные ярлыки, то сегодня лицом тирании является коммунизм или перонизм, тогда как олигархия проявляет себя в виде тех традиционалистских диктатур, которые можно найти в разных частях Латинской Америки, а также в Таиланде, Испании или Португалии.

Для предметной проверки этой гипотезы я использовал различные индексы экономического развития — уровни благосостояния, индустриализации, урбанизации и образования, — после чего вычислил усредненные значения (на самом деле средние арифметические) для тех стран англосаксонского мира, а также Европы и Латинской Америки, которые были классифицированы как более или менее демократические.

Таблица I

Классификация европейских, англоязычных и латиноамeриканских стран по степени развития стабильной демократии

Как свидетельствуют данные, приведенные в табл. II, для более демократических стран в каждом случае средний уровень благосостояния, степень индустриализации и урбанизации, а также уровень образования оказываются намного выше. Если бы я объединил Латинскую Америку и Европу в одну таблицу, то различия были бы еще разительнее^[63].

Главными из использованных индексов благосостояния служили доход на душу населения, количество жителей, приходящихся на одну автомашину, и количество тысяч жителей, приходящихся на одного врача, а также количество радиоприемников, телефонов и газет в расчете на тысячу жителей. Для каждого из этих показателей различия поразительны (см. табл. II). В более демократических европейских странах на одну автомашину приходится 17 человек по сравнению со 143 в менее демократических. В менее диктаторских из латиноамериканских стран на одну автомашину приходится 99 человек, тогда как в более диктаторских этот показатель составляет 274^[64]. Различия в доходах для выбранных групп также очень велики, падая от среднедушевого дохода в 695 долл. для более демократических стран Европы до 308 долл. для менее демократических; соответствующие различия для Латинской Америки составляют от 171 до 119 долл. Диапазоны в равной мере единообразны, причем самый низкий доход на душу населения в каждой группе приходится на категорию «менее демократические», а самый высокий — на «более демократические» страны.

Индустриализация, с которой индексы благосостояния, конечно же, отчетливым образом соотносятся, измеряется процентной долей занятых мужчин, которые работают в сельском хозяйстве, и количеством коммерчески производимой «энергии» на душу населения, которая потребляется в данной стране (она измеряется в тоннах угля, приходящихся в год на одного человека). Оба эти показателя демонстрируют в равной мере устойчивые и единообразные результаты. Средняя процентная доля занятых мужчин, которые трудятся в сельском хозяйстве, смежных с ним отраслях и на связанных с ним рабочих местах, составила 21 % в «более демократических» европейских странах и 41 % в «менее демократических»; соответственно, эти показатели составляют 52 % в «менее диктаторских» латиноамериканских странах и 67 % в «более диктаторских». Различия в количестве энергии, потребляемой на душу населения, столь же велики.

Степень урбанизации также связана с существованием демократии^[65]. На основании данных, сведенных воедино Центром международных урбанистических исследований (International Urban Research, Беркли, Калифорния), доступны три различных индекса урбанизации: процентная доля населения, проживающего в общинах численностью 20 тыс. человек и выше, процентная доля населения в общинах численностью 100 тыс. человек и выше и процентная доля населения, проживающего в стандартных столичных районах, агломерациях и крупнейших городах. По всем трем названным индексам более демократические страны набирают более высокие показатели, чем менее демократические, причем для всех изучаемых регионов.

Таблица II

Сравнение европейских, англоязычных и латиноамериканских стран, разделенных на две группы: «более демократические» и «менее демократические», — по индексам благосостояния, индустриализации, образования и урбанизации¹⁾, ^[66]

A. Индексы благосостояния

Б. Индексы индустриализации

В. Индексы образования

Г. Индексы урбанизации

Многие специалисты высказывали предположение, что чем выше уровень образования у населения какой-либо страны, тем больше в ней шансов для демократии; и, надо признать, доступные сравнительные данные подтверждают это суждение. «Более демократические» страны Европы характеризуются почти поголовной грамотностью: в стране с самым низким ее уровнем этот показатель составляет 96 %, в то время как для «менее демократических» стран средняя доля грамотных равна 85 %. В Латинской Америке разница между средними показателями грамотности — 74 % для «менее диктаторских» стран и 46 % для «более диктаторских»^[67]. Количество учащихся в расчете на тысячу жителей, принятых для получения образования на трех различных его уровнях: начальном, среднем и высшем, — в равной мере устойчиво и единообразно связано со степенью демократии. Огромное расхождение показателей демонстрируют предельные случаи Гаити и США. В Гаити заметно меньше детей посещают школы в начальных классах (11 на тысячу жителей), чем в США молодые люди посещают колледжи (почти 18 на тысячу).

Зависимость между образованием и демократией заслуживает более широкого и подробного рассмотрения, потому что вся философия демократического правления трактовала более глубокую образованность в качестве основополагающего требования демократии^[68]. Как писал Джеймс Брайс, обращая особое внимание на Южную Америку, «если образование и не делает людей хорошими гражданами, то оно, по крайней мере, облегчает им превращение в таковых»^[69]. Образование, по всей видимости, расширяет кругозор человека, позволяет ему понять потребность в нормах толерантности, удерживает его от приверженности экстремистским доктринам и повышает его способность раз за разом делать рациональный электоральный выбор.

Свидетельства безусловного вклада образования в демократию выглядят еще более непосредственно наблюдаемыми и убедительными на уровне индивидуального поведения внутри стран, чем при рассмотрении перекрестных межстрановых корреляций. Данные, собранные агентствами по изучению общественного мнения, которые в разных странах проводили опросы жителей об их убеждениях по поводу терпимости к оппозиции, об установках по отношению к этническим или расовым меньшинствам, а также об их чувствах применительно к многопартийным системам по сравнению с однопартийными показали, что самым важным отдельным фактором, дифференцирующим тех, кто дает демократические ответы, от других лиц, было образование. Чем выше уровень чьего-либо образования, тем более вероятно, что этот человек должен верить в демократические ценности и поддерживать разные виды демократической практики^[70]. Все релевантные исследования указывают, что образование в этом смысле заметно более существенно, чем доход, род занятий либо профессия.

Эти результаты должны привести нас к прогнозированию намного более высокой корреляции между уровнями образования в разных странах и существующей там политической практикой, чем мы фактически обнаруживаем. Германия и Франция принадлежали к числу наиболее образованных стран Европы, но это само по себе не привело к стабилизации их демократических систем^[71]. Однако вполне может быть, что их высокий образовательный уровень все-таки поспособствовал воспрещению или сдерживанию активной деятельности там других антидемократических сил.

Если мы не в состоянии сказать, что высокий уровень образования представляет собой достаточное условие для демократии, то все доступные свидетельства говорят о том, что этот фактор близок к тому, чтобы выступать в качестве необходимого условия. В Латинской Америке, где до сих пор все еще существует и даже широко распространена неграмотность, только одна из всех стран, где больше половины населения неграмотно, а именно Бразилия, может быть включена в группу «более демократических».

Ливан, единственный член Лиги арабских стран, который начиная с завершения Второй мировой войны сохранял и поддерживал у себя демократические институты, является также, бесспорно, самым высокообразованным членом этой Лиги (в Ливане более чем 80-процентная грамотность). К востоку от арабского мира только два государства, Филиппины и Япония, с 1945 г. обеспечивали существование демократических режимов, причем там отсутствовали сколько-нибудь крупные антидемократические партии. И хотя по уровню дохода на душу населения эти две страны уступают большинству европейских государств, по своим образовательным достижениям они принадлежат к числу мировых лидеров. Филиппины фактически стоят на втором месте после США по пропорции людей, посещающих средние школы и университеты, тогда как Япония имеет более высокий уровень образовательных достижений, чем любая европейская страна^[72].

Хотя свидетельства влияния различных аспектов экономического развития: индустриализации, урбанизации, благосостояния и образования — были представлены нами по отдельности, на самом деле все эти аспекты столь тесно взаимосвязаны, что совокупно образуют единый крупный фактор, который политически коррелирует с демократией^[73]. Недавние исследования Ближнего Востока дают дальнейшие доказательства, подтверждающие это соображение. В 1951–1952 гг. опросы, которые Дэниел Лернер и Бюро прикладных социальных исследований (Bureau of Applied Social Research) Колумбийского университета провели в Турции, Ливане, Египте, Сирии, Иордании и Иране, обнаружили тесную связь между урбанизацией, грамотностью, уровнем участия в голосовании, потреблением средств массовой информации и их производством, а также образованием^[74]. По всем странам, для которых были доступны статистические данные ООН (в данном случае таковых оказалось 54), были вычислены простые и множественные корреляции между вышеназванными четырьмя базовыми переменными, и это принесло следующие результаты^[75]:

На Ближнем Востоке Турция и Ливан набирают по основной части вышеуказанных индексов более высокие показатели, чем другие четыре проанализированные страны, и Дэниел Лернер в своем сообщении об упомянутом исследовании подчеркивает, что «важные послевоенные события в Египте, Сирии, Иордании и Иране были проявлениями ожесточенной борьбы за контроль над властью — борьбы, которая на удивление отсутствовала [до самого недавнего времени] в Турции и Ливане, где вопрос о контроле над властью решался путем выборов»^[76].

Далее Лернер обращает особое внимание на то, каким образом непропорциональное развитие того или иного региона воздействует на итоговую стабильность, и говорит о необходимости скоординированных изменений во всех перечисленных переменных. Так, сравнивая урбанизацию и грамотность в Египте и Турции, он приходит к выводу, что, хотя Египет урбанизирован намного сильнее, чем Турция, в действительности он нисколько не «модернизирован» и там даже нет адекватного фундамента для модернизации, потому что грамотность не поспевает за остальными факторами. В Турции все имеющиеся индексы модернизации росли примерно в одинаковом темпе, так что увеличивающееся участие в выборах (36 % в 1950 г.) уравновешивается повышением грамотности, ростом урбанизации и т. д. В Египте, напротив, города полны «бездомных неграмотных», которые представляют собой готовую аудиторию для политической мобилизации в поддержку экстремистских идеологий. По шкале Лернера Египет должен иметь вдвое более высокую грамотность, чем Турция, так как он вдвое сильнее урбанизирован. Тот факт, что на самом деле уровень грамотности в нем составляет лишь половину турецкого, для Лернера служит объяснением тех «дисбалансов», которые «имеют тенденцию образовывать порочный круг и ускорять социальную дезорганизацию» — как политическую, так и экономическую^[77].

Лернер вводит одно важное теоретическое дополнение, а именно предложение рассматривать эти ключевые — для процесса модернизации — переменные как исторические фазы, а демократическую часть самых последних событий трактовать как «венчающий институт участвующего (партиципантного) общества» (таков один из его терминов для обозначения современного индустриального общества). Точка зрения Лернера на взаимоотношения между названными переменными, рассматриваемыми как стадии, достойна того, чтобы процитировать ее достаточно подробно: «Секулярная эволюция партиципантного общества участия, как представляется, включает в себя регулярную последовательность из трех фаз. Вначале приходит урбанизация, поскольку именно города и только они выработали тот комплекс умений, навыков и ресурсов, которые характеризуют современную индустриальную экономику. В рамках этой городской матрицы развиваются оба атрибута, которые отличают последующие две фазы, — грамотность и рост СМИ. Между ними существует тесная взаимная зависимость, потому что грамотность помогает развитию средств массовой информации, которые, в свою очередь, способствуют распространению грамотности. Но именно грамотность выполняет во второй фазе ключевую функцию. Способность читать, приобретенная поначалу относительно немногими, оснащает этих лиц для реализации разнообразных задач, требуемых в модернизирующемся обществе. И только в третьей фазе, когда в результате рывка сложная, детально продуманная технология индустриального развития уже продвинута достаточно далеко, общество начинает по-настоящему, в массовом масштабе производить газеты, сети радиовещания и кинофильмы. Они, в свою очередь, ускоряют распространение грамотности. И в конечном итоге из этого взаимодействия развиваются те институты участия (например, голосование), которые мы находим во всех продвинутых современных обществах»^[78].

Тезис Лернера о функциональной взаимозависимости ранее перечисленных элементов модернизации никоим образом не вытекает из его данных. Но материал, представленный в этой главе, предоставляет возможность провести исследования по указанным направлениям. Девиантные случаи вроде Египта, где «отстающая» грамотность ассоциируется с серьезными напряженностями и потенциальными потрясениями, можно также обнаружить в Европе и Латинской Америке, и их анализ — задача, которую я здесь не пытаюсь решать, — позволит еще отчетливее прояснить базовую динамику модернизации и проблему социальной стабильности в разгар институциональных изменений.

Экономическое развитие и классовая борьба

Экономическое развитие, порождая увеличенный доход, растущую экономическую безопасность и широкое распространение более высокого образования, в значительной мере определяет форму «классовой борьбы», позволяя тем, кто принадлежит к низшим слоям, видеть перед собой более благоприятные долговременные перспективы и вырабатывать более сложные и градуалистские^[79] взгляды на политическую жизнь. Вера в секулярный реформистский градуализм может быть идеологией только относительно обеспеченного и зажиточного низшего класса. Поразительное свидетельство в пользу данного тезиса можно обнаружить в той зависимости, которая наблюдается между моделями политических действий рабочего класса в различных странах и национальным доходом в них, и эта корреляция вызывает едва ли не изумление в свете многочисленных прочих культурных, исторических и юридических факторов, воздействующих на политическую жизнь разных стран и народов.

В двух самых богатых странах, США и Канаде, не только практически почти не существуют коммунистические партии, но и социалистические партии никогда не были в состоянии утвердиться в качестве сколько-нибудь крупных политических сил. Если взять восемь следующих стран по уровню благосостояния: Новую Зеландию, Швейцарию, Швецию, Великобританию, Данию, Австралию, Норвегию, Бельгию, Люксембург и Нидерланды (все они в 1949 г. — последнем, для которого существует стандартизированная статистика Организации Объединенных Наций, — имели доход на душу населения свыше 500 долл. в год), то там в качестве формы левой политики преобладает умеренный социализм. Ни в одной из вышеперечисленных стран коммунисты не смогли обеспечить себе на выборах больше 7 % голосов, а фактический средний электоральный показатель коммунистических партий составил в них приблизительно 4 %. Если взять восемь европейских стран, где в 1949 г. доход на душу населения был ниже отметки в 500 долл.: Францию, Исландию, Чехословакию, Финляндию, Западную Германию, Венгрию, Италию и Австрию — и где после войны по крайней мере один раз прошли демократические выборы, на которых коммунистические партии могли реально соперничать с некоммунистическими, то в шести из названных стран коммунистическая партия набирала больше 16 % голосов, а ее итоговый средний показатель по этим восьми странам, рассматриваемым как единая группа, превысил 20 %. Две страны с низким доходом, где коммунисты слабы: Германия и Австрия, обладали прямым опытом советской оккупации^[80].

Левацкий экстремизм доминировал также в политических взглядах рабочего класса двух других европейских стран, которые принадлежат к группе с годовым доходом на душу населения менее 500 долл., — Испании и Греции. В Испании перед приходом Франко к власти анархизм и левый социализм были намного сильнее, нежели умеренный социализм, в то время как в Греции, где в 1949 г. доход на душу населения составлял только 128 долл., коммунисты всегда были гораздо сильнее социалистов и вместе с партиями, которые были их попутчиками или сочувствовали им, обеспечивали себе на выборах последних лет много голосов^[81].

Применительно к западным странам обратно пропорциональная зависимость между экономическим развитием страны, как оно отражается в годовом доходе на душу населения, и силой коммунистов вкупе с другими экстремистскими группировками выражена, по-видимому, отчетливее, чем корреляционные зависимости между другими страновыми переменными вроде этнических или религиозных факторов^[82]. Две из числа достаточно бедных стран с крупными коммунистическими движениями: Исландия и Финляндия — являются скандинавскими и лютеранскими. Среди католических народов Европы во всех бедных странах, за исключением Австрии, имеются большие коммунистические или анархистские движения. В двух самых зажиточных католических демократиях: Бельгии и Люксембурге — действует очень немного коммунистов. Хотя французские и итальянские кантоны Швейцарии находятся под сильным воздействием культурной жизни соответственно Франции и Италии, в этих кантонах среди рабочих, живущих в самой богатой стране Европы, почти нет никаких коммунистов.

Зависимость между низким уровнем зажиточности (душевым доходом) и накоплением недовольства, достаточного, чтобы послужить социальной базой для политического экстремизма, подтверждается недавним сравнительным опросом-голосованием, проводившимся для выяснения установок у граждан девяти стран. В этих странах ощущение личной безопасности коррелировало с доходом на душу населения (0,45) и с душевым потреблением продовольствия (0,55). Если в качестве индекса степени существующего в той или иной стране недовольства использовать удовлетворенность своей страной, измеряемую ответами на вопрос «Какая страна в мире дает вам самые лучшие шансы жить таким образом, как вы бы хотели?», то зависимость недовольства от экономического благосостояния оказывается еще выше. Соответствующее исследование, использовавшее метод ранговой корреляции, сообщает, что корреляция между доходом на душу населения и степенью удовлетворенности собственной страной составляет 0,74^[83].

Это не означает, что экономические трудности или бедность per se (сами по себе) являются главной причиной радикализма. Есть много свидетельств в пользу того, что в ситуации, когда у людей нет возможностей для перемен, стабильная бедность если и порождает какие-либо явления, то скорее консерватизм^[84]. Те индивиды, чей опыт ограничивает для них возможности значимых коммуникаций и взаимодействия с другими лицами, находящимися примерно на одном уровне с ними, будут, при прочих равных условиях, более консервативными, чем люди, которые могут не быть более зажиточными, но имеют доступ к возможностям обеспечить для себя лучший образ жизни^[85]. И в этой ситуации причиной динамичных изменений существующего положения будет, похоже, не сама по себе бедность, а осознание реальной возможности улучшить свою жизнь. В одном проницательном пассаже Карл Маркс выразил эту мысль следующим образом: «Как бы ни был мал какой-нибудь дом, но, пока окружающие его дома точно так же малы, он удовлетворяет всем предъявляемым к жилищу требованиям. Но если рядом с маленьким домиком вырастает дворец, то домик съеживается до размеров жалкой хижины»^[86].

Вместе с развитием современных средств коммуникации и транспорта как внутри стран, так и между ними представляется все более вероятным, что групп в составе населения, которые испытывают сильную бедность, но изолированы от знаний о лучших способах жизни или не осознают возможностей для улучшения своего состояния, будет становиться все меньше и меньше, особенно в урбанизированных зонах западного мира. Можно ожидать, что такую стабильную бедность можно будет находить только в таких обществах, где доминируют традиции.

Поскольку позиция в системе стратификации всегда относительна и вознаграждение или депривация воспринимаются в терминах того, лучше или хуже твое материальное положение, чем у других известных тебе людей, нет ничего удивительного, что во всех странах низшие классы, независимо от общего уровня благосостояния данной страны, проявляют различные признаки недовольства и даже негодования существующим распределением вознаграждений, поддерживая те политические партии и прочие организации, которые борются за некоторую форму перераспределения^[87]. Тот факт, что форма, которую эти политические партии принимают в более бедных странах, носит более экстремистский и радикальный характер, нежели это имеет место в более зажиточных странах, вероятно, сильнее связан с большей степенью неравенства в такого рода странах, чем с тем фактом, что в абсолютных терминах их бедняки фактически еще беднее. Сравнительное исследование распределения национального богатства, проведенное Организацией Объединенных Наций, «говорит о том, что наиболее богатая часть населения (его самая богатая десятая часть, пятая часть и т. д.), как правило, получает в менее развитых странах бóльшую долю суммарного дохода, чем в более развитых^[88]. Разрыв между доходом дипломированных специалистов и близкого к ним профессионального персонала, с одной стороны, и обычных рабочих — с другой, в более бедных странах намного больше, чем в более зажиточных. Среди работников физического труда «в менее развитых странах существует, похоже, большее расхождение в заработной плате между квалифицированными и неквалифицированными рабочими. В противоположность этому процесс выравнивания доходов, по крайней мере в нескольких развитых странах, был облегчен общим увеличением национального дохода… причем не столько сокращением дохода у относительно богатых людей, сколько более быстрым ростом доходов у относительно бедных»^[89].

Распределение потребительских товаров также имеет тенденцию становиться более справедливым по мере того, как национальный доход увеличивается. Чем богаче страна, тем более значительная доля ее населения владеет автомобилями, телефонами, ваннами, холодильным оборудованием и т. д. Там, где существует нехватка каких-либо товаров, распределение такого рода дефицитных вещей неизбежно должно быть менее справедливым, чем в стране, где имеет место относительное изобилие. Например, количество людей, которые могут себе позволить автомобили, стиральные машины, приличное жилье, домашние телефоны, хорошую одежду или могут достигнуть того, чтобы их дети заканчивали среднюю школу либо поступали в высшее учебное заведение, во многих европейских странах все еще составляет лишь незначительное меньшинство их суммарного населения. Большое национальное благосостояние США либо Канады или же — в меньшей степени — даже австрало-азиатских доминионов либо Швеции означает, что в них наблюдается относительно небольшая разница между уровнями жизни соседних социальных классов и что даже те классы, которые в социальной структуре далеки друг от друга, будут характеризоваться более похожими моделями потребления, чем сопоставимые классы в странах Южной Европы. Для населения этой части Европы и в еще большей мере — для жителей одной из «слаборазвитых» стран социальная стратификация характеризуется намного бóльшими различиями в образе жизни и незначительными пересечениями тех перечней товаров, которыми владеют различные страты или покупку которых они могут себе позволить. Следовательно, можно говорить, что чем богаче, зажиточнее страна, тем в меньшей степени ощущение собственного более низкого статуса воспринимается в ней как крупный источник депривации.

Возросшее благосостояние и образованность способствуют демократии еще и тем, что увеличивают подверженность низших классов разным видам перекрестного давления, которые уменьшают степень их тяготения к любым определенным идеологиям и, следовательно, делают их менее восприимчивыми к экстремистским воззрениям. Этот процесс будет более детально обсуждаться в следующей главе, но он означает вовлечение указанных слоев населения в интегрированную общенациональную культуру — в отличие от изолированной культуры низших классов.

Маркс был убежден в том, что пролетариат представляет собой революционную силу, поскольку ему нечего терять, кроме своих цепей, приобрести же он может весь мир. Но Токвиль, анализируя причины, по которым в Америке низшие слои поддерживали существующую там систему, перефразировал и поменял местами слова Маркса еще раньше, чем сам Маркс приступил к своему анализу, указав, что «в цивилизованных странах обычно восстают лишь те, кому нечего терять»^[90].

Возросшее благосостояние воздействует также на политическую роль среднего класса, меняя форму структуры стратификации от вытянутой пирамиды с длинным основанием, означающим низший класс, на ромбовидную фигуру с растущим средним классом. Многочисленный средний класс смягчает конфликт тем, что вознаграждает умеренные и демократические партии, вместе с тем наказывая экстремистские группировки.

Политические ценности и стиль высшего сословия тоже связаны с национальным доходом. Чем беднее страна и чем ниже абсолютный уровень жизни низших классов, тем сильнее «внутреннее» давление на высшие слои, толкающее их рассматривать низший класс как вульгарную, по самóй своей природе подчиненную и нижестоящую касту, которая стоит вне рамок человеческого общества. Резкое различие в стиле жизни между теми, кто вознесен на вершину, и теми, кто погружен на социальное дно, делает такую трактовку психологически неизбежной. И как следствие, в подобной ситуации у верхних слоев наблюдается тенденция расценивать политические права для низших слоев, особенно право на участие во власти, как по сути своей абсурдные и в высокой степени безнравственные. Верхние слои не только сами сопротивляются демократии; их зачастую заносчивое и самонадеянное политическое поведение способствует интенсификации экстремистских реакций со стороны низших классов.

Общий уровень доходов в стране воздействует также на ее восприимчивость к демократическим нормам. Если в стране достаточно богатства — так, что не слишком существенно, нуждается ли она в некотором перераспределении доходов и имеет ли оно место, — то ее населению легче принять и одобрить идею, что не имеет особого значения и то, какая именно сторона находится у власти. Но если потеря постов и властных полномочий будет означать для крупных, мощных и влиятельных группировок серьезные потери во многом другом, то эти группировки будут с большей готовностью стремиться сохранять или защищать свою властную позицию любыми доступными им средствами. Аналогично, чтобы гарантированно обеспечить компетентную государственную гражданскую службу и бюрократический аппарат (т. е. всех правительственных чиновников и служащих), необходим определенный объем национального благосостояния. Чем беднее страна, тем сильнее в ней акцент на непотизм — т. е. на поддержку родственников и друзей. А это, в свою очередь, сокращает возможности появления и развития той эффективной бюрократии, которая требуется для современного демократического государства^[91].

Примерно подобным же образом представляются связанными с национальным благосостоянием и всевозможные промежуточные и посреднические организации, которые действуют как источники компенсации, уравновешивания или противодействия власти. Токвиль и другие выразители того, что впоследствии стало известным под названием теории «массового общества»^[92], приводили много доводов в пользу того, что стране, не имеющей множества разнообразных организаций, которые относительно независимы от центральной государственной власти, присущ высокий диктаторский, равно как и революционный, потенциал. Такие организации служат выполнению целого ряда функций, необходимых для демократии; они воспрещают государству или любому единичному источнику частной власти господствовать над всеми политическими ресурсами; они выступают как источники новых мнений; они могут быть средствами для передачи большим сегментам гражданского населения самых разнообразных идей, особенно идей оппозиционных; они тренируют людей в политических навыках и умениях, помогая тем самым увеличивать уровень их интереса к политической жизни и участия в ней. Хотя нет никаких надежных данных о зависимости между национальными моделями добровольных организаций и национальными политическими системами, свидетельства, полученные при исследованиях индивидуального поведения в разных странах, демонстрируют, что независимо от любых иных факторов люди, которые принадлежат к каким-либо ассоциациям, с большей вероятностью, чем не принадлежащие к ним, дадут демократический ответ на вопросы относительно толерантности и разных вариантов партийных систем, а также захотят голосовать или активно участвовать в политической жизни. В целом можно констатировать следующее: чем человек состоятельнее и лучше образован, тем более правдоподобно, что он будет принадлежать к добровольным организациям, а посему склонность населения тех или иных стран к формированию таких организаций и групп представляется функцией от уровня дохода в них и от возможностей для досуга и использования свободного времени^[93].

Политика быстрого экономического развития

Ассоциативная связь между экономическим развитием и демократией привела многих западных государственных деятелей и политических комментаторов к выводу, что основная политическая проблема наших дней порождается давлением в пользу быстрой индустриализации. Они исходили из предположения, что если только слаборазвитые страны сумеют взять успешный старт на пути к высокой производительности, то мы сможем победить серьезную угрозу недавно созданным демократическим государствам, а именно их доморощенных коммунистов. Неким курьезным образом эта точка зрения знаменует победу экономического детерминизма, или вульгарного марксизма, в демократической политической мысли. К великому сожалению для этой теории, политический экстремизм, опирающийся на низшие классы, и в частности коммунизм, можно обнаружить не только в странах с низким доходом, но также в странах, недавно вступивших на путь промышленного развития. Такая корреляция, разумеется, вовсе не является каким-то новейшим феноменом. В 1884 г. Энгельс отметил, что недвусмысленно социалистические рабочие движения развивались в Европе на протяжении периодов быстрого индустриального роста и что эти движения резко шли на спад в ходе последующих периодов более медленных изменений текущего темпа индустриализации.

Это соображение иллюстрируется картиной левых политических движений в Северной Европе, имевших место в первой половине ХХ столетия в тех странах, где социалистические и профсоюзные движения стали теперь относительно умеренными и консервативными. Везде, где индустриализация происходила быстро, внося резкие разрывы между доиндустриальной и индустриальной ситуациями, возникло больше опирающихся на рабочий класс экстремистских движений, а вовсе не меньше. В Скандинавии, например, различия между социалистическими движениями Дании, Швеции и Норвегии могут быть в большой мере объяснены разным темпом индустриализации и ее распределением во времени, на что указал экономист Уолтер Галенсон^[94]. Датское социал-демократическое движение и профсоюзы всегда принадлежали к реформистскому, умеренному и сравнительно немарксистскому крылу международного рабочего движения. В Дании индустриализация развивалась как медленный и постепенный процесс. Скорость роста урбанизации также была там умеренной, что хорошо воздействовало на жилищные условия городского рабочего класса. Медленный рост промышленности означал, что в течение всего периода индустриализации значительную долю датских рабочих составляли люди, которые работали в промышленности на протяжении длительного времени, и, следовательно, вновь вливающиеся в нее пришельцы, которых выдергивали из сельских районов и которые могли пополнять ряды тех, кто стал бы базой для экстремистских фракций, всегда находились в меньшинстве. Те левацкие группировки, которые сумели получить в Дании сколько-нибудь заметную поддержку, опирались как раз на быстро развивающиеся отрасли промышленности.

С другой стороны, в Швеции обрабатывающая промышленность с 1900 до 1914 г. росла очень быстро. Это привело к внезапному и бурному росту численности малоквалифицированных рабочих, в значительной степени вербовавшихся в сельских районах, и к соответствующему расширению отраслевых профсоюзов, которые объединяли всех работников отрасли независимо от выполняемой ими работы, но не цеховых, или ремесленных, профсоюзов, куда входили работники определенной профессии или нескольких родственных специальностей, причем достаточно высокой квалификации. Внутри профсоюзов и Социал-демократической партии параллельно с таким развитием событий в промышленности возникло левое движение, выступавшее против умеренной политики, которую обе названные организации выработали и проводили перед наступлением этого большого индустриального подъема. Кроме того, в указанный период появилось также сильное анархо-синдикалистское движение. И здесь упомянутые агрессивные левые движения опять-таки опирались на быстро расширяющиеся отрасли промышленности^[95].

Норвегию, последнюю из трех Скандинавских стран, которой предстояла индустриализация, характеризовала еще более высокая скорость указанного процесса. В результате появления гидроэлектрической энергии в этой стране, роста в ней электрохимической промышленности и постоянной потребности в строительстве различных промышленных сооружений в Норвегии за период между 1905 и 1920 гг. количество промышленных рабочих удвоились. Причем, как и в Швеции, это увеличение численности рабочей силы означало, что традиционное умеренное движение цеховых и ремесленных профсоюзов захлестнул поток новых рабочих со средней, низкой и нулевой квалификацией, большинство которых были молодыми мигрантами из сельских районов. Внутри Норвежской федерации труда^[96] и Норвежской рабочей партии возникло левое крыло, которое в период заключительных стадий Первой мировой войны захватило контроль над обеими названными организациями. Следует отметить, что Норвегия была единственной западноевропейской страной, все еще находившейся на стадии быстрой индустриализации в тот момент, когда был основан Коминтерн, и ее рабочая партия оказалась единственной, которая в почти нетронутом виде перешла под крыло коммунистов.

В Германии перед Первой мировой войной революционные марксистские левые силы, в большой мере образовавшиеся из рабочих быстро растущих отраслей промышленности, сохраняли за собой значительную поддержку внутри Социал-демократической партии, в то время как более умеренные части этой партии опирались на более стабильные и давно сложившиеся отрасли индустрии^[97].

Самой внушительной иллюстрацией зависимости между быстрой индустриализацией и экстремизмом рабочего класса служит российская революция. В царской России численность индустриального «населения» подскочила с 16 миллионов в 1897 г. до 26 миллионов в 1913-м^[98]. Троцкий в своей «Истории русской революции» показал, каким образом параллельно росту промышленности шло увеличение частоты забастовок и воинственности в рядах профсоюзов. Вероятно, не является случайным совпадением, что те две страны в Европе, в которых революционные левые силы добились до 1920 г. контроля над доминирующей частью рабочего движения: Россия и Норвегия, — были вместе с тем и странами, где все еще продолжали идти процессы быстрого накопления капитала и базовой индустриализации^[99].

Революционные социалистические движения, которые возникают в ответ на напряженности, создаваемые быстрой индустриализацией, идут на спад, как выразился на сей счет Энгельс, всякий раз, когда «переход к крупной промышленности почти закончен… [и] условия, в которых находится пролетариат, теперь уже устойчивы»^[100]. Такие страны, в которых «переход к крупной промышленности почти закончен», — это, как мы знаем, именно те индустриально развитые страны, где марксизм и революционный социализм существуют сегодня только в качестве сектантских догм. Но и в тех странах Европы, где индустриализация никогда не происходила или где она потерпела крах и оказалась не в состоянии построить экономику, основанную на эффективной крупномасштабной промышленности с высоким уровнем производительности труда и постоянным расширением моделей массового потребления, тоже существуют условия для создания или увековечивания экстремистской политики в сфере трудовых отношений.

Совсем иной тип экстремизма, основанный на классах мелких предпринимателей (как городских, так и сельских), появился в менее развитых и зачастую культурно отсталых секторах более индустриализированных обществ. Социальная база классического фашизма, похоже, выросла из всегда наблюдавшейся уязвимости какой-то части среднего класса, особенно мелких бизнесменов и владельцев малых ферм, перед лицом масштабного наступления крупного капитализма и мощного рабочего движения. В главе 5 эта реакция подвергается подробному анализу в том виде, в каком она манифестируется в целом ряде стран.

Очевидно, что те условия, которые соотносятся со стабильной демократией, легче всего найти в странах Северо-Западной Европы и в их англоязычных отпрысках в Америке и Австралазии^[101]; при этом высказывалось предположение — в числе прочих его выдвигал и Вебер, — что и демократию и капитализм породило в указанном регионе исторически уникальное сочетание элементов. Как гласит основной аргумент в поддержку этого утверждения, капиталистическое экономическое развитие получило наибольшие возможности в протестантском обществе и создало класс горожан, бюргеров, мещан — то третье сословие, существование которого было для демократии и катализатором, и необходимым условием. Акцент протестантизма на индивидуальную ответственность содействовал появлению в этих странах демократических ценностей и привел в результате к выравниванию отношений между бюргерами и троном, а затем к формированию некоего альянса между ними, который сохранил монархию и сделал демократию гораздо более приемлемой для консервативных слоев. Кто-то может спросить, является ли какой-нибудь один аспект этого взаимоувязанного кластера, состоящего из экономического развития, протестантизма, монархии, постепенных политических изменений, легитимности и демократии, первичным, но факт таков, что этот кластер действительно существует и держится сплоченно, а его элементы хорошо подогнаны и поддерживают друг друга^[102].

В следующей главе я хочу обратиться к изучению некоторых необходимых предпосылок демократии, которые вытекают из специфических исторических элементов, особенно тех, что связаны с потребностями демократической политической системы в легитимности и в механизмах, снижающих остроту и интенсивность политического конфликта. Причем, хотя эти необходимые для демократии предпосылки связаны с экономическим развитием, они отличаются от него, поскольку являются элементами в составе самóй политической системы, а не атрибутами целостного (тотального) общества.

Методологическое приложение

Подход, используемый в этой главе, неявным образом отличается от подхода некоторых других исследователей и исследований, которые попытались работать с социальными явлениями на уровне тотального общества, и может оказаться полезным явное формулирование некоторых из методологических постулатов, лежащих в основе данного рассмотрения.

С такими комплексными характеристиками общественной системы, как демократия, степень бюрократизации, тип системы стратификации, обычно работали с применением либо редукционистского, либо «идеально-типического» подхода. Первый из них отвергает возможность рассмотрения перечисленных характеристик в качестве системных атрибутов как таковых и утверждает, что сумму и сущность социологических категорий образуют качества индивидуальных действий. Для этой школы научной мысли степень распространенности демократических установок, или бюрократического поведения, или количества и типов ранжирования престижа либо власти образует саму суть смысла и значения атрибутов демократии, бюрократии или класса.

«Идеально-типический» подход начинает с аналогичного предположения, но приходит к противоположному выводу. Это аналогичное предположение состоит в том, что общества представляют собой комплексную систему сложных явлений, демонстрируя такую степень внутренних противоречий, что всякие обобщения о них как о чем-то цельном должны неизбежно образовывать некое сконструированное представление отобранных элементов, произрастающее из конкретных озабоченностей, заинтересованностей и точек зрения данного ученого. Противоположный вывод заключается в том, что абстрактные построения об устройстве «демократии» или «бюрократии» не имеют никакой очевидной и не требующей доказательства связи с состояниями или качествами тех сложных социальных систем, которые фактически существуют в настоящее время, а образуют совокупности разных атрибутов, которые логически взаимосвязаны, но не характеризуют в своей полноте никакого реально существующего общества^[103]. Примером служит веберовская концепция «бюрократии», включающая набор должностей, а также лиц, которые их занимают, но не «владеют» ими, непрерывно ведя и обновляя журналы и картотеки разных записей, выполняя функционально специфицированные обязанности и т. д.; точно так же обстоит дело с общераспространенным определением демократии в политической науке, которое постулирует индивидуальные политические решения, основанные на рациональном знании собственных конечных целей и на знании фактической политической ситуации.

Критика таких категорий или идеальных типов исключительно на том основании, что они не соответствуют реальной действительности, нерелевантна, поскольку они предназначены не для описывания действительности, а для того, чтобы предоставить основу для сравнения различных аспектов реальной действительности с непротиворечивым и логически выверенным образцом. Зачастую этот подход оказывается весьма плодотворным, и у нас нет здесь ни малейшего намерения заменить его, поставив на его место какой-либо другой подход; есть просто желание представить другой возможный способ концептуализации и осмысления сложных характеристик общественных систем, берущий свое начало из того многомерного анализа, дорогу к которому — на совсем ином уровне анализа — впервые проложили Пауль Лазарсфельд и его коллеги^[104].

Особенность, которая отличает данный подход, — это вопрос о том, можно ли рассматривать обобщенные теоретические категории как обоснованно соотносящиеся с характеристиками тотальных общественных систем. Последствия статистических данных, представленных в этой главе применительно к демократии, а также соотношений между демократией, экономическим развитием и политической легитимностью состоят в том, что имеются такие аспекты тотальных общественных систем, которые существуют, могут быть сформулированы в теоретических терминах, могут быть подвергнуты сравнению с похожими аспектами других систем, и в то же самое время они выводимы из эмпирических данных, которые могут быть проверены (или поставлены под сомнение) другими исследователями. Это не означает, что не могут существовать коллизии, противоречащие общим соотношениям либо зависимостям, или же что на более низких уровнях общественной организации не могут очевидным образом проявляться какие-то совершенно другие характеристики. Например, такую страну, как США, можно на общенациональном уровне охарактеризовать как «демократическую» даже при том, что большинство вторичных организаций внутри этой страны, возможно, и не являются демократическими. На другом уровне церковь может быть охарактеризована как «небюрократическая» организация по сравнению с корпорацией — даже невзирая на то, что важные сегменты церковной организации могут быть столь же бюрократизированными, как наиболее бюрократические части какой-либо конкретной корпорации. На еще одном уровне может оказаться вполне легитимным в целях психологической оценки тотальной личности рассматривать того или иного индивида как «шизофреника» даже несмотря на то, что при определенных условиях он может действовать отнюдь не шизофренически. Суть здесь в том, что, когда сравнения делаются на определенном уровне обобщения и обращаются к функционированию тотальной системы (будь то на уровне отдельной личности, группы, организации или всего общества), обобщения, применимые к тотальному обществу, имеют тот же самый вид и степень валидности, как и те, что применимы к другим системам и подчиняются тем же самым эмпирическим тестам. Отсутствие систематических и сравнимых исследований нескольких обществ затемняло указанное соображение.

Указанный подход подчеркивает также ту точку зрения, что сложные характеристики тотальной системы обладают зависящей от многих переменных (многомерной) причинной обусловленностью и последствиями настолько, насколько у всякой характеристики есть некоторая степень автономности в рамках системы. В этом смысле бюрократия и урбанизация, равно как и демократия, имеют много причин и последствий^[105].

С этой точки зрения было бы трудно идентифицировать какой-то один фактор, кардинальным образом ассоциирующийся с любой сложной, по-настоящему комплексной социальной характеристикой или же «являющийся ее причиной». Скорее все такие характеристики (и в этом состоит методологическое предположение, которым я руководствовался при проведении данного исследования, а вовсе не какое-то самостоятельное, независимое и существенное положение) рассматриваются как имеющие многомерную, многофакторную причинную обусловленность и последствия. Указанное положение можно прояснить с помощью схемы некоторых из возможных связей между демократией, начальными условиями, ассоциирующимися с ее появлением и последствиями существующей демократической системы.

Появление какого-либо фактора по обе стороны понятия «демократия» подразумевает одновременно, что он является начальным условием демократии и что демократия, будучи однажды установленной, поддерживает существование этой характеристики общества, например того, что общество является системой открытого класса. С другой стороны, некоторые из первоначальных последствий демократии, скажем такие, как бюрократия, могут воздействовать как факторы подрыва демократии, на что указывают стрелки, идущие в обратном направлении. Появление какого-либо фактора справа от демократии не означает, что демократия «порождает» его появление, а говорит просто о том, что демократия представляет собой начальное условие, которое благоприятствует развитию данного фактора. Аналогично гипотеза, что бюрократия является одним из последствий демократии, не подразумевает, что демократия — это ее единственная причина, а скорее говорит о том, что демократической системе присущ такой эффект, как стимулирование развития определенного типа бюрократии, при наличии других условий, которые надлежит сформулировать, если центральной проблемой исследования выступает именно бюрократия. Приведенная схема призвана служить в качестве не полной модели общих социальных условий, ассоциирующихся с появлением демократии, а лишь способа прояснить методологическое соображение, связанное с многофакторным (обусловленным многими переменными) характером зависимостей в тотальной общественной системе.

Таким образом, в многофакторной системе со многими переменными фокусом может быть любой ее элемент, а формулирование его состояния и вытекающих отсюда последствий не подразумевает того, что мы пришли к полной и законченной теории необходимых и достаточных условий его появления. В этой главе не предпринимается попытка построить новую теорию демократии, а содержатся только формализация и эмпирическое тестирование определенных наборов зависимостей и соотношений, порождаемых традиционными теориями демократии.

Примечания к табл. II

¹⁾ Значительная часть этой таблицы была скомпонована из данных, предоставленных Международным центром городских исследований (International Urban Research) в составе Калифорнийского университета в Беркли, штат Калифорния. Не все страны, принадлежащие к каждой из категорий, использовались для каждого из вычислений, поскольку не для всех этих стран были доступны единообразные данные. Например, данные по Албании и Восточной Германии очень разрозненны и редки. СССР не был включен, поскольку значительная его часть располагается в Азии.

²⁾ United Nations, Statistical Office, National and Per Capita Income in Seventy Countries, 1949, Statistical Papers, Series E, No. 1, New York, 1950, pp. 14–16.

³⁾ United Nations, A Preliminary Report on the World Social Situation, 1952, Table 11, pp. 46–48.

⁴⁾ United Nations, Statistical Yearbook, 1956, Table 139, pp. 333–338.

⁵⁾ Ibid., Table 149, p. 387.

⁶⁾ Ibid., Table 189, p. 641. Для этих показателей основные данные о населении относятся не к тем годам, по которым приводятся сведения о количестве телефонов и радиоприемников, но для целей сравнения между группами эти различия не столь уж важны.

⁷⁾ United Nations, A Preliminary Report…, op. cit., Appendix B, pp. 86–89.

⁸⁾ United Nations, Demographic Yearbook, 1956, Table 12, pp. 350–370.

⁹⁾ United Nations, Statistical Yearbook, 1956, op. cit., Table 127, pp. 308–310. Приведенные цифры относятся к коммерчески произведенной энергии, которая выражена в эквивалентных количествах метрических тонн угля.

¹⁰⁾ United Nations, A Preliminary Report…, op. cit., Appendix A, pp. 79–86. Целый ряд стран перечислен в списке тех, где имеется более 95 % грамотных.

¹¹⁾ United Nations, A Preliminary Report…, op. cit., pp. 86—100. Приведенные цифры относятся к лицам, поступившим учиться в самый ранний год начального диапазона, в расчете на 1000 человек суммарного населения, для годов в диапазоне от 1946 до 1950. Первый год начального обучения изменяется в разных странах от пяти — до восьмилетнего возраста. В менее развитых странах к этому возрастному диапазону принадлежит больше лиц в расчете на 1000 жителей, чем в более развитых странах, но это смещает представленные значения для менее развитых стран в направлении увеличения процентной доли обучающихся в школах от суммарного населения, хотя на самом деле в этой возрастной группе школы там посещает меньше детей. Таким образом, смещение данных, взятых из этого источника, укрепляет позитивную зависимость между образованием и демократией.

¹²⁾ Ibid., pp. 86—100.

¹³⁾ UNESCO. World Survey of Education, Paris, 1955. Приведенные цифры относятся к лицам, поступившим для получения более высокого образования, в расчете на 1000 жителей. Годы, к которым относятся эти значения, меняются от 1949 до 1952, и определение более высокого образования меняется в зависимости от страны.

¹⁴⁾ Получено из Международного центра городских исследований (International Urban Research, University of California, Berkeley, California).

¹⁵⁾ Ibid.

¹⁶⁾ Ibid.

Глава 3

Социальный конфликт, легитимность и демократия

Легитимность и эффективность

Стабильность любой демократии зависит не только от экономического развития страны, но также от эффективности и легитимности ее политической системы. Эффективность означает фактическое качество функционирования, иначе говоря степень, в которой данная система удовлетворяет основным функциям правящей власти, как их видит большинство населения и такие мощные группировки внутри него, как крупный бизнес или вооруженные силы. Легитимность — способность указанной системы порождать и поддерживать веру в то, что существующие политические институты являются самыми подходящими и приемлемыми для данного общества. То, до какой степени современные демократические политические системы легитимны, в большой мере зависит от путей решения тех ключевых проблем, которые исторически разделяли данное общество, и от того, в какой степени указанные проблемы решены.

Если эффективность прежде всего инструментальна, то легитимность носит оценочный характер. Те или иные группы и группировки рассматривают политическую систему как легитимную или нелегитимную согласно тому, в какой мере ценности этой системы соответствуют их собственным. Важные сегменты германской армии, государственных гражданских служб, в том числе часть чиновников и аристократических классов, отвергали Веймарскую республику не из-за ее неэффективности, а по той причине, что символические представления и базовые ценности этой республики отрицали их собственные символы и ценности. Легитимность как таковая, если рассматривать ее саму по себе, вполне сочетаема со многими формами политической организации, включая и репрессивные. Феодальные общества перед наступлением индустриализации, несомненно, пользовались среди большинства составляющего их населения базовой лояльностью. Кризисы легитимности — это в первую очередь недавний исторический феномен, ставший следствием роста резких расколов между разными группировками, которые теперь благодаря средствам массовой коммуникации в состоянии организовываться вокруг каких-то ценностей, отличающихся от тех, что ранее считались единственно приемлемыми.

Кризис легитимности — это кризис изменений. Следовательно, его корни надлежит искать в характере изменений, происходящих в современном обществе. Кризисы легитимности случаются в периоды перехода к новой общественной структуре, если (1) статус основных консервативных институтов в ходе периода структурных изменений оказывается под угрозой; (2) все крупные группы в составе общества не имеют доступа к политической системе в переходный период или, по крайней мере, как только они начинают выдвигать политические требования. Если после того как новая общественная и социальная структура установилась, эта новая система в течение периода, достаточно долгого для развития легитимности на новой основе, неспособна удовлетворять ожиданиям основных групп (по соображениям «эффективности»), то может развиться новый кризис.

Токвиль дает наглядное и красочное описание первого общего типа утраты легитимности, имея в виду главным образом те страны, которые переходили от аристократических монархий к демократическим республикам: «…однако в жизни народов иногда наступают периоды, когда древние нравы и обычаи разрушены, вера поколеблена, уважение к прошлому забыто и в то же время просвещение еще не получило распространения, а политические права еще ограниченны и ненадежны…» У граждан тогда «нет ни инстинктивного патриотизма, свойственного монархии, ни рассудочного, присущего республике… они остановились посредине между тем и другим и живут в смуте и беспомощности»^[106].

Если, однако, в течение этого переходного периода статусу основных консервативных групп и их символам ничто не угрожает, даже невзирая на то, что они потеряли значительную часть своей власти и могущества, то положение демократии представляется намного более надежным и безопасным. И в результате мы имеем довольно-таки абсурдный факт, что десять из двенадцати стабильных европейских и англоязычных демократий представляют собой монархии^[107]. Великобритания, Швеция, Норвегия, Дания, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Австралия, Канада и Новая Зеландия — все они либо королевства, либо доминионы под властью монарха, в то время как единственные республики, которые удовлетворяют условиям стабильных демократических процедур, — это США и Швейцария плюс Уругвай в Латинской Америке.

Сохранение монархии очевидным образом сберегло для этих стран лояльность их аристократических, традиционалистских и клерикальных секторов населения, которые возмущались возросшей демократизацией и эгалитаризмом. В итоге, великодушно принимая низшие слои общества и воздерживаясь от сопротивления тем ситуациям, которые могли бы сделать необходимой революцию, консервативные круги общества завоевали или сохранили лояльность этих новых «граждан». В странах, где монархия была свергнута революцией и упорядоченная преемственность наследования оказалась нарушенной, силы, примыкавшие некогда к трону, иногда продолжали отказывать республиканским преемникам власти в легитимности вплоть до пятого поколения или даже еще далее.

Единственная конституционная монархия, которая стала фашистской диктатурой, Италия, считалась, как и Французская Республика, нелегитимной с точки зрения основных групп ее общества. Савойская династия^[108] отвращала от себя католиков, разрушая светскую власть римских пап, а также не рассматривалась как легитимная преемница в старом Королевстве обеих Сицилий. Церковь почти вплоть до Первой мировой войны фактически запрещала католикам участвовать в итальянской политической жизни и в конечном итоге изменила свою позицию только из-за страха перед социалистами. Французские католики в течение того же самого периода придерживались аналогичной установки по отношению к Третьей республике. И итальянской, и французской демократиям пришлось на протяжении значительной части их истории обходиться без лояльной поддержки со стороны важных групп своих обществ, причем как на левом, так и на правом фланге. Таким образом, один из крупных источников легитимности состоит в непрерывности и преемственности важных традиционных интегративных институтов в течение того переходного периода, когда появляются новые социальные институты.

Второй общий тип утраты легитимности связан с путями, которыми различные общества справляются с кризисом «вхождения в политическую жизнь» — с решением вопроса о том, когда новые социальные группы получат доступ к политическому процессу. В XIX столетии этими новыми группами были в первую очередь промышленные рабочие; в XX — колониальные элиты и крестьянское население. Всякий раз, когда новые группы становятся политически активными (например, когда рабочие впервые ищут доступ к экономической и политической власти через экономические организации и избирательное право, когда буржуазия требует доступа к властным структурам и участия в них или же когда колониальные элиты настаивают на контроле над своей собственной системой), сравнительно легкий доступ к легитимным политическим институтам имеет тенденцию способствовать завоеванию лояльности этих новых групп по отношению к системе, и они, в свою очередь, могут позволить старым господствующим слоям поддерживать свой статус. В странах вроде Германии, где в течение длительных периодов препятствовали такому доступу — сначала в нем отказывали буржуазии, а позже рабочим — и где для ограничения доступа использовалась сила, низшие слои оказались отчужденными от системы и стали принимать на вооружение экстремистские идеологии, которые, в свою очередь, не позволяли более прочно утвердившимся и признанным группам принимать политическое движение рабочих в качестве легитимной альтернативы.

Политические системы, которые отрицают всякий доступ новых страт к власти кроме как посредством революции, воспрещают также рост собственной легитимности, достигаемый путем вынесения многовековых надежд и чаяний населения на политическую арену. Группы, которые вынуждены силой пробивать себе путь в политическое пространство, склонны чрезмерно преувеличивать возможности, предоставляемые политическим участием. Вследствие всего этого демократические режимы, родившиеся под таким давлением, не только сталкиваются с трудной коллизией, когда не только группы, лояльные по отношению к ancien rėgime (старому порядку), расценивают их как нелегитимные, но и те, чьи вековые надежды не сбылись до конца в результате произошедших изменений, также могут отвергать их. Примером этого служит Франция, где правые клерикалы смотрели на республику как на нелегитимное образование, а какие-то секторы низших слоев обнаружили, что их извечные ожидания далеки от удовлетворения. И сегодня многие страны Азии и Африки, недавно ставшие независимыми, оказываются перед лицом многотрудной проблемы: им необходимо завоевать лояльность масс по отношению к таким свежеиспеченным демократическим государствам, которые могут сделать очень немногое для достижения утопических целей, поставленных националистическими движениями в эпоху колониализма и в течение переходного периода борьбы за независимость.

Да и вообще, если в какой-то момент статус крупных консервативных группировок оказывается под угрозой или же если в критические периоды появляющимся новым группировкам станут отказывать в доступе к политической жизни, то даже в ситуации, когда политическая система в разумной степени эффективна, легитимность подобной системы в целом окажется под вопросом. С другой стороны, серьезная потеря эффективности, которая неоднократно повторяется или имеет место в течение длительного периода, подвергнет опасности стабильность даже самой легитимной системы.

Существенным тестом на легитимность является степень выработки определенными странами общепринятой «секулярной политической культуры», главным образом общенациональных ритуалов и праздников^[109]. США создали общую для всех своих жителей гомогенную культуру благоговейного преклонения перед отцами-основателями, перед Авраамом Линкольном, Теодором Рузвельтом и их принципами. Такие общепризнанные элементы, к которым взывают все американские политики, присутствуют далеко не во всех демократических обществах. Так, в некоторых европейских странах у левых и правых кругов разный набор символов и разные исторические герои. Самый отчетливый пример такой страны предлагает нам Франция. Здесь битвы с привлечением самых разных символов, которые начались еще в 1789 г., продолжают, как указывает швейцарский историк и публицист Герберт Люти, «по-прежнему вестись, и проблемы по-прежнему остаются открытыми; каждая из этих дат [крупных политических разногласий] до сих пор по-прежнему делит левых и правых, клерикалов и антиклерикалов, прогрессистов и реакционеров во всех их исторически обусловленных констелляциях»^[110].

Знания по поводу относительной степени легитимности политических институтов той или иной страны имеют ключевое значение для любых попыток проанализировать стабильность этих институтов в условиях, когда страна сталкивается с кризисом эффективности. Зависимость между различными степенями легитимности и эффективности в конкретных политических системах может быть представлена в форме четырехчастной таблички с примерами стран, характеризующихся различными возможными комбинациями:

Общества, которые попадают в ячейку A и у которых, иначе говоря, высокие показатели по шкале как легитимности, так и эффективности, характеризуются стабильными политическими системами — это, например, США, Швеция и Великобритания^[111]. Неэффективные и нелегитимные режимы, попадающие в прямоугольник D, по определению нестабильны и терпят крах, если только они не являются диктатурами, которые поддерживают свое существование силой, как это происходит сегодня с правительствами Венгрии и Восточной Германии.

Опыт политических событий начала 1930-х годов в различных странах иллюстрирует воздействие других сочетаний легитимности и эффективности. В конце 1920-х годов большие и мощные сегменты населения как Германской, так и Австрийской республик не считали правительства своих стран легитимными. Тем не менее оба эти государства оставались в разумной мере эффективными^[112]. В терминах приведенной выше таблички они попадают в ячейку C. Когда в 1930-х годах эффективность самых разных правительств сильно упала, те общества, которые занимали высокие места на шкале легитимности, остались демократическими, в то время как целый ряд не совсем легитимных стран: Германия, Австрия и Испания — перестали быть свободными, а Франция с трудом избежала подобной судьбы. Иными словами, выражая суть происходивших изменений в терминах вышеуказанной таблички, те страны, которые переместились из ячейки А в B, остались демократическими, в то время как страны, переместившиеся из прямоугольника C в D, потерпели крах. Военное поражение 1940 г. лишний раз подчеркнуло низкое положение французской демократии на шкале легитимности. Она оказалась единственной побежденной демократией, которая предоставила всеобъемлющую поддержку своему квислинговскому^[113] режиму^[114].

Ситуации подобного типа демонстрируют полезность такого анализа. В недолговременной, краткосрочной перспективе высокоэффективная, но нелегитимная система — скажем, типа той, что существует в хорошо управляемой колонии, — менее стабильна, чем режимы, эффективность которых относительно низка, но легитимность находится на высоком уровне. Социальная стабильность такой страны, как Таиланд, несмотря на периодически происходящие там coups d’état (государственные перевороты), разительно контрастирует с положением дел в соседних странах, которые ранее были колониями. С другой стороны, длительная эффективность, простирающаяся на несколько поколений, может сама по себе наделить политическую систему легитимностью. В современном мире такая эффективность означает прежде всего постоянное экономическое развитие. Те страны, которые успешнее других приспособились к требованиям индустриальной системы, характеризуются наименьшей степенью внутренних политических напряженностей и либо сохранили свою традиционную легитимность, либо выработали убедительные и мощные новые символы легитимности.

Та социальная и экономическая структура, которую Латинская Америка унаследовала от Пиренейского полуострова, мешала ей следовать лидерскому примеру бывших английских колоний, и латиноамериканские республики не сформировали необходимых символов и ауры легитимности. Выживание новых политических демократий Азии и Африки окажется в большой мере зависящим от их способности на протяжении длительного периода удовлетворять нужды и потребности своего населения, что будет, вероятно, означать их способность справиться с проблемой индустриализации.

Легитимность и конфликт

Всем демократическим системам неизбежно приходится испытывать постоянную угрозу того, что групповые конфликты, которые составляют источник жизненной силы демократии, могут усилиться до такой степени и довести свою страну до такого состояния, когда они грозят дезинтегрировать общество и разрушить его целостность. Вследствие этого любые условия и обстоятельства, которые способствуют смягчению интенсивности межпартийных сражений, принадлежат к числу ключевых факторов, необходимых для демократического правления.

Поскольку наличие умеренно конфликтного состояния представляет собой фактически другой способ определения легитимной демократии, нет ничего удивительного в том, что основные факторы, обусловливающие такое оптимальное состояние, тесно связаны с теми факторами, которые порождают легитимность, рассматриваемую в терминах преемственности символов и статусов. Характер и содержание крупных расколов, воздействующих на политическую стабильность общества, в значительной мере детерминируются историческими факторами, которые воздействовали на то, каким путем были решены — или из-за чего в течение долгого времени оставались нерешенными — важные проблемы, разделявшие это общество.

На современном этапе в западных странах имеют место три крупные проблемы: во-первых, это место церкви и/или различных религий внутри страны; во-вторых, допущение низших слоев, особенно рабочих, к полному политическому и экономическому «гражданству» через посредство всеобщего избирательного права и права на ведение коллективных переговоров и, в-третьих, это никогда не затихающая борьба за распределение и перераспределение национального дохода.

Здесь встает следующий важный вопрос общего характера: рассматривались ли перечисленные проблемы последовательно, одна за другой, когда каждая из них более или менее решается перед тем, как на повестку дня встает очередная, или же эти проблемы накапливались таким образом, чтобы традиционные источники раскола смешивались с более новыми? Поочередное разрешение каждой из напряженностей по отдельности способствует формированию стабильной политической системы; перенесение проблем из одного исторического периода в другой создает такую политическую атмосферу, которая характеризуется скорее горечью и фрустрацией, нежели терпимостью и компромиссами. Ведь люди и партии начинают различаться между собой не просто тем, какими способами они улаживают текущие проблемы, но своими фундаментальными и антагонистическими мировоззрениями. А это означает, что они видят политическую победу своих оппонентов как крупную моральную угрозу и в результате всей системе в целом недостает эффективной ценностной интеграции.

В большинстве протестантских стран борьба за место церкви в обществе велась и завершилась в XVIII–XIX вв. В некоторых из них, например в США, церковь была отделена от государства и согласилась с этим фактом. В других, скажем в Великобритании, Скандинавских странах и Швейцарии, религия все еще продолжает пользоваться поддержкой со стороны государства, но государственные церкви, как и конституционные монархии, перестали быть крупными источниками противоречий. Теперь только католические страны Европы продолжают предоставлять нам примеры коллизий, в которых исторические споры и противоречия между клерикальными и антиклерикальными силами вплоть до сегодняшнего дня по-прежнему политически разделяют людей. В таких странах, как Франция, Италия, Испания и Австрия, быть католиком означает применительно к политической жизни находиться в союзе с правыми или консервативными группами, тогда как антиклерикальность или принадлежность к религиозному меньшинству чаще всего означает союз с левыми силами. В целом ряде таких стран на религиозный вопрос накладывались новые проблемы. Для консервативных католиков борьба против социализма и социалистов стала не просто экономической борьбой или спором вокруг общественных и социальных институтов, но глубоко укорененным конфликтом между Богом и Сатаной^[115]. В современной Италии для многих секулярных интеллектуалов оппозиционное отношение к церкви легитимизирует их альянс с коммунистами. И до тех пор, пока религиозные связи укрепляют секулярные политические союзы и группировки, шансы на компромисс и демократическую тактику взаимных уступок в религиозном вопросе остаются слабыми.

Проблема «гражданственности» также решалась различными способами. США и Великобритания предоставили рабочим избирательное право в XIX столетии. В таких странах, как Швеция, которая сопротивлялась этому вплоть до первых десятилетий XX в., борьба за гражданственность стала как политическое движение сочетаться с социалистическими взглядами, порождая тем самым революционный социализм. Или, выражая это явление в других терминах, там, где рабочим отказывали как в экономических, так и в политических правах, их борьба за перераспределение дохода и за свой статус накладывалась на революционную идеологию. В тех местах, где экономическая борьба и борьба за статус развивались вне указанного контекста, идеология, с которой они были связаны, имела тенденцию быть градуалистской идеологией постепенных реформ. Например, рабочим в Пруссии вплоть до революции 1918 г. отказывали во всеобщем, свободном и равном избирательном праве и тем самым толкали их к революционному марксизму. В Южной Германии, где полноценные гражданские права были предоставлены всем в конце XIX в., доминировал реформистский, демократический и нереволюционный социализм. Однако общенациональная Социал-демократическая партия продолжала провозглашать революционные догмы. Такие действия способствовали тому, что в руководстве указанной партии получили голос ультралевые круги, а это позволило коммунистам набрать силу после поражения в войне и — что в историческом плане, возможно, оказалось даже важнее — позволило им напугать большие сегменты немецкого среднего класса, которые стали бояться, как бы победа социалистов не покончила со всеми их привилегиями и статусом.

Во Франции рабочие завоевали избирательное право, но вплоть до окончания Второй мировой войны им отказывали в элементарных экономических правах. Большое количество французских предпринимателей и работодателей отказывались признавать французские профессиональные союзы и после каждой победы профсоюзов искали пути к их ослаблению или разрушению. Нестабильность французских профсоюзов и постоянно существовавшая у них потребность в сохранении воинственного духа как средства для выживания сделали рабочих восприимчивыми к призывам экстремистских политических группировок. Доминирование коммунистов во французском рабочем движении можно в значительной мере объяснить порочной тактикой французских деловых кругов и класса предпринимателей.

Эти примеры не объясняют, почему разные страны различаются в том, каким способом они справлялись с основными проявлениями общенациональных расколов. Однако и таких примеров должно хватить, чтобы проиллюстрировать, каким образом предпосылки для стабильного демократического правления соотносятся с основами общественного разнообразия. Там, где несколько разных исторических расколов смешиваются между собой и создают фундамент для идеологизированной политической жизни, демократия будет нестабильной и слабой, поскольку подобная политика по определению не включает в себя понятия толерантности.

Партии с подобными тотальными идеологиями пытаются создать то, что немецко-американский политолог Зигмунд Нойман назвал «интегрированной» средой, в которой жизнь ее членов в максимальной степени замкнута в рамки идеологически привязанных и обусловленных действий. Указанные действия основаны на предположении партии, что важно изолировать своих приверженцев от «фальшивок» и «лжи», выражаемых неверующими. Нойман говорил о необходимости проводить основополагающее аналитическое различие между представительскими (репрезентационными) партиями, которые укрепляют демократию, и интеграционными партиями, которые ослабляют ее^[116]. Первые из них олицетворяются большинством партий в англоязычных демократиях и Скандинавии плюс большинством центристских и консервативных партий, кроме религиозных. Эти партии рассматривают в качестве своей функции прежде всего обеспечение голосов в период, непосредственно предшествующий выборам. Интеграционные партии, с другой стороны, озабочены тем, чтобы привести мир в как можно более полное соответствие со своей базовой философией. Они видят себя не конкурентами, участвующими в той игре взаимных уступок и компромиссов, которая характерна для политического давления, а ярыми приверженцами и фанатичными бойцами, участвующими в мощной битве между божественной или исторической правдой, с одной стороны, и фундаментальным заблуждением — с другой. Когда исходят из такой концепции мироустройства, то становится необходимым пресекать любые возможности для воздействия на своих последователей всякого рода противоположных или перекрестных давлений, проистекающих из контактов этих последователей с чужаками, которые ослабят и подорвут их чистую, безгрешную веру.

Двумя основными нетоталитарными группировками, которые придерживались таких процедур, были католики и социалисты. Перед 1939 г. в значительной части Европы именно католики и социалисты пытались усилить внутриконфессиональные или внутриклассовые коммуникации путем создания сети связанных с религией или партией социальных и экономических организаций, внутри которых их последователи могли бы жить своей собственной жизнью. Австрия являет собой, пожалуй, самый лучший пример коллизии, в которой две группы, социалисты-католики и социал-демократы, разошедшиеся между собой по всем трем главным историческим проблемам и осуществляющие большинство своих общественных действий в организациях, связанных либо с партией, либо с церковью, умудрились расколоть страну на два враждебных лагеря^[117]. Тоталитарные организации вроде фашистских и коммунистических всеми способами расширяют интеграционистский характер политической жизни до максимально возможного предела, полностью определяя весь мир исключительно в терминах борьбы.

Усилия — даже со стороны демократических партий, — предпринимаемые с целью изолировать свою социальную базу от противоположных и перекрестных давлений, со всей несомненностью подрывают стабильную демократию, которая требует чередований от одних выборов к другим, а также разрешения существующих между партиями проблем в течение длительных периодов времени. Изоляция может усилить лояльность по отношению к конкретной партии или церкви, но она будет вместе с тем мешать партии в привлечении на свою сторону новых групп. Австрийская ситуация иллюстрирует, каким способом избирательный процесс вызывает фрустрацию и сводится на нет, когда преобладающая часть электората ограничена рамками интеграционных партий. Обязательные правила демократической политической жизни предполагают, что перемена взглядов и переход как в партию, так и из партии вполне возможны, допустимы и заслуживают уважения, а партии, которые надеются получить большинство демократическими методами, должны в конечном счете отказаться от своего интеграционистского пыла. По мере того как в разных странах рабочий класс получал полный набор гражданских прав в политической и экономической сферах, европейские социалистические партии ослабляли свои интеграционистские устремления и переставали их акцентировать. Единственные нетоталитарные партии, которые в настоящее время придерживаются такой политики, — это религиозные партии наподобие разнообразных католических партий или кальвинистской антиреволюционной партии из Голландии. Совершенно ясно, что и Католическая, и голландская Кальвинистская церкви не являются «демократическими» в сфере религии. Они настаивают, что существует только одна истина, — точно так же, как в политике поступают коммунисты и фашисты. Католики могут принять предложения о политической демократии, но никогда — о религиозной веротерпимости. И во всех тех случаях, когда политический конфликт между религией и нерелигиозностью рассматривается католиками или другими верующими в одну-единственную истинную церковь как нечто весьма важное, яркое и бросающееся в глаза, всегда существует реальная дилемма для демократического процесса. Многие из политических проблем, которые можно было бы легко уладить с помощью компромиссов, усиливаются из-за наличия религиозной проблемы, и в результате их не удается по-настоящему разрешить.

Везде, где социальная структура функционирует так, чтобы естественным образом изолировать отдельных людей или группы с одинаковым политическим мировоззрением от контактов с теми, кто придерживается других взглядов, эти изолированные лица или группы приобретают склонность поддерживать политических экстремистов. Например, неоднократно отмечалось, что рабочие в так называемых изолированных отраслях промышленности: шахтеры, моряки, рыбаки, лесорубы, стригали и портовые грузчики, которые проживают в общинах, населенных преимущественно людьми той же самой профессии, обычно оказывают едва ли не безграничную поддержку политическим платформам самого левого толка^[118]. Таким районам их концентрации свойственна тенденция голосовать за коммунистов или социалистов, причем значительным большинством, иногда на грани того, что, по существу, оказывается «однопартийной» системой. Другой иллюстрацией той же самой модели может послужить политическая нетерпимость, проявляемая во времена кризиса группами, базовой опорой которых служат фермы, поскольку фермеры, подобно рабочим в изолированных отраслях промышленности, живут в условиях более гомогенного политического окружения, нежели люди, занятые в большинстве городских профессий^[119].

Эти выводы подтверждаются исследованиями индивидуального электорального поведения, которые ясно указывают, что индивиды, находящиеся под перекрестными воздействиями противоположных давлений, — те, кто принадлежит к группам, предрасполагающим их к движению в разных направлениях, или у кого имеются друзья, поддерживающие разные партии, или кто регулярно подвергается пропагандистскому воздействию со стороны разных группировок, — с меньшей вероятностью будут сильно привержены каким-либо определенным политическим силам или активно участвовать в каких-то общественно-политических событиях^[120].

Многочисленные и политически непоследовательные случаи принадлежности к разным группам, лояльности к разным партиям и необходимости реагировать на разнонаправленные стимулы снижают эмоциональность и агрессивность, сопутствующие тому или иному политическому выбору. Например, в современной Германии католик из числа рабочих, которого тянут в двух разных направлениях, будет, скорее всего, голосовать за христианских демократов, но проявит намного больше терпимости и снисходительности к социал-демократам, чем среднестатистический католик из числа представителей среднего класса^[121]. Там, где человек принадлежит к множеству разнообразных групп, которые все предрасполагают его к одному и тому же политическому выбору, он находится в ситуации изолированного рабочего и с гораздо меньшей вероятностью будет толерантен к другим мнениям и точкам зрения.

Доступные нам свидетельства говорят о том, что шансы на стабильную демократию увеличиваются пропорционально тому, в какой мере группы и отдельные индивиды располагают несколькими комплексными (т. е. учитывающими целый ряд аспектов) политически релевантными принадлежностями. В той степени, в какой на существенную долю населения воздействуют конфликтующие силы, толкающие этих людей в разных направлениях, они заинтересованы в снижении интенсивности политического конфликта^[122]. Как подчеркивали Роберт Даль и Толкотт Парсонс, такие группы и индивиды проявляют также интерес к защите прав политических меньшинств^[123].

Стабильная демократия требует относительно умеренной напряженности между существующими в ней противоборствующими политическими силами. И политическая умеренность облегчается способностью такой системы решать разделяющие ее ключевые проблемы прежде, чем возникают новые. Если проблемам религии, гражданственности и «коллективных переговоров» между предпринимателями и профсоюзами позволяют накапливаться, они подпитывают и подкрепляют друг друга, а чем больше укрепились и коррелируют между собой источники раскола, тем меньше вероятность политической толерантности. Аналогично чем выше изоляция от гетерогенных политических стимулов, тем в большей мере второстепенные факторы «нагромождаются» и действуют в одном направлении, а также тем больше шансов, что данная группа или индивид рано или поздно придут к экстремистской точке зрения. Эти два вида зависимости, один — на уровне проблем с партийной приверженностью, другой — на уровне поддержки тех или иных партий, связываются между собой тем фактом, что партии, которые отражают накопившиеся нерешенные проблемы, будут и дальше стремиться изолировать своих последователей от конфликтующих стимулов. Наилучшие условия для политического космополитизма опять-таки те, что связаны с экономическим развитием: рост урбанизации и образования, распространение коммуникационных СМИ и возросшее благосостояние. Большинство очевидным образом изолированных профессий: в горнодобывающей промышленности, на лесозаготовках, в сельском хозяйстве — это как раз те занятия, относительная доля которых в общей численности рабочей силы стремительно уменьшается вместе с индустриализацией^[124].

Таким образом, факторы, участвующие в модернизации или экономическом развитии, связаны с теми, что формируют легитимность и мягкую терпимость. Но следует всегда помнить, что такие корреляции являются всего лишь утверждениями об относительных степенях гармонизированности (конгруэнтности) и что другое условие для политического действия состоит в следующем: подобная корреляция никогда не будет столь четко выраженной, чтобы люди ощущали себя неспособными изменить своими действиями направленность и ход событий. И стало быть, это отсутствие сильной корреляции означает также, что для аналитических целей переменные следует рассматривать по отдельности, даже если они взаимно коррелируют между собой. Например, представленный здесь анализ раскола подсказывает вполне определенные способы, с помощью которых различные электоральные и конституционные решения могут повлиять на шансы демократии. Они обсуждаются в следующем разделе.

Системы правления

Если комплексные многоаспектные основания для раскола делают демократию более жизнеспособной, то из этого следует, что в условиях постоянства всех прочих факторов двухпартийные системы лучше, чем системы многопартийные, что избрание официальных лиц по территориальному принципу предпочтительнее пропорционального представительства и что федерализм превосходит по своим качествам унитарное государство. Конечно же, существовали и продолжают существовать стабильные демократии с многопартийными системами, пропорциональным представительством и унитарным государственным устройством. Фактически я бы утверждал, что такие проявления многовариантности в системах правления намного менее важны, нежели те, что вытекают из основополагающих различий в общественной структуре, обсуждавшихся в предыдущих разделах. Тем не менее они могут внести свой вклад в общую результирующую стабильность или нестабильность.

Аргументация в пользу двухпартийной системы основывается на предположении, что в сложном обществе любые партии в силу необходимости обязательно должны быть широкими коалициями, ни в коем случае не обслуживающими интересы какой-либо одной крупной группировки, и что они не должны быть интеграционными партиями, а должны стремиться завоевать поддержку среди тех групп, которые преимущественно склонны к союзу с противостоящей партией. Например, британская Консервативная или американская Республиканская партии не должны в принципе вызывать антагонизм у рабочих, занятых ручным трудом, так как значительная часть голосов за указанные партии должна поступать именно от последних. Демократическая и Лейбористская партии сталкиваются с аналогичной проблемой перед лицом средних классов. Партии, которые никогда не ориентируются на получение настоящего большинства, действуют совсем иначе и стремятся завоевать максимально возможную электоральную поддержку от некой ограниченной базы, — партия «рабочих» будет акцентировать внимание на интересах рабочего класса, а партия, старающаяся привлечь в первую очередь мелких бизнесменов, станет проделывать то же самое применительно к своей целевой группе. Для таких партий, ориентирующихся на сравнительно небольшие или отколовшиеся группировки в составе общества, выборы, вместо того чтобы становиться удобными случаями для поиска максимально широкой поддержки путем убеждения расходящихся между собой групп в наличии у них общих интересов, становятся совершенно другими событиями, в ходе которых подобные партии лишний раз подчеркивают линии раскола, отделяющие их сторонников от других сегментов общества.

Суждение, что пропорциональное представительство скорее ослабляет, а не укрепляет демократию, опирается на анализ различий между двумя ситуациями: многопартийной и наличием одной главной партии большинства. Если, как утверждалось выше, справедливо предположение, что существование многих партий подчеркивает различия и сокращает возможности для консенсуса, то любая избирательная система, которая увеличивает шансы скорее для большего, а не для меньшего числа партий, идет во вред демократии.

Кроме того, как указывал немецкий социолог Георг Зиммель, система избрания членов парламента, которая должна обеспечивать представление территориальных избирательных округов, а не групп избирателей (чему способствует пропорциональное представительство), понуждает различные группы добиваться достижения своих целей в рамках такой электоральной структуры, которая ориентирована на удовлетворение многих разных интересов и на потребность в компромиссе^[125].

Федерализм увеличивает возможности для образования еще более многочисленных источников раскола, добавляя к другим факторам, которые расчленяют общественную структуру, еще и региональные интересы и ценности. Главное исключение из этого обобщенного суждения возникает в том случае, когда федерализм делит страну по линиям ее базового раскола, например на различные этнические, религиозные или лингвистические регионы, как это происходит, скажем, в Индии и Канаде. Демократия нуждается в расколе внутри лингвистических или религиозных групп, а не между ними. Но там, где таких разделений не существует, федерализм, как представляется, идет на пользу демократии. Помимо создания еще одного источника многоаспектного раскола федерализм обеспечивает реализацию различных функций, которые, как отметил Токвиль, он разделяет с сильными добровольными ассоциациями, — тут и сопротивление централизации власти, и подготовка новых политических лидеров, и создание средств для предоставления партии, которая потерпела поражение на выборах, какой-то доли в системе в целом, поскольку обе общенациональные партии независимо от исхода очередных выборов обычно продолжают контролировать некоторые блоки в составе системы.

Могу еще раз подчеркнуть, что не рассматриваю ранее перечисленные аспекты политической структуры как существенно необходимые для демократических систем. Если основополагающие общественные и социальные условия облегчают работу демократии, как это, похоже, происходит, скажем, в Швеции, то даже сочетание многопартийности, пропорционального представительства и унитарного государства не приведет к ее серьезному ослаблению. Самое худшее, что может случиться, — такого рода обстоятельства позволят безответственным меньшинствам укрепиться и получить для себя плацдарм в парламенте. С другой стороны, в странах вроде веймарской Германии или Франции, где низкий уровень эффективности и легитимности ослабляет фундаментальные основания демократии, те конституционные факторы, которые поощряют рост многочисленных партий, еще сильнее уменьшают шансы действующей там системы на выживание.

Современные вызовы: коммунизм и национализм

В середине ХХ в. характерная черта всех моделей стабильных западных демократий состоит в том, что они находятся в «постполитической» фазе, — иными словами, между демократическими левыми и правыми силами существует лишь относительно небольшая разница, социалисты становятся умереннее, а консерваторы перестают выступать против государства всеобщего благоденствия. В большой мере указанная ситуация отражает тот факт, что рабочие в этих странах выиграли свою битву за полные гражданские права.

Представители низших слоев являются теперь частью правящих группировок, становясь, так сказать, полноправными членами клуба. Основная политическая проблема индустриальной революции, а именно включение рабочих в легитимное политическое пространство, решена^[126]. Сегодня ключевой вопрос внутренней политики — это коллективные переговоры между предпринимателями и профсоюзами о различиях в разделении совокупного продукта, которые ведутся в рамках кейнсианского государства всеобщего благоденствия, а такие вопросы не требуют и не форсируют экстремизма ни от какой из сторон. Однако, даже невзирая на тот факт, что рабочий класс западных демократий инкорпорирован в общество, у этого класса все равно еще имеются авторитарные предрасположенности, которые при определенных условиях проявляются в поддержке экстремистских политических и религиозных движений. Источники таких предрасположенностей рассматриваются далее в главе 4.

В большинстве стран романской и Восточной Европы борьба за интегрирование рабочего класса в политическое пространство не была доведена до конца к тому моменту, когда на сцене появились коммунисты, и факт их появления резко изменил весь характер политической игры. Коммунисты не могли быть абсорбированы в систему тем же путем, каким это произошло с социалистами. В демократическом обществе рабочие-коммунисты, их партии и профсоюзы, пожалуй, не в состоянии получить право доступа к реальной политической власти. Представление коммунистов о себе, а более конкретно — их тесные связи с Советским Союзом понуждают их принять самосбывающееся пророчество, гласящее, что они не сумеют обеспечить достижение своих целей демократическими средствами. Эта повсеместная убежденность препятствует им в получении какого-то позволения на доступ к реальной власти, что, в свою очередь, укрепляет у рабочих-коммунистов ощущение отчужденности от правящей верхушки. Равным образом у более консервативных слоев укрепляется их убежденность в том, что предоставление рабочим или их уполномоченным лицам расширенного набора прав угрожает всему хорошему, чт.е. в этой жизни. Таким образом, присутствие коммунистов не позволяет легко прогнозировать, что экономическое развитие обеспечит стабилизацию демократии в названных европейских странах.

В тех странах Азии и негритянской Африки, которые стали независимыми недавно, положение несколько другое. В Европе рабочие стояли в свое время перед лицом серьезной проблемы завоевания гражданских прав, которых им приходилось добиваться от господствовавших тогда аристократических и деловых кругов. В Азии и Африке долговременное присутствие колониальных правителей идентифицировалось с консервативной идеологией, и более зажиточные классы относятся к колониализму с подобострастием, в то время как левые идеологии, обычно марксистского толка, отождествлялись там с национализмом. В Азии и Африке профсоюзы и партии рабочего класса с самых первых шагов демократической системы были легитимной частью политического процесса. Предположительно такая ситуация могла бы означать стабильную демократию, за исключением того факта, что получение рабочими названных политических прав предшествует на этих материках развитию стабильной экономики с многочисленным средним классом и полноценным индустриальным обществом.

Вся эта система ныне поставлена с ног на голову. В стабильных европейских демократиях левое крыло росло постепенно, в ходе борьбы за больший объем демократии, и оно смогло выразить разные формы недовольства, порожденного на ранних стадиях индустриализации, в то время как правые силы сохраняли поддержку имевшихся в обществе традиционалистских элементов, пока система в конечном счете не пришла к довольно легко достигнутой сбалансированности — с модификациями, наблюдавшимися по обе стороны. В Азии левое крыло оказалось теперь у власти непосредственно в ходе периода демографического взрыва и ранней индустриализации, и ему придется принять на себя ответственность за все последующие невзгоды и бедствия. И точно так же, как это происходит в более бедных областях Европы, коммунисты, которые совершенно безответственным образом нарабатывают себе политический капитал на любом возникающем недовольстве, в настоящее время являются в Азии крупной партией — второй по величине в большинстве тамошних государств.

Учитывая качество существования погрязших в бедности народных масс, низкие уровни образования, классовую структуру в форме удлиненной пирамиды и «преждевременный» триумф демократических левых сил в ситуации, когда до достижения экономической и политической зрелости еще очень далеко, прогноз для политической демократии в Азии и Африке выглядит безрадостным. В странах с наилучшими перспективами: Израиле, Японии, Ливане, Филиппинах и Турции — наблюдается тенденция по одному или нескольким серьезным факторам напоминать Европу: в них высок образовательный уровень (везде, кроме Турции); там имеется существенный и постоянно растущий средний класс; у консервативных групп прочно сохраняется политическая легитимность. Другие азиатские и африканские страны независимо от существующей в них формы политического бытия более привержены определенному темпу своего экономического развития и своей национальной независимости, чем той картине партийной политической жизни и свободных выборов, которую иллюстрирует наша модель демократии. Представляется правдоподобным, что там, где сумеют избежать коммунистической или военной диктатуры, политические события будут следовать тому образцу, который все отчетливее проступает в странах типа Ганы, Гвинеи, Туниса или Мексики, где имеется образованное меньшинство, использующее для осуществления эффективного контроля над обществом различные массовые движения в сочетании с левыми лозунгами и проводящее выборы скорее в качестве красивого жеста на пути к достижению конечных демократических целей и средства для оценки общественного мнения, а не как эффективные инструменты для легитимной смены тех, кто сейчас находится у власти и занимает руководящие посты^[127]. При наличии сильного давления в пользу быстрой индустриализации и немедленного решения хронических проблем бедности и голода маловероятно, чтобы многие из новых правительств в странах Азии и Африки оказались в состоянии поддерживать открытую партийную систему, где представлены принципиально разные классовые позиции и ценности^[128].

Латинская Америка, которая экономически развита столь же слабо, как и Азия, в политическом смысле больше напоминает Европу начала XIX в. Большинство латиноамериканских стран стали независимыми государствами еще перед подъемом индустриализации и ростом марксистских идеологий, в результате чего они так и остаются цитаделями традиционного консерватизма. Сельские территории в них зачастую аполитичны или глубоко традиционны, а движения левого толка пользуются поддержкой в первую очередь со стороны промышленного пролетариата. Латиноамериканские коммунисты, например, выбрали для организации городских рабочих европейский марксистский подход, а вовсе не «путь в Яньань»^[129] Mao Цзэдуна, который искал для себя опору в крестьянах^[130]. Если Латинской Америке позволят развиваться самостоятельно и она сумеет увеличить свою продуктивность, то существуют хорошие шансы на то, что многие из латиноамериканских стран станут продвигаться в европейском направлении. Недавние события на этом континенте, включая свержение целого ряда диктатур, отражают результаты воздействия крепнущего среднего класса, а также возросшего благосостояния и образованности. Сохраняется, однако, большая опасность того, что эти страны могут все же пойти во французском или итальянском направлении, а вовсе не по пути Северной Европы, что коммунисты захватят там лидерство и станут во главе рабочих и что средний класс будет отчуждаться от демократии. После того как политически активный средний класс начинает по-настоящему существовать и действовать, ключевое различие между «левыми» и «правыми» политическими тенденциями становится уже недостаточным в качестве средства дифференциации между сторонниками и противниками демократии. Как показано в главе 5, проведение дальнейших различий между левыми, правыми и центристами, когда у каждой из этих политических сил есть своя характерная идеология и своя социальная база и когда в каждой из этих трех групп существуют свои демократическая и экстремистская тенденции, проясняет проблему «авторитаризма» и его зависимости от текущей стадии экономического развития.

В следующих двух главах продолжается обсуждение условий, необходимых для существования демократического порядка. В них выражено стремление уточнить представленные здесь тезисы и подвергнуть их дальнейшей углубленной проработке путем достаточно подробного изучения тех факторов, которые лежат в основе привлекательности экстремистских движений и авторитарных ценностей для самых разных страт индустриального общества.

Глава 4

Авторитаризм рабочего класса^[131]

Постепенное понимание того, что в современном обществе экстремистские и пропитанные нетерпимостью движения с большей вероятностью будут использовать в качестве своей базы низшие классы, а вовсе не средний класс и уж тем более не высшее сословие, поставило перед трагической дилеммой тех принадлежащих к демократическим левым кругам интеллектуалов, которые когда-то со всей убежденностью считали, что силой, борющейся за свободу, расовое равенство и социальный прогресс, обязательно должен быть пролетариат. Итальянский писатель социалистической ориентации Иньяцио Силоне, утверждал, что «миф об освободительной силе пролетариата растворился наряду с еще одним мифом — о прогрессе. Сравнительно недавние примеры нацистских рабочих союзов, равно как и аналогичных организаций у Салазара и Перона… наконец-то убедили в этом даже тех, кто отказывался признать данный факт уже на основании одного лишь тоталитарного вырождения коммунизма»^[132].

Драматические подтверждения указанного соображения были продемонстрированы недавно, когда рабочие южных штатов США поддержали деятельность советов белых граждан^[133] и расовую сегрегацию в своей стране, а многие британские рабочие приняли в 1958 г. активное участие в расовых бунтах, разразившихся в Англии. Статья под названием «Короткий разговор с фашистским зверем», появившаяся в левом социалистическом журнале «Нью стейтсмен» (речь в ней шла о перебивающемся случайными заработками восемнадцатилетнем работяге, который принял участие в избиении чернокожих в Лондоне), выразительно и наглядно рисует идеологический синдром, иногда достигающий кульминации в подобном поведении. В этой публикации аналитическому обзору авторитарных элементов, характерных для низшего класса в современном обществе, предпослана в качестве своеобразной прелюдии подробно изложенная точка зрения некоего молодого человека по имени Лен.

«“Да вот же почему я с фашистами, — говорит он. — Они против черномазых. Ведь тот мужик по прозванию Лосось, он же коммунист. Лейбористская партия — она тоже коммунистическая. Как и профсоюзы”. По словам этого парня, его мать и отец целиком и полностью поддерживают Лейбористскую партию. А сам-то он что, против лейбористов и их партии? “Не-е, я — за них. Вы ж сами знаете, они — нашенские. Я и за профсоюзы тоже”. Даже при том, что в них верховодят коммунисты? “На все сто процентов, — отвечает он. — Мне по душе коммунистическая партия. Она — силища, так что мне ихние мужики по душе”. Но как он может быть за коммунистов, когда фашисты ненавидят их?

На это Лен отвечает: “Ладно, знаете ли, вообще-то, я за фашистов не всю дорогу, а только когда они против ниггеров. Но на самом-то деле знаете что? Фашисты — они ведь за богатеев, как и тори. Все они — за чинуш, за разных больших людей, за начальство. А коммунисты — очень они могучие”. Я сказал ему, что в Великобритании коммунистическая партия — совсем маленькая.

“Однако же, — говорит он в ответ, — у них ведь есть Россия, это она стоит за ними”. Его голос полон восхищения. “Россию я обожаю. Знаете, вот где настоящие люди. Они мирные. Они сильные. Когда они говорят, что сделают чего-нибудь, то действительно берут и делают это. Не то что мы. Они заставляют тебя задуматься: ведь у них же есть всякие бомбы, которыми они оттуда могут пульнуть и стереть нас всех отсюдова, с лица земли, одним движением пальца ихнего генерала. Раздолбать нас полностью и окончательно. Честно, они такие, эти русские. Когда они говорят, что сделают чего-нибудь, то действительно берут и делают это. Как в Венгрии. Я пожалел тех челов, ну, венгров. Но разве вы не видели, как русские вошли туда и остановили их? Танками. Не то что мы на Кипре. Наши солдатики получили там кучу пуль в задницу, и что мы стали делать? А вот коммунисты — они за маленького человека”»^[134].

Такие демонстративные и поразительно наглядные проявления этнических предубеждений рабочего класса и поддержки им тоталитарных политических движений получили подтверждение в нескольких параллельно проводившихся исследованиях самых разных феноменов: общественного мнения, отношения к религии, семейных моделей и структуры личности. Многие из этих исследований говорят о том, что образ жизни низшего класса порождает людей с жестким и нетерпимым подходом к политической жизни.

На первый взгляд может показаться, будто факты политической истории противоречат сказанному. С момента своих первоначальных шагов в XIX столетии рабочие организации и партии выступали как крупная сила в деле распространения политической демократии и в ведении многих прогрессивных битв — политических и экономических. До 1914 г. классическое разделение между ориентированными на рабочий класс левыми партиями и привилегированными в экономическом отношении правыми партиями основывалось отнюдь не только на таких проблемах, как перераспределение дохода, реальный социальный статус и образовательные возможности, оно опиралось также на гражданские свободы и международную политику. Рабочие, если судить по политической линии их партий, часто были становым хребтом борьбы за бóльшую политическую демократию, за религиозную свободу, за права меньшинств и за мир во всем мире, в то время как партии, пользовавшиеся поддержкой консервативного среднего класса и высшего сословия, в значительной части Европы были склонны отдавать предпочтение более экстремистским политическим формам, сопротивляться расширению избирательных прав, горой стоять за институциональную церковь и поддерживать ура-патриотическую внешнюю политику.

События, происходившие после 1914 г., привели к постепенному размыванию этих моделей. В некоторых странах Европы группировки выходцев из рабочего класса оказывались самыми националистически настроенными сегментами населения. В других они находились на переднем крае борьбы против равных прав для любых меньшинств и стремились ограничить иммиграцию или же ввести в странах с открытой иммиграцией жесткие расовые стандарты. Завершение антифашистской эры и развертывание холодной войны показало, что борьба за свободу — это не просто некая разновидность экономической классовой борьбы. Угроза свободе, исходящая от коммунистического движения, оказалась ничуть не меньше той, что когда-то исходила от фашизма и нацизма, причем коммунизм во всех странах, где он силен, пользуется поддержкой главным образом со стороны низших слоев рабочего класса или сельского населения^[135]. Никакая другая партия не была настолько полностью и безоговорочно партией рабочего класса и бедняков, как коммунисты. Что же касается социалистических партий, то и в прошлом, и в настоящее время они получают намного больше поддержки от средних классов, чем коммунисты.

Некоторые социалисты и либералы высказывали мысль, что это ничего не доказывает применительно к вопросу об авторитарных тенденциях в рабочем классе, поскольку коммунистическая партия часто маскируется, выставляя себя как партию, стремящуюся к соблюдению классических западных демократических идеалов свободы, равенства и братства. Эти люди утверждают, что большинство сторонников коммунистических идей, особенно менее образованная их часть, обманываются, думая, будто коммунисты — это просто более воинственные и эффективные социалисты. Я бы, однако, предложил альтернативную гипотезу, а именно что для тех, кто относится к обширной страте людей с низкими доходами, низким профессиональным статусом и низким образованием, — иными словами, для людей, которые в современных индустриальных обществах в значительной мере, хотя и не исключительно принадлежат к рабочему классу, известные нам бескомпромиссные и нетолерантные аспекты коммунистической идеологии вовсе не являются источником напряженности и отнюдь не отталкивают их, а, напротив, привлекают.

Социальная ситуация низших страт, особенно в более бедных странах с низкими уровнями образования, предрасполагает их представителей к тому, чтобы видеть политическую жизнь в чисто черных или белых тонах, т. е. в терминах добра и зла. Следовательно, при прочих равных условиях бедняки должны с большей вероятностью, чем другие страты, отдавать предпочтение экстремистским движениям, которые предлагают простые и быстрые решения любых общественных и социальных проблем, обладая при этом жестким мировоззрением.

Конечно же, «авторитаризм» любой социальной страты или класса в высокой степени относителен и часто модифицируется организационными обязательствами по отношению к демократии, а также индивидуализированными перекрестными давлениями. В любой данной стране низший класс может быть более авторитарен, чем высшие сословия, но на «абсолютной» шкале все классы в этой стране могут быть менее авторитарными, чем любой класс в какой-нибудь другой стране. Скажем, в такой стране, как Великобритания, где у каждой социальной страты нормы терпимости хорошо развиты и широко распространены, даже низший класс может быть в меньшей степени авторитарен и более «умудрен», чем наиболее высокообразованная страта в слаборазвитой стране, где сиюминутные проблемы и кризисы обрушиваются на любой класс и где все группы населения вообще не думают о сколько-нибудь длительной перспективе и могут быть заинтересованы исключительно в скоротечных или даже сиюминутных решениях^[136].

Приверженность демократическим процедурам и идеалам со стороны тех основных организаций, к которым принадлежат лица с низким статусом, также может влиять на фактическое политическое поведение этих людей, причем даже в большей мере, чем их основополагающие личные ценности, и независимо от того, насколько они авторитарны^[137]. Рабочий класс, который рано (еще до появления коммунистов) выработал в себе лояльность по отношению к политическим и профсоюзным движениям демократической направленности, успешно боровшимся за социальные и экономические права трудящихся, не станет легко менять свои привязанности.

Приверженность отдельных лиц каким-то иным ценностям или институтам (на самом деле это проявления разных видов перекрестного давления) также способна перевесить большинство институциональных предрасположенностей. Например, католически ориентированный французский, итальянский или немецкий рабочий, который при этом настроен весьма антикапиталистически, все равно может тем не менее голосовать в своей Франции, Италии или Германии за какую-то относительно консервативную партию, потому что его преданность католицизму более сильна, чем возмущение и чувство обиды, испытываемые им из-за низкого статуса его класса. Точно так же рабочий, ощущающий сильную склонность к авторитарным идеям, может защищать демократические институты от нападок со стороны фашистов из-за имеющихся у него связей с антифашистскими партиями и профсоюзами, которые действуют в пользу рабочего класса. И наоборот, те, кто не склонен к экстремистской политике, могут поддерживать какую-нибудь экстремистскую партию из-за определенных аспектов ее программы и той специфической политической роли, которую она играет. В США многие люди поддерживали коммунистов в 1936 и 1943 гг. как антифашистскую и интернационалистскую партию.

Таким образом, нет возможности предсказать однозначную склонность тех или иных социальных страт к поддержке либо экстремистских, либо демократических политических партий, исходя из знания их психологических предрасположенностей или на основании их установок, которые выведены из данных какого-либо опроса^[138]. Однако и практические свидетельства, и теория говорят о том, что низшие страты в относительно большей степени авторитарны, что их (опять-таки при прочих равных условиях) будет сильнее тянуть к экстремистскому движению, нежели к умеренному и демократическому, и что после того, как они в какой-то момент вступили в подобное движение, их не будет отталкивать от него нехватка или отсутствие демократии, в то время как у более образованных или многоопытных сторонников такого рода движения будет наблюдаться склонность покинуть его ряды^[139].

Демократия и низшие классы

Более бедные страты повсюду придерживаются более либеральных или левых убеждений по экономическим вопросам; они в большей степени одобряют мероприятия, характерные для государства всеобщего благоденствия, в частности установление более высоких размеров заработной платы, а также поддерживают прогрессивный подоходный налог, деятельность профсоюзов и т. д. Но когда речь заходит о либерализме, определяемом в неэкономических терминах, скажем о поддержке гражданских свобод, интернационализма и т. д., корреляция становится абсолютно противоположной. Более зажиточные слои более либеральны, более бедные в большей мере нетерпимы^[140].

Данные опросов общественного мнения в целом ряде стран указывают, что низшие классы намного меньше привязаны к демократии как политической системе, чем городской средний и высший классы. В Германии, например, при обследовании, проведенном Институтом ЮНЕСКО в Кёльне в 1953 г., была опрошена систематическая выборка из 3000 немцев, которым задали следующий вопрос: «Думаете ли Вы, что было бы лучше, если бы существовала только одна партия, несколько партий или вообще не было бы никаких партий?» Результаты, проанализированные в соответствии с профессиональным статусом респондентов, говорят о том, что низшие страты рабочего класса и сельского населения с меньшей вероятностью поддержали бы многопартийную систему (этот показатель считается разумным индексом демократических установок в западных и вестернизованных странах), нежели это сделали бы средняя и верхняя страты (см. табл. I).

Сопоставимые результаты были получены и в 1958 г., когда аналогичный вопрос задавался общенациональным или региональным выборкам в Австрии, Японии, Бразилии, Канаде, Мексике, Западной Германии, Нидерландах, Бельгии, Италии и Франции. Хотя пропорция лиц, одобряющих многопартийную систему, изменялась от страны к стране, в рамках каждой страны низшие классы поддерживали ее с меньшей вероятностью^[141].

Таблица I

Ответы различных немецких профессиональных групп по поводу предпочтительной партийной системы, %^# (только мужчины)

^# Вычислено на основании перфокарт, предоставленных автору Институтом ЮНЕСКО в Кёльне.

Опросы, проведенные в Японии, Великобритании и США и спроектированные с целью получить надежные данные об общих реакциях на проблематику гражданских свобод или прав разнообразных меньшинств, дали сходные результаты. При этом выяснилось, что в Японии и рабочие, и сельское население были настроены более авторитарно и проявляли меньшую заинтересованность гражданскими свободами, чем средний и верхний классы^[142].

В Англии психолог Ганс Айзенк (Н. J. Eysenck) нашел сопоставимые различия между людьми, которые по своему общему социальному мировоззрению были «практичными трезвыми материалистами», и теми, кто был «идеалистами и оптимистами». У первой группы обнаружилась тенденция проявлять нетолерантность к отклонениям от стандартных моральных или религиозных взглядов, а также придерживаться антинегритянской, антисемитской и ксенофобской точек зрения, в то время как «идеалисты и оптимисты» были снисходительны и терпимы к разнообразным отклонениям, беспристрастны и склонны к интернационализму^[143]. Подводя итог полученных им результатов, основанных на шкале для измерения установок у сторонников различных британских партий, Айзенк сообщил, что «консерваторы, принадлежащие к среднему классу, в большей степени являются идеалистами и оптимистами, нежели консерваторы, принадлежащие к рабочему классу; либералы из среднего класса в большей степени идеалисты и оптимисты, чем либералы из рабочего класса; социалисты из среднего класса в большей степени идеалисты и оптимисты, чем социалисты из рабочего класса; и даже коммунисты из среднего класса являются идеалистами и оптимистами в большей степени, нежели коммунисты из рабочего класса»^[144].

Свидетельства, полученные в результате различных американских исследований, столь же ясны, непротиворечивы и однозначны — низшие страты наименее толерантны^[145]. В самом систематическом из них, основанном на общенациональной выборке из почти 5 тыс. американцев, Сэмюэл Стоуффер разделил своих респондентов на три категории: «менее толерантные», «среднетолерантные» и «более толерантные», — используя для этого шкалу, которая базируется на ответах на вопросы о таких гражданских свободах, как право на свободу слова для коммунистов, право на критику религии или на защиту национализации промышленности и т. п. Как демонстрируют данные, представленные в табл. II, толерантность растет одновременно с продвижением вверх по социальной лестнице. Только 30 % тех, кто занимается физическим трудом, принадлежат к категории «более толерантные» в противоположность 66 % для дипломированных специалистов и 51 % для владельцев той или иной собственности, менеджеров и чиновников. В США, как и в Германии или Японии, для фермеров характерна низкая толерантность.

Таблица II

Пропорция респондентов-мужчин, которые применительно к проблематике гражданских свобод принадлежат к числу «более толерантных»^#

^# Samuel A. Stouffer, Communism, Conformity and Civil Liberties (New York: Doubleday

Данные, полученные при опросах общественного мнения в тринадцати разных странах и показывающие, что низшие страты меньше привержены демократическим нормам, нежели средние классы, вновь подтверждаются исследованиями ученых, которые были в большей мере ориентированы на психологические аспекты и изучали социальные корреляты «авторитарной личности»^[146]. Многие исследования в этой области, результаты которых были недавно сведены воедино, показывают устойчивую увязку между авторитаризмом и принадлежностью к низшему классу^[147]. По итогам одного из опросов, охватившего 460 лос-анджелесских взрослых, сообщается, что «среди рабочего класса содержится более высокая пропорция сторонников авторитаризма, чем среди представителей как среднего, так и высшего классов» и что среди работающих те лица, которые явным образом идентифицировали себя как принадлежащие к «рабочему классу», а не к «среднему классу», были более авторитарными^[148].

Одно недавнее исследование содержит дальнейшие подтверждения возможности отрицательной корреляции между авторитаризмом и невротическим состоянием у представителей низших классов. Вообще говоря, те, кто отклоняется от стандартов своей группы, с большей вероятностью будут невротическими личностями, чем те, кто им соответствует, так что если мы предполагаем, что среди людей с низким статусом авторитарные черты характера в той или иной мере стандартны, то более либеральные члены указанной группы должны также быть и более невротическими^[149]. Как подчеркнули два психолога, Энтони Дэвидс и Чарльз Эриксен, там, где «эталонный стандарт авторитаризма достаточно высок», люди могут быть вполне уравновешенными и вместе с тем авторитарными^[150]. И тот факт, что в группах, принадлежащих к низшему классу, подобная ситуация часто имеет место, вполне соответствует гипотезе, что в таких группах авторитарные установки являются «нормальными» и ожидаемыми^[151].

Экстремистские религии и низшие классы

Многие наблюдатели привлекали внимание к связи между низким социальным статусом и фундаменталистской или хилиастической (милленаристской)^[152] религией. Эта связь говорит о том, что экстремистская религия является продуктом тех же самых социальных сил, которыми порождаются авторитарные политические установки. С другой стороны, среди адептов либеральных протестантских церквей всегда преобладали представители среднего класса. В США это создало дилемму для либерального протестантского духовенства, у которого имелась тенденция к либеральности как в своих политических, так и в религиозных взглядах, и, следовательно, зачастую оно хотело распространять свое социальное и религиозное наставление среди низших слоев общества. Но при этом либеральные протестантские священнослужители обнаружили, что эти слои хотят таких пасторов, которые станут возглашать в своих проповедях об адском пламени и спасении души, а не опираться на современное протестантское богословие^[153].

В ранний период социалистического движения Энгельс заметил, что у первоначального христианства и у движения революционных рабочих^[154]имеются «достойные внимания точки соприкосновения», особенно в завлекательных обещаниях о скором приходе «тысячелетнего царства» и в опоре на низшие классы^[155]. Недавно Элмер Кларк, глубокий исследователь и знаток малых сект в современной Америке, отметил, что такого рода секты, как и в эпоху раннего христианства, «рождаются главным образом среди бедняков, которыми религия пренебрегает». Он пишет, что в период, когда «бунты и мятежи бедняков носили религиозный оттенок, — а до недавних времен почти всегда так оно и происходило, — как раз и появились идеи о тысячелетнем царствии Христа, и… эти представления хорошо видны в большинстве мелких сект, которые следуют евангелистской традиции. Изначальное милленарианство — это, по существу, защитный механизм людей обездоленных и лишенных всякого духовного наследия; и вот в итоге, отчаявшись получить сколько-нибудь существенные милости через социальные процессы, они отвернулись от нынешнего мира, отказавшего им в своих благах, и стали видеть впереди его грядущее уничтожение в некоем космическом катаклизме, который возвеличит их и низвергнет богатых и могущественных»^[156].

Эрнст Трёльч, видный историк сектантской религии, охарактеризовал психологический посыл фундаменталистских религиозных сект такими словами, которые вполне можно было бы с тем же успехом применить и к носителям экстремистских политических взглядов: «Это именно низшие классы, которые выполняют по-настоящему творческую работу, формируя общины и сообщества на чисто религиозном основании. Они в одиночку, без всякой посторонней помощи объединяют воображение и простоту чувств с привычками нерефлектирующего разума, с примитивной энергией и настоятельным ощущением необходимости действовать. И вот на одном таком фундаменте оказывается возможным создание не ограниченной никакими условиями авторитарной веры в Божественное Откровение, которая характеризуется простотой полнейшей приверженности и непоколебимой уверенностью. Только внутри такого рода братства есть место для тех, у кого существует ощущение духовной потребности и кто не обзавелся привычкой к интеллектуальному рассуждению, которое неизменно расценивает все на свете с относительной точки зрения»^[157].

Свидетели Иеговы, численность которых в США измеряется сотнями тысяч, представляют собой превосходный пример быстро растущей секты, которая, «как и в прошлом, продолжает привлекать непривилегированные слои»^[158]. Основная мысль в учении свидетелей Иеговы состоит в том, что Царствие Небесное вот-вот должно наступить: «Конец света и кончина этого мира близки. Армагеддон совсем рядом — это время, когда грешники будут низринуты и на земле воцарится теократия, или правление Господне»^[159]. Причем их организация, как и у коммунистов, является «иерархической и в высокой степени авторитарной. В методах управления этой сектой или в формировании политики данного движения как единого целого просматривается лишь минимальное демократическое участие»^[160].

Прямые связи между социальными корнями политического и религиозного экстремизма наблюдались во многих странах. В царской России молодой Троцкий распознал эту взаимозависимость и успешно вербовал первых пролетариев — членов Южнороссийского союза рабочих (революционной марксистской организации конца 1890-х годов^[161]) из числа приверженцев религиозных сект^[162]. Как показывают недавние исследования, в Голландии и Швеции коммунисты сильнее всего в тех районах, которые когда-то были центрами фундаменталистского религиозного стремления к духовному возрождению. В Финляндии коммунизм и возрожденческое христианство зачастую оказываются сильными в одних и тех же областях этой страны. В бедных восточных частях Финляндии коммунисты очень внимательно следили за тем, чтобы не оскорблять религиозные чувства населения. Сообщается, что многие коммунистические собрания фактически начинаются там с пения религиозных гимнов^[163].

Из этого никак не следует, что религиозные секты, поддерживаемые элементами из низшего класса, обязательно или обычно становятся центрами политического протеста. На самом деле такие секты фактически часто оттягивают на себя то недовольство и фрустрацию, которые иначе потекли бы в каналы политического экстремизма. Главная мысль здесь состоит в том, что ригидный фундаментализм и догматизм привязаны к тем же самым основополагающим характеристикам, установкам и предрасположенностям, которые находят для себя другую отдушину в приверженности экстремистским политическим взглядам и движениям.

В своем превосходном исследовании источников шведского коммунизма Свен Риденфельт (Sven Rydenfelt) проанализировал различия между двумя социально и экономически сопоставимыми северными округами Швеции, Вестерботтеном и Норботтеном (Västerbotten, Norrbotten), в попытке объяснить относительно малое голосование за коммунистов в первом из них (2 %) и намного большее — во втором (21 %). Либеральная партия, которая в Швеции оказывает религиозному экстремизму намного больше поддержки, нежели любая другая из действующих там партий, была сильна в Вестерботтене (30 %) и слаба в Норботтене (9 %). Так как суммарное голосование за экстремистов было в обоих округах почти идентичным: 30 и 32 %, то Риденфельт пришел к заключению, что общая предрасположенность к радикализму существовала в обоих этих округах, где проживали некоторые из самых бедных, лишенных всяких корней и наиболее социально изолированных групп в Швеции, но что выражение этой коллизии в указанных административных единицах отличалось, принимая в одном округе религиозную форму, а в другом — коммунистическую: «Коммунисты и религиозные радикалы — в последнем случае это секты, принадлежащие к кругу пятидесятников, — как представляется, конкурируют за лояльность одних и тех же групп населения»^[164].

Социальная ситуация низших классов

Целый ряд разнообразных элементов вносят свой вклад в авторитарные предрасположенности у лиц, принадлежащих к низшему классу. Низкий уровень образования, слабое участие в политических или добровольных организациях любого типа, малый объем чтения, профессия, которая способствует изоляции, экономическая незащищенность и авторитарные семейные модели — вот некоторые из самых важных таких элементов. Они взаимосвязаны, но ни в коем случае не идентичны.

Существуют убедительные и непротиворечивые свидетельства того, что степень формального образования, сама по себе сильно коррелирующая с социальным и экономическим статусом, вдобавок еще и чрезвычайно коррелирует с недемократическими установками. Это отчетливо демонстрируют данные, извлеченные из исследования американского социолога Сэмюэля Стоуффера об установках по отношению к гражданским свободам в Америке, а также из опроса Научно-исследовательского института ЮНЕСКО о мнениях немцев по поводу многопартийной системы (табл. III и IV).

Эти таблицы показывают, что, хотя более высокий профессиональный статус в рамках каждого образовательного уровня, похоже, способствует большей терпимости, увеличение толерантности, связанное с более высоким образовательным уровнем, значительнее, нежели то, что связано с более высоким профессиональным уровнем, если другие факторы остаются постоянными^[165]. Недостаточное образование и низкое должностное или профессиональное положение, конечно же, тесно связаны между собой, и оба эти фактора образуют часть комплекса, приводящего к низкому статусу, который, в свою очередь, связан с недостатком или даже полным отсутствием толерантности^[166].

Группы лиц с низким статусом, кроме всего, менее склонны участвовать в формальных организациях, они регулярно читают меньше журналов и книг, обладают меньшим объемом информации о всевозможных публичных делах, реже голосуют и вообще

Таблица III

Зависимость между профессией, образованием и политической толерантностью в США, 1955 г.^#

Процентная доля в двух категориях «наиболее толерантных», %

Профессия

^# Рассчитано на основании перфокарт, любезно предоставленных Сэмюэлем Стоуффером из материалов его исследования, Samuel A. Stouffer, Communism, Conformity and Civil Liberties (New York: Doubleday & Co., Inc., 1955).

проявляют меньше интереса к политической жизни^[167]. Доступные нам свидетельства со всей очевидностью говорят о том, что каждый из этих атрибутов связан с установками по отношению к демократии. Анализ германских данных, проведенный ЮНЕСКО в 1953 г., выявил, что на каждом профессиональном уровне лица, принадлежащие к добровольным ассоциациям, с большей вероятностью отдавали предпочтение многопартийной системе, чем однопартийной^[168]. Результаты, полученные в Америке, также указывают, что сторонники авторитаризма «присоединяются или примыкают к намного меньшему количеству групп в своих сообществах» по сравнению с теми, кому авторитаризм чужд^[169]. Кроме того, было обнаружено, что лица, которые плохо информированы по общественной проблематике, с большей вероятностью будут одновременно и более либеральными в экономических вопросах, и менее либеральными в неэкономических^[170]. Как лица, не участвующие в голосованиях, так и те, кто меньше интересуется политическими делами, проявляют намного больше крайней нетерпимости и ксенофобских настроений, чем люди, которые голосуют и питают интерес к политической проблематике^[171].

Таблица IV

Зависимость между профессией, образованием и поддержкой демократической партийной системы в Германии, 1953 г.^#

Доля лиц, отдающих предпочтение существованию нескольких партий, %

Образовательный уровень

^# Тот же источник, что и для табл. I на с. 122.

Согласно исследованию двух американских социальных психологов, Герберта Хаймена и Пола Шитсли, в состав «закоренелого ядра» тех, кого можно назвать «хроническими невеждами», входит непропорционально большая доля малограмотных людей из числа низших социально-экономических групп. Указанные лица не только абсолютно не информированы, но и «до них гораздо труднее достучаться, причем независимо от того, каков уровень или природа сообщаемой им информации». В этом еще одна причина сложного характера зависимости между образованием, либерализмом и социальным статусом. Неэкономический либерализм — это не просто следствие полученного образования и усвоенной информации; он также является — по крайней мере частично — базовой установкой, появлению которой активно препятствует социальная ситуация людей более низкого статуса^[172]. Как указала американский психиатр Женевьева Напфер в своей многое раскрывающей статье «Портрет неудачника», «относительная экономическая бедность — это психологическая бедность: привычка к покорности, минимальный доступ к источникам информации, сильная ограниченность вербального общения, — которые… как представляется, порождают у индивида отсутствие уверенности в себе, а это еще более увеличивает нежелание лица с низким статусом участвовать во многих стадиях нашей культуры, которая в преобладающей степени представляет собой культуру среднего класса…»^[173].

Названные характеристики отражают также, в какой мере низшие слои изолированы от действий, разногласий и организаций демократического общества, т. е. отражают изоляцию, препятствующую этим слоям в приобретении сколько-нибудь полного представления о хитроумности и сложности политической структуры общества, которая как раз и делает нормы толерантности чем-то понятным и необходимым.

В этой связи поучительно еще раз проанализировать в качестве экстремальных случаев те профессии, которые сильнее всего изолированы — в каждом смысле этого слова — от контактов с внешним миром, лежащим за пределами их собственной группы. В большинстве стран работники физического труда, занятые в тех «изолированных профессиях», которые требуют от них проживать в городах или зонах, где имеется практически всего одна отрасль промышленности, — шахтеры, работники, так или иначе связанные с морским транспортом, рабочие лесного хозяйства, рыбаки или стригальщики овец, — демонстрируют высокие уровни поддержки коммунистических взглядов^[174].

Аналогично, как показывают все опросы общественного мнения, сельскому населению, т. е. и самостоятельным фермерам, и сельскохозяйственным рабочим, тенденция выступать против гражданских свобод и многопартийных систем присуща в большей мере, чем любой другой профессиональной группе. Обзорные исследования по результатам выборов указывают, что владельцы ферм принадлежат к числу самых верных и энергичных сторонников фашистских партий, в то время как во многих странах, в частности в Италии, Франции и Индии, сельскохозяйственные рабочие, бедные фермеры и испольщики либо издольщики поддерживали коммунистов даже сильнее, чем остальные работники физического труда^[175].

Те же самые социальные условия ассоциируются и с авторитаризмом среднего класса. В числе профессиональных групп, которые проявили наибольшую склонность к поддержке фашистской и других экстремистских идеологий среднего класса, были помимо фермеров и крестьян мелкие бизнесмены из небольших провинциальных общин — иными словами, все это группы, которые тоже изолированы от «космополитической» культуры, а по уровню образовательных достижений находятся намного ниже любой другой группы, отличной от работников физического труда^[176].

Вторым и не менее важным фактором, предрасполагающим низшие классы к авторитаризму, является относительная нехватка у их представителей чувства экономической и психологической безопасности. Чем ниже кто-либо опускается по социально-экономической лестнице, тем большую экономическую неуверенность он там обнаруживает. Для работников умственного труда и служащих (белых воротничков), в том числе даже для тех из них, кому платят не больше, чем квалифицированным рабочим, занятым ручным трудом, вероятность того, что они будут страдать от напряженностей, создаваемых страхом потерять доход, заметно ниже. Исследования еще одной нестабильности, брачно-матримониальной, указывают, что она тоже связана с более низкими доходами и с ненадежностью того дохода, который у кого-либо существует в данный момент. Такая ненадежность, конечно же, обязательно повлияет на политические взгляды конкретного человека и на его установки^[177]. Состояние высокой внутренней напряженности требует немедленной разрядки, и она часто находит свое выражение во вспышках враждебности против некоего козла отпущения, а также в поисках краткосрочного решения, которое многим видится в поддержке экстремистских группировок. Одно из исследований указывает, что безработные менее толерантны к меньшинствам, чем те, у кого есть работа, и что нетрудоустроенные «лишние» люди с большей вероятностью становятся коммунистами, если принадлежат к рабочим, или же фашистами, если принадлежат к среднему классу. Те отрасли промышленности, где велика доля коммунистов, характеризуются, помимо всего, высокой экономической нестабильностью.

Ненадежность существования низших классов, отсутствие у них ощущения безопасности и те напряженности, которые проистекают из общей экономической нестабильности, подкрепляются у представителей этих классов специфическими моделями семейной жизни. В повседневной жизни тех, кто принадлежит к низшим классам, будь то дети или взрослые, присутствует много фрустрации и прямой агрессии. В исчерпывающем обзоре выполненных за последние двадцать пять лет многочисленных исследований, которые посвящены моделям воспитания детей в США, сообщается, что их «наиболее впечатляющим и бесспорным результатом» является «более частое использование телесных наказаний теми из родителей, кто принадлежит к рабочему классу. Напротив, средний класс [в сложных ситуациях] прибегает к аргументированным объяснениям, к изолированию детей и… к таким методам поддержания дисциплины, которые «ориентированы на любовь». <…> Родители, принадлежащие к среднему классу, с большей вероятностью не обратят внимания на проступки своего ребенка или как бы «не заметят» их, а когда они действительно решают прибегнуть к наказанию, то, скорее всего, не станут высмеивать свое чадо или причинять ему физическую боль»^[178]. Дальнейшая связь между такими жесткими методами воспитания детей и последующей взрослой враждебностью, сочетающейся с авторитаризмом, подтверждается результатами двух исследований в Бостоне и Детройте, в ходе которых обнаружено, что телесные наказания за агрессию, характерные для родителей из числа рабочих, имеют тенденцию скорее увеличивать, а не уменьшать агрессивное поведение детей^[179].

Перспективы низшего класса

Принятие норм демократии требует высокого уровня интеллектуального развития, а также надежной защищенности эго. Чем менее искушен и стабилен индивид, тем с большей вероятностью он должен отдавать предпочтение упрощенному представлению о политике и политической жизни, проявлять неспособность к пониманию логических обоснований, которые лежат в основе мягкой терпимости по отношению к тем, с кем он не соглашается, и испытывать трудности с быстрым постижением градуалистской картины политических изменений или с терпимостью к ней.

Авторы нескольких исследований, сосредоточивавшиеся на различных аспектах жизни и культуры рабочего класса, подчеркивали многочисленные компоненты бесхитростной точки зрения, свойственной его представителям. Повышенная внушаемость, отсутствие ощущения прошлого и будущего (крайняя недостаточность длительной временнóй перспективы), неспособность к усвоению сложных точек зрения, значительные трудности в абстрагировании от реального опыта и отсутствие воображения (неспособность к внутренней «переработке» опыта) — каждое из этих качеств выделялось многочисленными исследователями совершенно разных проблем в качестве характерной особенности лиц с низким статусом. При этом все перечисленные качества образуют собой часть сложного психологического фундамента авторитаризма.

Психолог Хадли Кантрил считал главным психологическим объяснением участия в экстремистских движениях такое качество, как внушаемость^[180]. Оба известных условия для внушаемости, а именно отсутствие адекватной точки отсчета или общей системы ориентиров и ее фиксированность, ригидность, типичны для лиц с низким статусом. Плохо развитая система ориентиров отражает ограниченное образование и недостаточное число богатых ассоциаций общего уровня, которые образуют основу для оценивания текущего опыта. Фиксированная или ригидная система взглядов (в некотором смысле оборотная сторона той же самой медали) отражает тенденцию возводить любые каким-то образом изученные и усвоенные общие принципы в некие абсолюты, которые даже конкретный собственный опыт далеко не всегда в состоянии уточнить и подкорректировать.

Вдохновляющая и побуждающая к действиям книга британского журналиста Ричарда Хоггарта «Способы использования грамотности» (Richard Hoggart, The Uses of Literacy) приходит к тем же самым выводам другим путем. Люди с низким статусом, не обладающие богатыми и гибкими взглядами, скорее всего лишены также развитого ощущения прошлого и будущего. «Образование таких людей вряд ли снабдило их какой-либо исторической панорамой или какой-нибудь идеей о никогда не прерывающейся традиции. <…> Очень многие люди не обладают сколько-нибудь внятным представлением об исторической либо идеологической модели или процессе, хотя они и могут владеть значительным объемом информации — но никак и ни с чем не связанной. <…> При наличии не более чем простейшего интеллектуального или культурного багажа, при минимальной подготовленности к анализу и проверке противоположных взглядов с привлечением интеллекта, здравого смысла и существующих суждений любые окончательные заключения обычно делаются согласно подсказкам тех циркулирующих в данной группе кратких изречений, поговорок или присловий, которые первыми приходят в голову. <…> Точно так же у подобных людей зачастую мало реального ощущения будущего. <…> Думается, такой разум особенно доступен искушению жить в постоянном и неизменном настоящем»^[181].

Эта озабоченность настоящим приводит к концентрации на повседневных действиях — без сколько-нибудь развитой внутренней рефлексии, без того, чтобы в своем воображении планировать будущее или же погружаться в абстрактные размышления, никак не связанные со своими каждодневными действиями. Одно из немногих исследований о детях из низшего класса, где использовались проективные методы, установило, что «эти подростки и молодые люди вносят в свое поведение лишь корректуры, ориентированные на внешний мир, а не такие, которые бы основывались на углубленном знакомстве с их собственными импульсами и на обработке этих импульсов с помощью фантазии и интроспекции. <…> У них отсутствует богатая внутренняя жизнь, фактически их образная активность в сфере воображения скудна, бедна содержанием и ограниченна. <…> Когда эти юноши и девушки сталкиваются с новой ситуацией, у них есть тенденция реагировать быстро, и они не изменяют свои первоначальные впечатления от наблюдаемой ситуации, которая видится им как нечто грубое и цельное — с минимумом интеллектуального дискриминирования ее компонентов»^[182].

Жизнь рабочего класса, рассматриваемая как единое целое, делает упор на предметное и сиюминутное. Как выразился на сей счет Ричард Хоггарт, «если мы хотим уловить нечто сущностное из жизни рабочего класса… то должны сказать, что это — жизнь “плотная и конкретная”, в общем, такая жизнь, где главный акцент делается на вещи очень близкие, почти интимные, на нечто чувственно ощутимое, детализированное и личное. Причем не вызывает сомнения, что все это верно для любых групп рабочего класса в любом месте нашей планеты»^[183]. Хоггарт рассматривает конкретность восприятий у представителей рабочего класса как основное различие между ними и людьми из среднего класса, которые легче справляются с абстрактными и обобщенными вопросами. Как он отмечает, резкое различие между «нами» и «ними», проводимое представителями британского рабочего класса, является «частью более общей характеристики мировоззрения у большинства людей из рабочего класса. Чтобы достигнуть согласия с «их» миром, в итоге требуется рассматривать всевозможные типы политических и социальных вопросов, а это в конечном счете ведет за пределы политических взглядов и социальной философии к метафизике. Вопрос о том, какое положение мы предпочитаем занять перед лицом «их» (кем бы эти «они» ни были), сводится в конце концов к вопросу о том, какую позицию мы занимаем по отношению к чему угодно, что не является наглядно видимой и глубоко интимной частью нашей локальной вселенной. Расщепление мира на «нас» и на «них», проводимое рабочим классом, при таком подходе является симптомом трудностей, с которыми сталкиваются его представители, когда имеют дело с абстрактными или по-настоящему обобщенными объектами»^[184]. Хоггарт не забывает подчеркнуть, что, вероятно, большинство людей, принадлежащих к любому социальному классу, не проявляют интереса к общим идеям, тем не менее «обучение работе с идеями или их анализу» намного более характерно для требований, предъявляемых к своим детям родителями из среднего класса, и такими лицами, которые заняты в соответствующих профессиях^[185].

А в недавно проведенном британским социологом Бэзилом Бернстайном анализе того, как различия в способах восприятия и обдумывания, которые существуют у разных классов, приводят к вариациям в социальной мобильности, подчеркивается также, каким способом различные семейные модели воздействуют на авторитаризм. Родитель, принадлежащий к среднему классу, делает акцент на «осознании важности прямой связи между средствами и долгосрочными целями, трактуемыми когнитивно и аффективно… [и у него есть] способность принять на вооружение подходящие меры, чтобы реализовать достижение отдаленных целей с помощью предметно направленного предвидения результатов целой цепочки действий. <…> Ребенок, принадлежащий к среднему классу и к связанным с ним уровням общества, растет и воспитывается в окружении, которое тонко и интенсивно удерживается под контролем; при этом и внутри, и вне семейной группы явным образом регулируются и место, и время, и социальные взаимоотношения»^[186]. В семье, принадлежащей к рабочему классу, ситуация совершенно иная: «Структура семьи, принадлежащей к рабочему классу, организована применительно к воспитанию и развитию ребенка менее формально, чем в случае среднего класса. Хотя власть внутри такой семьи носит явно выраженный характер, ценности, которые она выражает, не дают ей дорасти до той вселенной ребенка из среднего класса, которая тщательно упорядочена в пространственном и временнóм смыслах. Опыт реального осуществления этой власти не будет соотноситься со стабильной системой вознаграждений и наказаний — напротив, зачастую эта система может казаться произвольной. В рабочих семьях наблюдается тенденция заменять вполне четкий и явственный характер долгосрочных целей такими более общими понятиями и представлениями о будущем, где удачный случай, подвернувшийся шанс, хороший друг или родственник играют большую роль, нежели систематическая и кропотливая выработка многообразных связей. Тем самым сиюминутные или близкие к сиюминутным действия обладают большей ценностью, чем соотнесение текущей деятельности с достижением какой-либо отдаленной цели. Система ожиданий и предвкушений или временной интервал предвидения сокращаются, и это создает совсем другие наборы предпочтений, целей и неудовлетворенностей. Окружающая среда ограничивает во времени восприятие развивающегося ребенка. Сегодняшние вознаграждения или сегодняшние депривации становятся абсолютными вознаграждениями или абсолютными депривациями, потому что не существует никакого развернутого временнóго континуума, применительно к которому может быть ранжирована сегодняшняя деятельность. По сравнению со средними классами представители рабочего класса сочтут отсрочку текущего удовольствия ради будущего вознаграждения трудным делом. Как следствие этого, в среде рабочего класса будет иметь место более волатильное моделирование аффективного и экспрессивного поведения»^[187].

Подобный акцент на те вещи, которые поддаются немедленному восприятию, а также заинтересованность только в личном и конкретном — это неотъемлемая часть краткосрочной временнóй перспективы и неспособности воспринимать сложные возможности и последствия разнообразных действий, что часто приводит в итоге к общей готовности поддерживать экстремистские политические и религиозные движения, а также, как правило, ведет к более низкому уровню либерализма в неэкономических вопросах^[188].

Даже внутри экстремистских движений эти различия в способах восприятия и точках зрения тех, кто принадлежит к рабочему классу, по сравнению с лицами из среднего класса воздействуют на то, что с ними происходит, на готовность присоединяться к «благому делу» и на причины для дезертирства. Исследование американского политолога Габриэля Алмонда, опросившего 221 бывшего коммуниста в четырех странах, дает любопытные данные по этому вопросу. Он проводит различие между «экзотерическими» (общедоступными, понятными непосвященным и предназначенными для массового потребления) и «эзотерическими» (тайными, сложными, понятными лишь для приобщенных и предназначенными для правящих кругов) доктринами этой партии. В противоположность ее членам из среднего класса «лишь относительно немногие респонденты из рабочего класса были перед вступлением в партию подробно ознакомлены с ее тайной эзотерической доктриной, и… им была свойственна тенденция оставаться неиндоктринированными в течение всего времени своего пребывания в партии»^[189]. У новобранцев из среднего класса «наблюдалась тенденция приходить в партию с более сложной картиной ценностей и с такими ожиданиями, которые с большей вероятностью затрудняли их ассимиляцию в состав партии. <…> С другой стороны, члена партии из рабочего класса в относительно меньшей степени волновал доктринальный аппарат, он был менее подвержен сообщениям разных средств коммуникации, а его воображение и возможности логического мышления оставались относительно неразвитыми»^[190].

Один из аспектов присущего низшим классам недостатка интеллектуального развития и образования — это их антиинтеллектуализм (явление, которое Энгельс очень давно отметил как проблему, перед которой стоят любые движения рабочего класса). В то время как сложная эзотерическая идеология коммунизма была, возможно, одной из основных особенностей, привлекающих к нему выходцев из среднего класса, тот фундаментальный антиинтеллектуализм, который он разделяет с другими экстремистскими движениями, служил источником напряженности для «подлинной» интеллигенции внутри него. Таким образом, имелись рядовые коммунисты из рабочего класса, которых меньше всего волновали идеологические завихрения коммунизма и которые были с наименьшей вероятностью склонны пойти на попятную и дезертировать^[191]. Их преданность коммунистической партии, однажды сформировавшись, остается неизменной; обычно ее не в силах поколебать внезапное понимание того, что эта партия, в конце концов, не соответствует либеральным и гуманистическим ценностям.

Это помогает объяснить, почему во главе социалистических партий находилась большая доля интеллектуалов, причем несмотря на то, что первоначальный идеологический акцент делался в этих партиях на поддержание ориентации на рабочий класс, в то время как коммунисты изгоняли своих лидеров интеллектуального склада, и сейчас в руководстве этой партии преобладают те, кто когда-то был занят в рабочих профессиях^[192]. Алмонд в своем исследовании приходит к следующему заключению: «…хотя коммунистическая партия открыта для всех, кто в нее приходит, у тех членов этой партии, которые принадлежат к рабочему классу, лучшие перспективы на успех в партийной карьере, чем у новобранцев из среднего класса. Это, вероятно, происходит как благодаря партийной политике, которая всегда провозглашала бóльшую уверенность в надежности новичков из рабочего класса, так и из-за трудностей ассимиляции в эту партию, которые, как правило, испытывают ее члены, принадлежащие к среднему классу»^[193].

Как становятся авторитарными

Подводя итог сказанному выше, выходец из низшего класса начиная с раннего детства, скорее всего, подвергался наказаниям, ему не хватало любви, и он рос в общей атмосфере напряженности и агрессии, а такого рода вещам присуща тенденция порождать глубоко укорененную враждебность ко всему на свете, которая потом выражается в этнических предубеждениях, политическом авторитаризме и в хилиастической, сильно переоцениваемой религии. Образовательные достижения такого человека ниже, чем у людей с более высоким социально-экономическим статусом, а связи, существовавшие у него в детстве с другими уроженцами примерно такой же среды, не только не могли стимулировать его интеллектуальные интересы, но и вдобавок ко всему создавали такую атмосферу, которая не давала возможности имевшемуся у него образовательному опыту увеличить его общую социальную рафинированность и его понимание различных идей и группировок. Относительно рано покинув школу, он и на работе оказался окруженным другими людьми примерно с таким же ограниченным культурным, образовательным и семейным багажом, как у него самого. И на ту ограниченную среду, которая его окружала, посягало очень мало внешних влияний. С раннего детства он скорее искал для себя немедленное вознаграждение, а не старался участвовать в действиях, которые могли бы когда-то принести ему долгосрочные преимущества. Логика, присущая как его служебным обязанностям по работе во взрослые годы, так и его семейной ситуации, лишь укрепляла эту ограниченную временную перспективу. Как выразился на сей счет социолог С. К. Норт, изоляция от гетерогенных окружений, характерная для лиц и групп с низким статусом, срабатывает таким образом, чтобы «ограничивать источники информации, задерживать развитие способности к эффективным суждениям и умозаключениям, а также ограничивать сферу внимания самыми тривиальными жизненными интересами»^[194].

Все эти характерные особенности порождают у человека тенденцию рассматривать политические и личные отношения в черно-белых красках, а также желание в любой ситуации немедленно действовать, нетерпеливое отношение к любым «пустопорожним» разговорам и дискуссиям, отсутствие интереса к организациям, которые ориентированы на долговременную перспективу, и готовность следовать за лидерами, предлагающими демонологическую интерпретацию всего происходящего в виде разнообразных сил зла (как религиозных, так и политических), которые вступают в тайный сговор лично против него^[195].

Интересно, что Ленин видел характер низших классов и задачи тех, кто должен вести их за собой, отчасти следующим образом. Он определял в качестве главной задачи коммунистических партий руководство широкими массами, которые являются «спящими, апатичными, косными, инертными и пассивными». Эти массы, говорил Ленин, должны быть построены «для последнего и решительного боя» (термин, напоминающий об Армагеддоне^[196]), и сделать это может только партия, которая способна представить бескомпромиссную и единую картину мира и безотлагательную программу социальных изменений. В отличие от «эффективного» коммунистического руководства, Ленин указал на демократические партии и их вождей как на «колеблющиеся, шаткие, неустойчивые» элементы — характеристика, видимо, правомерная для любой политической группировки, у которой нет ни окончательной уверенности в своей программе, ни желания просто так взять и предоставить легитимность оппозиционным группировкам^[197].

Однако политический результат этих предрасположенностей не определяется одним лишь разнообразием множества вовлеченных сюда факторов. Изоляция, полное наказаний детство, ощущение надвигающихся экономических и профессиональных опасностей и недостаточная утонченность мышления — все эти факторы способствуют уходу в себя или даже апатии, а также сильной мобилизации всяческой враждебности ко всем и ко всему. Те же самые факторы, которые лежат в основе возможной предрасположенности людей к поддержке экстремистских движений, при определенных условиях могут привести их к полному отходу от политической деятельности и к озабоченности совсем другими обстоятельствами. В «нормальные» периоды среди таких людей чаще всего наблюдается апатия, но кризис может активизировать их, особенно если он сопровождается сильными милленарными призывами и порывами^[198].

Экстремизм как альтернатива: тестирование гипотезы

Утверждение, что отсутствие богатой и сложной системы взглядов является той жизненно важной переменной, которая связывает между собой низкий статус и предрасположенность к экстремизму, вовсе не обязательно означает, что низшие страты непременно будут авторитарными; оно лишь подразумевает, что при прочих равных условиях эти страты выберут наименее сложную альтернативу. Таким образом, в ситуациях, где экстремизм представляет собой более сложную форму политических взглядов, низкий статус должен ассоциироваться с противодействием экстремистским движениям и партиям.

Фактически именно так обстоит дело везде, где коммунистическая партия представляет собой маленькую партию, конкурирующую с крупной реформистской партией, как это происходит в Англии, США, Швеции, Норвегии и ряде других стран. Там, где упомянутая партия мала и слаба, она не в состоянии обещать немедленные изменения в положении самых обездоленных. Скорее такие маленькие экстремистские партии обычно предъявляют обществу довольно сложный интеллектуальный аргумент, что в длительной перспективе они, мол, обязательно добьются усиления благодаря тенденциям, неотъемлемо присущим нынешней социальной и экономической системе^[199]. При этом оказывается, что для беднейшей части рабочих поддержка, скажем, шведских социал-демократов, британской Лейбористской партии или американского Нового курса — это более простой и легче понимаемый способ, который в ближайшей перспективе позволяет загладить свои обиды или улучшить собственные социальные условия надежнее, нежели поддержка электорально несущественной коммунистической партии.

Доступные свидетельства из Дании, Норвегии, Швеции, Канады, Бразилии и Великобритании поддерживают данную точку зрения. Во всех этих странах, где коммунистическая партия невелика, а лейбористская или социалистическая партия намного крупнее, поддержка коммунистов оказывается ощутимо сильнее среди лучше оплачиваемых и более квалифицированных рабочих, чем среди менее квалифицированных и более бедных слоев^[200]. В Италии, Франции и Финляндии, где коммунисты являются самой крупной партией на левом фланге политического спектра, положение таково, что чем ниже уровень дохода у рабочих, тем выше процент голосов, отдаваемых ими за коммунистов^[201]. Проведенное в двух соседних скандинавских странах, Финляндии и Швеции, сравнение различий в относительном расположении на шкале доходов тех рабочих, которые голосуют за социал-демократов, и тех, кто на выборах поддержал коммунистов, ясно показывает эти альтернативные модели поведения (см. табл. V). В Финляндии, где коммунисты в настоящее время очень сильны, их поддержка в непропорционально большой степени исходит от более бедных рабочих, в то время как в Швеции, в которой коммунисты представляют собой мелкую партию, они пользуются значительно большим успехом у лучше оплачиваемых и более квалифицированных рабочих, чем у имеющих низкую квалификацию и плохо оплачиваемых^[202].

Таблица V

Структура доходов применительно к поддержке рабочим классом Социал-демократической и Коммунистической партий в Финляндии и Швеции^#, % Финляндия, 1956 г.

Швеция, 1946 г.

^# Финские данные были получены из результатов специального опроса, реализованного для этого исследования Финским центром опросов общественного мнения в составе Института Гэллапа. Шведские статистические данные были повторно вычислены на основании данных, представленных в отчете Elis Hastad, et al., eds., «Gallup» och den Svenska Valjarkaren (Uppsala: Hugo Gebers Forlag, 1950), pp. 175–176. Оба эти исследования включают и сельских, и городских рабочих.

Это остается справедливым во всех странах, для которых существуют необходимые данные^[203]. Одна из иных стран, Индия, предлагает еще лучшее свидетельство. В Индии коммунисты — крупная партия, формирующая правительство или представляющая собой ведущую оппозиционную силу (которая набирает не менее 25 % голосов) в двух штатах — Керала и Андхра-Прадеш. В остальных частях Индии они намного слабее, хотя и обладают заметной силой в некоторых других штатах. Если справедливо суждение, что коммунисты должны быть особенно привлекательны для низших и необразованных страт, среди которых их партия являет собой мощную силу, и менее притягательны для относительно более высокооплачиваемых и лучше образованных страт, среди которых она слаба, то в различных частях Индии характеристики тех, кто голосует за названную партию, должны сильно меняться, — и фактически дело обстоит в точности таким образом, что и показывает представленная ниже таблица VI^[204].

Таблица VI

Коммунистические и социалистические предпочтения в Индии, по классам и образованию^#, %

^# Приведенные показатели были вычислены на основании таблиц, представленных в материалах Индийского института общественного мнения, Indian Institute of Public Opinion, Monthly Public Opinion Surveys, Vol. 2, Nos. 4, 5, 6, 7 (Combined Issue), New Delhi, January-April, 1957, pp. 9—14. Это был предвыборный опрос, а не отчет о фактических результатах голосования. Суммарная выборка составляла 2868 человек. Показатели по Социалистической партии и Социалистической партии Прайя были здесь объединены, так как обе они придерживаются, по существу, одной и той же умеренной программы. Поддержка, оказанная им в штатах Андхра-Прадеш и Керала, была слишком мала, чтобы представлять каждую из партий по отдельности.

Там, где индийская коммунистическая партия невелика и не сильна, ее поддержка, как и поддержка двух маленьких и умеренных социалистических партий, исходит от относительно зажиточных и лучших образованных слоев. Картина резко меняется в штатах Керала и Андхра-Прадеш, где коммунисты сильны. Там средний класс обеспечивает коммунистам только 7 % поддержки, тогда как рабочий класс предоставляет 74 % голосов^[205]. Образовательные различия среди сторонников этой партии демонстрируют похожую картину.

Исторические модели и демократические действия

Несмотря на глубоко антидемократические тенденции, присущие группам, которые принадлежат к низшему классу, в более индустриализированных демократических странах политические организации и движения рабочего класса поддерживают как экономический, так и политический либерализм^[206]. В XIX и начале ХХ столетия различные организации, профсоюзы (тред-юнионы) и политические партии рабочих играли важную роль в продвижении политической демократии. Однако эти битвы за политическую свободу, которые велись рабочими, равно как и происходившие перед ними похожие битвы представителей среднего класса, имели место в контексте борьбы за экономические права^[207]. Свобода создания организаций и свобода слова были наряду с всеобщим избирательным правом не более чем необходимым оружием в сражении за более высокий уровень жизни, за социальное обеспечение, более короткий рабочий день и т. п. Высшие сословия сопротивлялись расширению политической свободы, видя в этом часть защиты своих экономических и социальных привилегий.

В истории лишь немногие группировки когда-либо добровольно поддерживали гражданские права и свободы, а также личную свободу для тех, кто выступал защитником мер, которые они сами считали презренными или опасными. Религиозная свобода появилась в западном мире только потому, что каждая из борющихся между собой мощных сил сочла себя неспособной разрушить и истребить противостоящие силы, не разрушив всего общества, а также по той причине, что в ходе самой борьбы многие люди утратили веру и, стало быть, интерес к религии, а следовательно, и желание подавлять религиозное инакомыслие. Точно так же всеобщее избирательное право вкупе со свободой организаций и свободой для оппозиции развивались во многих странах либо как уступки сложившейся силе низших классов, либо как средства, позволявшие держать их под контролем, — именно такова была тактика, которую защищали и использовали столь искушенные консерваторы, как Дизраэли и Бисмарк.

Однако, хотя демократические нормы рождались в результате конфликта интересов, они, однажды появившись, становились частью институциональной системы. Таким путем западное рабочее и социалистическое движение включило эти ценности в свою общую идеологию. Но тот факт, что идеология какого-либо движения является демократической, не означает, что его сторонники реально понимают вытекающие отсюда последствия. Все имеющиеся свидетельства, похоже, указывают на то, что понимание упомянутых норм и приверженность им выше всего среди лидеров и гораздо ниже среди идущих за ними последователей. Мнения рядовых членов движения по общим вопросам или их предрасположенности относительно маловажны для предсказания их поведения до тех пор, пока организация, по отношению к которой они лояльны, продолжает действовать демократическими методами. Несмотря на более высокие авторитарные склонности рабочих, те организации рабочего класса, которые носят антикоммунистический характер, все-таки продолжают функционировать в качестве заметно лучших защитников и распространителей демократических ценностей, чем партии, базирующиеся на среднем классе. В Германии, США, Великобритании и Японии лица, поддерживающие демократические левые партии, реально поддержат гражданские свободы и демократические ценности с большей вероятностью, чем те лица внутри каждой профессиональной страты, которые высказываются в пользу консервативных партий. Организованная социал-демократия не только защищает гражданские свободы, но и влияет в этом же направлении на своих сторонников^[208].

Консерватизм в условиях политической демократии особенно уязвим, поскольку, как сказал когда-то Авраам Линкольн, бедных людей всегда больше, чем зажиточных, и обещаниям перераспределить богатство трудно давать отпор. Как следствие этого, консерваторы традиционно боялись всепроникающей и бескомпромиссной политической демократии, а потому в большинстве стран прилагали усилия, чтобы ослабить ее, — ограничивая право участвовать в выборах или манипулируя правящей структурой через посредство верхних палат в парламентах или избыточного представления в них сельских районов и маленьких городков (традиционных цитаделей консерватизма) с целью воспрепятствовать общенародному большинству в осуществлении контроля над правительством и структурами власти. Идеология консерватизма часто базировалась на элитарных ценностях, которые отвергают идею, будто глас электората — это глас мудрости. Другие ценности, нередко защищаемые консерваторами, например милитаризм или национализм, вероятно, тоже выглядят привлекательными для людей с авторитарными наклонностями^[209].

Было бы ошибкой сделать из представленных здесь данных тот вывод, что авторитарные наклонности низших классов обязательно несут в себе угрозу демократической общественной системе; в равной мере не следует приходить к подобным выводам и по поводу антидемократических аспектов консерватизма. Ответ на вопрос, действительно ли тот или иной класс поддерживает или не поддерживает ограничения на свободу, зависит от обширной совокупности разнообразных факторов, из которых те, что здесь обсуждались, составляют лишь какую-то часть.

Нестабильность демократического процесса в общем и сила коммунистов в частности тесно связаны, как мы видели, с уровнями экономического развития в каждой из стран, включая существующие там общенациональные уровни образовательных достижений. В относительно бедных странах Европы и других континентов коммунисты представляют собой массовые движения, но они слабы там, где уровни экономического развития и образовательных достижений высоки. Низшие классы менее развитых стран являются более бедными, менее уверенными в безопасности своего положения, менее образованными и относительно менее привилегированными в терминах владения статусными символами, чем низшие страты более зажиточных стран. В более развитых и стабильных демократиях Западной Европы, Северной Америки и Австралазии низшие классы в равной мере и «принадлежат к хорошему обществу», и находятся «вне его» — иными словами, их изоляция от остальной части культуры намного меньше, чем социальная изоляция беднейших групп в других странах, где неимущие напрочь отрезаны от общества своими ужасающе низкими доходами и очень низким образовательным уровнем, уже не говоря о широко распространенной неграмотности.

Это инкорпорирование рабочих в политическое пространство, достигнутое индустриализированным западным миром, в очень значительной степени ограничило авторитарные тенденции в среде рабочего класса, хотя, например, в США пресловутый сенатор Маккарти продемонстрировал, что безответственный демагог, который объединяет националистические призывы с антиэлитарными, все еще может, как и в давние времена, получать значительную поддержку со стороны менее образованных масс^[210].

В то время как многочисленные свидетельства из разных мест земного шара о последствиях повышения общенационального уровня жизни и образования позволяют нам с надеждой смотреть на политические взгляды и поведение рабочего класса в тех странах, где экстремизм слаб, эти же явления наводят на пессимистические размышления и выводы по поводу судьбы менее развитых в экономическом отношении и нестабильных демократий. Там, где какая-нибудь экстремистская партия уже завоевала себе поддержку низших классов, обеспечиваемую зачастую тем, что она делает упор на равенство и экономическую безопасность за счет свободы, представляется проблематичным лишить ее этой поддержки с помощью демократических методов. Коммунисты, в частности, умело сочетают два типа хилиастических картин мира. В силах ли демократические партии рабочего класса убедительно продемонстрировать свою способность защищать экономические и классовые интересы, да и можно ли вообще построить такие партии в менее стабильных демократиях — это большой и спорный вопрос. Но угроза демократии исходит отнюдь не исключительно от низших страт. И в следующей главе мы от авторитаризма рабочего класса обратимся к многообразным вариациям фашизма, который обычно отождествляется со средним классом.

Глава 5

«Фашизм» — левый, правый и центристский

Возвращение де Голля к власти во Франции в 1958 г. после военного coup d’état (государственного переворота) сопровождалось зловещими предсказаниями о возрождении фашизма как крупного идеологического движения и вновь подняло проблему различных видов экстремистских движений. До 1945 г. значительная часть дискуссий между марксистскими и немарксистскими учеными была посвящена анализу фашизма во власти и сосредоточена на том, занимались ли нацисты либо другие фашистские партии фактическим укреплением экономических институтов капитализма или же они создавали новый посткапиталистический общественный строй, подобный советскому бюрократическому тоталитаризму.

Хотя для понимания функциональной значимости тех или иных политических партий неимоверно важен анализ их фактического поведения в период нахождении у власти, необходимо также внимательно анализировать социальную базу и идеологию любого движения, если мы хотим по-настоящему понять его. Исследование социальных баз самых разных массовых движений современности говорит о том, что у каждой крупной социальной страты имеются инструменты политического выражения как демократической, так и экстремистской ориентации. Экстремистские движения левой, правой и центристской направленности (коммунизм и перонизм, традиционный авторитаризм и фашизм) базируются в первую очередь на рабочем, высшем и среднем классах соответственно. В тот или иной момент ко всем этим вариантам экстремизма применялся термин «фашизм», но при экспертном аналитическом изучении социальной базы и идеологии каждого из вышеперечисленных движений обнаруживается, что по своему характеру они различаются.

Политический и социологический анализ современного общества в терминах левого фланга, центра и правого фланга возвращает нас к временам Первой французской республики, когда делегаты рассаживались на своих местах согласно их политической окраске таким образом, что образовывали непрерывный полукруг — от самых радикальных и эгалитарно настроенных лиц в левых секторах этого полукольца до наиболее умеренных и аристократических в правых его секторах. Отождествление левых с защитой социальных реформ и эгалитаризма, а правых — с аристократией и консерватизмом углублялось по мере того, как политическая жизнь стала определяться и интерпретироваться в терминах столкновения между классами. Участвуя в политической жизни XIX столетия, консерваторы и марксисты вполне единодушно исходили из предположения, что в современном обществе самым основополагающим фактором является социально-экономический раскол. С тех пор как демократия стала институциализированной, а опасения консерваторов по поводу всеобщего избирательного права, которое якобы неизбежно будет означать конец частной собственности, уменьшились, многие стали выдвигать аргументы в пользу того, что анализ политической жизни в терминах левых, правых и классового конфликта чрезмерно упрощает и искажает действительность. Однако традиция политического дискурса и текущая политическая реальность вынудили большинство ученых сохранять эти фундаментальные концепции, хотя другие разрезы общественной жизни, вроде религиозных различий или региональных конфликтов, порождают такое политическое поведение, которое не следует линиям классового разделения^[211].

До 1917 г. об экстремистских политических движениях обычно думали как о феномене, присущем правым кругам. Те, кому хотелось бы вообще ликвидировать демократию, стремились восстановить монархию или правление аристократов. После 1917 г. политические деятели и ученые не сговариваясь начали указывать как на левый, так и на правый экстремизм, т. е. на коммунизм и фашизм. При таком взгляде экстремисты на обоих концах политического континуума превращаются в апологетов диктатуры, в то время как умеренные представители центра остаются защитниками демократии. В этой главе мы попытается показать, что данное мнение ошибочно, что экстремистские идеологии и группы могут быть классифицированы и проанализированы в тех же самых терминах, что и группы демократические, т. е. как правые, левые и центристы. Эти три позиции у экстремистов напоминают их демократические параллели и по составу социальных баз, и по содержанию лозунгов. Хотя сравнения всех трех названных позиций на демократическом и экстремистском континуумах представляют несомненный интерес, данная глава концентрируется на политических взглядах центра как самого пренебрегаемого типа политического экстремизма, а также на взглядах той формы «левого» экстремизма, которую иногда называют «фашизмом», — речь идет о перонизме в том виде, как он манифестирует себя в Аргентине и Бразилии.

В рамках демократических тенденций центристскую позицию обычно называют либерализмом. В Европе, где он представлен такими разными партиями, как французские радикалы, голландские и бельгийские либералы и прочие, либеральная позиция означает следующее: в экономике это приверженность идеологии laissez-faire (свободной конкуренции и невмешательства правительства в дела частных лиц, особенно в частный бизнес и торговлю), вера в жизнеспособность малого бизнеса, а также противодействие сильным профсоюзам; в политической жизни — требования о минимальном правительственном вмешательстве и регулировании; в социальной идеологии — поддержка равных возможностей для достижения успеха, противостояние аристократии и возражение против принудительного выравнивания доходов; наконец, в культуре — антиклерикализм и антитрадиционализм.

Если мы посмотрим в большинстве демократических стран на приверженцев этих трех основных позиций, то обнаружим вполне логичную зависимость между идеологией и социальной базой. Социалистические левые движения черпают силу в городских работниках физического труда и в более бедных из сельских страт; консервативные правые круги получают поддержку от довольно-таки зажиточных элементов — от владельцев крупных промышленных предприятий и ферм, от таких социальных слоев, как менеджеры и представители свободных профессий, а также от тех сегментов менее привилегированных групп, которые вовлечены в деятельность традиционалистских институтов, особенно церкви. Демократический центр пользуется поддержкой со стороны средних классов, преимущественно мелких бизнесменов, работников умственного труда (так называемых белых воротничков), а также антиклерикально настроенных дипломированных специалистов и профессионалов разного рода (адвокатов, учителей, врачей и т. п.).

Те или иные экстремистские группировки исповедуют идеологии, которые соответствуют идеологическим воззрениям их демократических двойников. Классические фашистские движения представляли экстремизм центристского толка. Причем, хотя фашистская идеология и антилиберальна в характерном для нее прославлении государства, она походила на либерализм своим противостоянием крупному капиталу, профсоюзам и социалистическому государству. Кроме того, она напоминала либерализм еще и отвращением к религии и иным формам традиционализма. При этом, как мы увидим позже, социальные характеристики нацистских избирателей в догитлеровской Германии и Австрии намного сильнее напоминали характеристики тех, кто голосовал за либералов, нежели граждан, отдававших предпочтение консерваторам.

Крупнейшей группировкой левых экстремистов являются коммунисты, идеологический посыл которых мы уже обсудили достаточно подробно и которые в этой главе не будут особенно интересовать нас. Коммунисты явным и открытым образом революционны, они противостоят господствующим стратам и видят свою базу в низших классах. Существует, однако, другая форма левого экстремизма, которую, как и правый экстремизм, часто классифицируют под вывеской фашизма. Эта форма, перонизм, в значительной степени обнаруживается в более бедных и слаборазвитых странах, она обращается к низшим слоям и выступает против средних классов и высших сословий. Перонизм отличается от коммунизма тем, что это националистическое движение и оно обычно являлось порождением националистически настроенных армейских офицеров, которые стремились построить более жизнеспособное общество, разрушая коррумпированные привилегированные страты, ибо те, по убеждениям бунтующих офицеров, удерживали народные массы в бедности, не давали экономике по-настоящему развиваться, занимались деморализацией армии и недоплачивали ей.

Консервативные или правоориентированные экстремистские движения возникали в различные периоды современной истории, образуя длинный ряд, от хортистов в Венгрии, христианско-социальной партии Дольфуса в Австрии, «Стального шлема»^[212] и других националистов в догитлеровской Германии и Салазара в Португалии вплоть до голлистских движений перед 1958 г. и монархистов в современной Франции и Италии. Правые экстремисты консервативны и чужды революционности. Они стремятся изменить существующие политические институты для того, чтобы сохранить или восстановить давние культурные и экономические институты, в то время как экстремисты, действующие в центре и на левом фланге, стремятся использовать политические средства для культурной и социальной революции. Идеалом правого экстремиста является не тоталитарный правитель, а монарх или же традиционалист, который действует, словно коронованная особа. Многие из таких движений — в Испании, Австрии, Венгрии, Германии и Италии — были явным образом монархическими, а де Голль возвратил французскому институту президентства почти императорские права и привилегии. Неудивительно, что сторонники правоэкстремистских движений отличаются от тех, кто поддерживает центристов; у них наблюдается тенденция быть более зажиточными и — что заметно важнее для достижения массовой поддержки — более религиозными.

«Фашизм» и средний класс

Тезис, что фашизм является в основном движением среднего класса, в котором представлен протест против капитализма и социализма, против крупного капитала и больших профсоюзов, далек от оригинальности. Многие аналитики высказывали такое предположение уже в тот момент, когда фашизм и нацизм впервые появились на общественно-политической сцене. Почти четверть века назад экономист Дэвид Сапосс хорошо сформулировал эту мысль:

«Фашизм… [являет собой] экстремальное выражение взглядов среднего класса, или популизма. <…> Основная идеология среднего класса — это как раз популизм. <…> Идеалом популистов всегда был независимый маленький класс собственников, состоящий из торговцев, механиков и фермеров. Этот элемент… обозначаемый в настоящее время как средний класс, поддерживает и продвигает систему частной собственности, прибыли и конкуренции, построенную на совершенно других основаниях, нежели та, которая задумывалась капитализмом. <…> С самого своего зарождения популизм выступал против “большого бизнеса” или всего того, что теперь стало известно как капитализм.

С момента окончания войны похоронный звон по либерализму и индивидуализму звучал громогласно, хотя и справедливо. Но, поскольку происхождение либерализма и индивидуализма восходит к среднему классу, считалось само собой разумеющимся, что этот класс был также устранен из игры в качестве эффективной социальной силы. Но фактически популизм является теперь столь же внушительной и грозной силой, какой он был всегда. А агрессивная напористость среднего класса проявляется ныне более энергично, чем когда-либо»^[213].

И хотя некоторые специалисты приписывали поддержку нацизма низшими слоями среднего класса специфическим экономическим трудностям Германии в 1930-е годы, американский политолог Гарольд Лассуэлл, писавший цитируемую далее работу в разгар Великой депрессии, утверждал, что экстремизм среднего класса проистекает из тенденций, неизбывно присущих индустриальному капиталистическому обществу, тенденций, которые продолжали бы воздействовать на средний класс даже в том случае, если бы его экономическое положение улучшалось.

«В той степени, в которой гитлеризм представляет собой реакцию отчаяния со стороны низших сегментов среднего класса, он является продолжением того движения, которое началось еще в последние годы XIX в. Если исходить из сугубо материальных соображений, то нет необходимости предполагать, что владельцы маленьких магазинчиков, учителя, проповедники, адвокаты, врачи, фермеры и ремесленники финансово чувствовали себя в конце того столетия хуже, чем в его середине. Если же, однако, брать за основу психологические соображения, то мелкую буржуазию и низшие слои среднего класса все сильнее затмевал рабочий народ и высшие слои буржуазии, чьи профсоюзы и картели, а также партии вышли на авансцену. Психологическое обеднение низших частей среднего класса ускорило эмоциональное ощущение ненадежности в личностных свойствах людей, которые их составляли, тем самым удобряя почву для различных движений массового протеста, через посредство которых средние классы могли бы взять реванш и отомстить за себя».

По мере того как относительное положение среднего класса ухудшалось, а его негодование против продолжающихся социальных и экономических шагов властей сохранялось и даже нарастало, «либеральная» идеология этой страты — поддержка индивидуальных прав в противовес всепроникающей власти — изменялась и из мировоззрения революционного класса становилась мировоззрением класса реакционного. Когда-то либеральные доктрины поддерживали буржуазию в ее борьбе против остатков феодального и монархического строя, а также против разнообразных ограничений, с требованиями которых выступали меркантилистски настроенные правители и церковь. Либеральная идеология противостояла трону и алтарю; она отдавала предпочтение недавно появившейся тогда идее ограниченного государства. Указанная идеология была революционной не только в политических терминах; она удовлетворяла некоторым из функциональных требований, обязательных для эффективной индустриализации. Как подчеркивал Макс Вебер, развитие капиталистической системы (которое в его анализе совпадает по времени с индустриализацией) делало необходимыми и отмену искусственных внутренних границ, и создание открытого международного рынка, и установление законности и порядка, и поддержание относительного международного мира.

Но те устремления и идеология, которые лежали в основе либерализма и популизма XVIII и XIX столетий, имеют совершенно другое значение и смысл в передовых индустриальных обществах ХХ в., а также выполняют в них совсем иные функции. Сопротивление крупным, разветвленным организациям и рост государственной власти бросают вызов некоторым фундаментальным характеристикам существующего ныне общества, поскольку для функционирования стабильной модернизированной общественной структуры необходимы крупная промышленность, равно как сильное и легитимное рабочее движение, а неизбежным сопутствующим обстоятельством всего этого представляется регулирование со стороны правительства и очень высокие налоги. Выступать одновременно и против бизнеса с его бюрократией, и против профсоюзов, и против мер государственного регулирования — такое поведение представляется и нереалистичным, и до некоторой степени иррациональным. Как выразился в этой связи Толкотт Парсонс, «новая негативная ориентация по отношению к определенным первичным аспектам вызревающего современного общественного строя и социального порядка сосредоточилась прежде всего в символе «капитализм». <…> По крайней мере в идеологии фашизма основным и даже принципиальным аспектом является реакция против «идеологии» рационалистического обоснования нынешнего общественного устройства»^[214].

Поскольку никогда не прекращающийся конфликт между менеджментом и рабочими представляет собой интегральную часть крупномасштабного индустриального капитализма, то желание мелкого бизнесмена сохранить важное место для себя и своих социальных ценностей «реакционно» — не в марксистском смысле ретроградного замедления шестеренок и колес революции, а с точки зрения тенденций, неотъемлемо присущих современному индустриальному обществу. Иногда усилия слоя мелких бизнесменов сопротивляться происходящему процессу или направить его в противоположную сторону принимают форму демократических либеральных движений вроде британской либеральной партии, французских радикалов или американских республиканцев Тафта. Такие движения обычно терпят неудачу в своей попытке затормозить и тем более повернуть вспять тенденции, против которых выступают их члены и сторонники, и, как недавно отметил другой социолог, Мартин Троу, «те тенденции, которых боятся мелкие бизнесмены, — к концентрации и централизации — продолжают усугубляться без перерывов на депрессии, войны и периоды процветания, а также независимо от того, какая партия находится у власти; таким образом, в итоге эти люди всегда недовольны и всегда настроены против властей»^[215]. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что при определенных условиях мелкие бизнесмены поворачиваются в сторону таких экстремистских политических движений — будь то фашизм или анти-парламентский популизм, — которые тем или иным путем выражают свое презрение к парламентарной демократии. Такого рода движения отвечают некоторым из тех же самых потребностей, что и более традиционные либеральные партии; они дают отдушину для выхода тех напластовавшихся напряжений в среде среднего класса, которые присущи зрелому индустриальному строю. Но если либерализм пытается справляться с разного рода проблемами посредством легитимных социальных изменений и «реформ» (иногда, впрочем, таких «реформ», которые, по правде говоря, повернули бы весь процесс модернизации в противоположную сторону), то фашизм и популизм предлагают решить наболевшие проблемы тем, что возьмут государство в свои руки и станут управлять им таким способом, который восстановит старую экономическую безопасность средних классов и их высокое положение в обществе, но в то же самое время урежет мощь и статус крупного капитала, равно как и крупных рабочих организаций.

Тот или иной набор привлекательных лозунгов и призывов, выдвигаемых экстремистскими движениями, может также служить ответной реакцией разных страт населения на социальные последствия индустриализации в ходе различных стадий ее развития. Эти варианты формируются как резко контрастирующие, что достигается сравнением организованных угроз демократическому процессу в обществах, пребывающих на разных стадиях индустриализации. Как я уже показал ранее, всякий экстремизм рабочего класса, будь то коммунистический, анархистский, революционно-социалистический или перонистский, чаще всего обнаруживается либо в обществах, которые претерпевают быструю индустриализацию, либо там, где процесс индустриализации не привел в результате к образованию преимущественно индустриального общества, как это случилось в романских странах Южной Европы. Экстремизм среднего класса возникает в странах, характеризующихся одновременно и хорошо развитым капитализмом, и мощным рабочим движением. Правый экстремизм шире всего распространен в менее развитых экономических системах, где сильными остаются традиционные консервативные силы, связанные с троном и алтарем. Поскольку в некоторых странах, например во Франции, Италии или в веймарской Германии, присутствовали страты со всеми тремя перечисленными совокупностями обстоятельств, постольку иногда в одной и той же стране сосуществуют все три типа экстремистских политических взглядов. Только зажиточные, высокоразвитые в промышленном отношении и сильно урбанизированные страны обладают, как представляется, иммунитетом к этому вирусу, но даже в США и Канаде наблюдаются свидетельства того, что самозанятые люди, имеющие собственное дело, все-таки несколько недовольны и разочарованы.

Разные политические реакции схожих страт на отличающиеся аспекты ситуаций, возникающих в процессе индустриализации, ясно очерчиваются при сравнении политики определенных латиноамериканских стран с политикой стран Западной Европы. Более процветающие из латиноамериканских стран напоминают сегодня Европу XIX в.; они переживают промышленный рост, хотя рабочий класс в них все еще остается относительно не организованным в профсоюзы и политические партии, а в районах с преобладающим сельским населением там по-прежнему продолжают существовать резервуары традиционного консерватизма. Что касается растущего в этих странах среднего класса, то он, как и его европейские двойники в XIX столетии, поддерживает демократическое общество, пытаясь сократить влияние антикапиталистических традиционалистов и деспотической власти военных^[216]. В той мере, в какой на данной стадии экономического развития Латинской Америки там вообще существует социальная база для экстремистских политических взглядов, она лежит не в средних классах, а в растущем, но все еще не организованном по-настоящему рабочем классе, который страдает от проявлений напряженности, органически присущих быстрой индустриализации. Именно эти рабочие составили первоначальную базу поддержки для единственных масштабных «фашистских» движений в Латинской Америке — движений Перона в Аргентине и Варгаса в Бразилии. Эти движения, как и коммунистические, с которыми они временами вступали в какое-то подобие союза, обращаются в странах, недавно ставших на путь промышленного развития, к массам, которые «вытеснены» с насиженных мест.

Реальный вопрос, на которой необходимо ответить, состоит в следующем: какие именно страты больше всего «вытеснены» в каждой из стран? В некоторых это новый рабочий класс; иными словами, тот рабочий класс, который никогда не был интегрирован в тотальное общество — ни экономически, ни политически; в других это мелкие бизнесмены и иные относительно независимые предприниматели или самозанятые лица (владельцы маленьких ферм, провинциальные адвокаты), которые чувствуют себя задавленными растущей мощью и статусом объединенных в профсоюзы рабочих, а также вездесущей корпоративной и правительственной бюрократией. В каких-то еще странах это консервативные и традиционалистские элементы, которые стремятся сохранить старое общество, защитив его от ценностей социализма и либерализма. Фашистская идеология в Италии, например, выросла из оппортунистического движения, которое в разное время намеревалось обратиться ко всем трем основным группам населения и оставалось в достаточной степени аморфным, чтобы позволить себе взывать к весьма различающимся стратам, — в зависимости от того, каким образом на общенациональном уровне варьировалось определение тех, кто был сильнее всех «вытеснен»^[217]. Так как фашистские политиканы были в высшей степени оппортунистическими в своих усилиях по обеспечению поддержки для себя и своих приспешников, такие движения часто включали в себя группы, которые характеризовались конфликтующими интересами и ценностями, даже когда они в первую очередь выражали нужды одной конкретной страты. Гитлер, который сам был экстремистом центристского толка, добился поддержки в том числе и от консерваторов, надеявшихся использовать нацистов против левых марксистов. А консервативные экстремисты вроде Франко часто проявляли способность сохранить в рядах своих последователей самых настоящих центристов, не давая им, однако, взять под контроль все движение.

В предыдущей главе, посвященной авторитаризму рабочего класса, я пробовал установить некоторые из других условий, склоняющих различные группы, группировки и отдельных лиц к тому, чтобы с большей готовностью принять экстремистскую и демонологическую картину мира^[218]. Там утверждалось, что низкий уровень искушенности и высокая степень неуверенности в стабильности своего положения предрасполагает отдельного человека и целые группы населения к экстремистскому взгляду на политическую жизнь. Нехватка искушенности и умудренности — это в значительной мере продукт недостаточного образования и изолированности от многообразного жизненного опыта. Исходя из этих соображений наиболее авторитарные сегменты средних страт общества должны обнаруживаться среди мелких предпринимателей, которые живут в малых общинах или на своих фермах. Такие люди получают — по сравнению с другими представителями среднего класса — относительно невысокое систематическое образование; кроме того, проживание в сельской местности или в маленьких городках обычно означает изоляцию от гетерогенных ценностей и групп. По тем же причинам в рядах среднего класса можно было бы ожидать больше экстремизма среди лиц, имеющих собственное дело (как на селе, так и в городе), чем среди работников умственного труда и так называемых белых воротничков, среди руководителей разных уровней, дипломированных специалистов и лиц свободных профессий.

В последующих разделах сводятся воедино доступные данные по разным странам, которые указывают на резкие различия между социальными корнями классического фашизма и популизма, с одной стороны, и движений правого толка — с другой.

Германия

Классическим примером революционной фашистской партии служит, конечно же, национал-социалистическая рабочая партия Германии (Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei — NSDAP), которую возглавлял Адольф Гитлер. Для марксистских аналитиков эта партия была представителем последней стадии капитализма — партией, которая завоевала власть, дабы поддержать шатающиеся институты капитализма. Так как нацисты пришли к власти перед наступлением эры регулярных опросов общественного мнения, то для локализации их социальной базы мы вынуждены положиться на сведения о результатах всеобщего голосования на многочисленных выборах. Если классический фашизм обращается в значительной степени к тем же самым элементам, что и движения, которые поддерживали либерализм, то именно те, кто ранее являлись сторонниками либерализма, должны были бы обеспечить поддержку и нацистам. Взгляд на статистические данные о всеобщих выборах, проходивших в Германском рейхе за период с 1928 по 1933 г., кажется, подтверждает эту точку зрения (см. табл. I).

Хотя такого рода таблица скрывает изменения, вносимые лицами, которые идут против общей статистической тенденции, некоторые разумные выводы на сей счет все-таки могут быть сделаны. По мере того как сила нацистов росла, либеральные партии буржуазного центра, базирующиеся на менее традиционалистских элементах немецкого общества — в первую очередь на мелких бизнесменах, служащих и работниках умственного труда, — неумолимо двигались к полному краху. В период между 1928 и 1932 гг. эти партии потеряли почти 80 % своих избирателей, и их доля в суммарном количестве голосов сократилась от одной четверти до менее чем 3 %. Единственной центристской партией, сохранившей свою долю электората, была партия католического центра, поддержка которой подкреплялась религиозной преданностью ее адептов. Марксистские партии, т. е. социалисты и коммунисты, потеряли приблизительно одну десятую общей процентной доли своей поддержки, хотя суммарное голосование за них сократилось лишь незначительно. Уровень пропорциональной поддержки консерваторов снизился примерно на 40 % — намного меньше, чем указанный показатель у более либеральных партий среднего класса.

Внимательное наблюдение за сдвигами, происходившими среди немарксистских и некатолических партий, говорит о том, что нацисты получили наиболее солидную прибавку голосов за счет различных либеральных партий среднего класса — бывших бастионов Веймарской республики. Среди этих партий самые тяжелые потери понесла Wirtschaftspartei (Экономическая партия), представлявшая прежде всего интересы мелких бизнесменов, кустарей и ремесленников^[219]. Действовавшая на правом фланге националистическая противница Веймарской республики, Немецкая национальная народная партия (Deutschnationale Volkspartei, DNVP), была единственной из немарксистских и некатолических партий, которая сохранила более половины своей доли голосов, набранных во время всеобщего голосования 1928 г.

Таблица I

Доли суммарного количества голосов, полученные разными германскими партиями в 1928–1933 гг., и процентная доля от голосов 1928 г., сохранившаяся на последних свободных выборах 1932 г.^#, %

Доля суммарного количества голосов,%

^# Основные данные приводятся в работе Samuel Pratt, The Social Basis of Nazism and Communism in Urban Germany (M. A. Тhesis, Dept. of Sociology, Michigan State University, 1948), pp. 29, 30. Те же данные представлены и проанализированы в работе Karl D. Bracher, Die Auflösung der Weimarer Republik (Stuttgart und Dusseldorf: Ring Verlag, 1954), pp. 86—106. Выборы 1933 г. были проведены после того, как Гитлер уже более месяца занимал пост канцлера.

^## Wirtschaftspartei (Экономическая партия) не выставляла никаких кандидатов на выборах 1933 г.

Наибольшее сокращение количества голосов, поданных за консерваторов, наблюдалось главным образом в избирательных округах, расположенных близ восточной границы Германии. Доля голосов, полученных немецкой национальной народной партией, уменьшилась в промежутке между 1928 и 1932 гг. на 50 % или даже более в десяти из тридцати пяти избирательных округов на территории Германии. Семь из этих десяти округов принадлежали к числу приграничных областей, включая каждый из регионов, которые выходили на польский коридор^[220], а также землю Шлезвиг-Гольштейн, выходившую на северную границу Германии. Поскольку указанная партия была и самым консервативным, и самым националистическим — до появления нацистов — оппонентом Версальского договора, эти данные говорят о том, что нацисты существеннее всего ослабили позиции консерваторов в тех регионах, где национализм был наибольшим источником силы последних, в то время как консерваторы сохранили большинство своих избирателей на территориях, которые не пострадали так уж напрямую от наложенных Версалем санкций в виде аннексий и контрибуций и в которых — это можно аргументированно доказать — основные лозунги указанной партии носили в большей мере консервативный, чем националистический характер. Германско-американский социолог Рудольф Хеберле в своем детальном исследовании моделей голосования в Шлезвиг-Гольштейне продемонстрировал, что консерваторы потеряли поддержку тех владельцев мелкой собственности, как городских, так и сельских, чьи двойники-аналоги в далеких от пограничья областях были чаще всего либералами, в то время как поддержку верхних слоев консерваторов они все-таки сохранили^[221].

Некоторые дополнительные косвенные свидетельства того, что нацисты обращались вовсе не к тем же самым источникам электоральной поддержки, что и традиционные немецкие правые партии, можно также обнаружить в данных о голосовании мужчин и женщин. В Германии 1920-х и 1930-х годов наблюдалась следующая картина: чем более консервативной или религиозной была партия, тем выше, вообще говоря, был уровень ее поддержки женщинами. Немецкая национальная народная партия пользовалась большей поддержкой со стороны женщин, нежели любая другая партия, кроме католической Партии центра. Нацисты же — наряду с более либеральными партиями среднего класса и марксистскими партиями — получали непропорционально высокую поддержку от мужчин^[222].

Больше прямых свидетельств в поддержку указанного тезиса содержится в проведенном Хеберле исследовании Шлезвиг-Гольштейна — той земли, где нацисты были сильнее всего. В 1932 г. «консерваторы выглядели наиболее слабыми там, где нацисты были самыми сильными, и, напротив, нацисты были относительно слабы в тех местах, где консерваторы показали свою силу. В 18 преимущественно сельских избирательных округах корреляция между процентными долями голосов, полученных NSDAP [нацистами] и DNVP [консерваторами], отрицательна (минус 0,89). <…> Похоже, что нацисты в 1932 году действительно сделались реальными преемниками таких давно существовавших либеральных партий, как Landespartei (партия земель) и демократическая партия, став той политической силой, которой отдавали свои предпочтения мелкие фермеры… в то время как помещики и крупные фермеры чаще всего отказывались отдавать свои голоса в пользу Гитлера»^[223].

В отчете о более свежем анализе, проделанном немецким политологом Гюнтером Францем, который идентифицировал электоральные тенденции в другой германской земле, где нацисты были очень сильны, Нижней Саксонии, представлены похожие модели и картины голосования. Г. Франц заканчивает следующими выводами: «Большинство избирателей, голосовавших за национал-социалистов, пришли к ним от буржуазных центристских партий. Партия DNVP [консерваторы] тоже потеряла избирателей, но в 1932 году ее кандидаты сохранили голоса, которые получили в 1930 году, а на следующих двух выборах они даже увеличили суммарное количество поданных за них голосов. DNVP оказалась просто единственной (за исключением католического центра) буржуазной партией, которая не рухнула перед лицом NSDAP…»^[224]

Примерно такая же ситуация, как в Шлезвиг-Гольштейне и Нижней Саксонии, была также и по всей Германии в целом. Суммарно для всех существовавших в ней тридцати пяти избирательных округов ранговая корреляция пропорционального увеличения прироста голосов у нацистов с потерей голосов либеральными партиями была выше (0,48), чем корреляция с потерей голосов у консерваторов (0,25)^[225].

Помимо либеральных партий существовала еще одна, совсем иная группа немецких партий, чьей базой служил Mittelstand (средний слой общества) и чьи сторонники, как представляется, почти без исключения, можно сказать скопом, переметнулись к нацистам, — это так называемые федералисты, или партии региональной автономии^[226]. Указанные партии возражали либо вообще против объединения Германии, либо против реальной аннексии Пруссией самых разных областей, в частности таких, как Гессен, Нижняя Саксония и Шлезвиг-Гольштейн. В значительной мере они выражали вслух отношение сельских и городских средних классов провинциальных территорий к увеличивающейся бюрократизации современного индустриального общества; в общем, им хотелось бы перевести стрелки часов назад, децентрализовав правительственную власть. На первый взгляд, децентрализаторские устремления партий региональной автономии и восхваление государства, неотъемлемо присущее фашизму или нацизму, кажутся отражающими абсолютно несовпадающие потребности и чувства. Но в реальности и идеология «прав отдельных земель», которую исповедовали регионалисты, и идеологический антагонизм нацистов по отношению к «крупным» силам индустриального общества взывали к одной и той же страте населения — к тем людям, которые ощущали себя насильственно лишенными корней и своих «природных» прав или же выброшенными из жизни. В своей экономической идеологии региональные партии выражали чувства, похожие на те, что озвучивали нацисты еще перед тем, как обрели полную силу. Так, Schleswig-Holsteinische Landespartei (Партия земли Шлезвиг-Гольштейн), которая требовала «региональной и культурной автономии для Шлезвиг-Гольштейна в рамках Германии», написала в своей ранней программе: «Мастер [ремесленник, кустарь] должен быть защищен, с одной стороны, против капитализма, уничтожающего его с помощью своих фабрик и заводов, а с другой стороны, против социализма, который стремится сделать его неквалифицированным пролетарием, работающим в системе наемного труда за скудную зарплату. В то же время торговец должен быть защищен против капитализма в форме больших универсальных магазинов, а вся розничная торговля в целом — против опасностей социализма»^[227].

Связь между регионализмом как идеологией, протестующей против гигантизма и централизации, и как прямым выражением своекорыстного экономического интереса мелких бизнесменов можно видеть в объединении двух самых крупных из региональных партий, нижнесаксонской Deutsch-Hanoverischen Partei (Германско-ганноверской партии) и баварского Bauern und Mittelstandsbund (Союза крестьян и среднего сословия), в одну парламентскую фракцию с Wirtschaftspartei (Экономической партией) — организацией, которая явным образом определяла себя в качестве представляющей интересы мелких предпринимателей. На выборах 1924 г. баварские регионалисты и партия мелких бизнесменов фактически включили в свои избирательные бюллетени единый совместный список кандидатов^[228]. Как подчеркивает Хеберле, говоря об этих партиях: «Критика прусской политики… требование назначать внутри земель в качестве государственных служащих только лиц местного происхождения, отказ принимать Берлин в качестве всеобщего центра культуры — все это были отдушины, дававшие выход настроениям, которые сформировались задолго перед войной. <…> В своей основе критика, направленная против Пруссии, была просто выражением общей антипатии по отношению к общественной системе индустриального капитализма»^[229].

Обращение нацистов к тем элементам в немецком обществе, которые были очень недовольны мощью, властью и даже культурой больших городов, нашло также отражение в успехе нацистов у населения малых общин. Детальный экологический анализ голосования на выборах 1932 г. в германских городах с населением более 25 тыс. человек указывает, что чем больше город, тем меньше там голосовали за нацистов. В городах с населением более 25 тыс. человек нацисты обеспечили себе меньшую часть общей суммы полученных ими голосов, чем любая из других пяти основных партий, включая Католическую партию центра и консервативную DNVP^[230]. И такая крупная столичная метрополия, как Берлин, оказалась единственным избирательным округом с преимущественно протестантским населением, в котором нацисты получили в июле 1932 г. менее 25 % голосов^[231]. Эти факты, бесспорно, бросают очень сильный вызов различным интерпретациям нацизма как продукта нарастания аномии, а также общей неприкаянности и утраты корней в современном городском индустриальном обществе.

Анализ сдвигов и перераспределений в картинах голосования немецких избирателей за немарксистские и некатолические партии в интервале между 1928 и 1932 гг. показывает, как мы видели, что нацисты получили непропорционально большую прибавку голосов от избирателей центристских и либеральных партий, а вовсе не от консерваторов, подтверждая тем самым один из аспектов уже известного нам тезиса, состоящего в следующем: классический фашизм обращается к тем же самым стратам общества, что и либерализм. Вторая часть того же набора аргументов, утверждающая, что фашизм обращается преимущественно к тем представителям средних страт, у кого есть собственное дело и кто работает на самого себя, получила поддержку в трех отдельных и независимых экологических исследованиях голосования в Германии между 1928 и 1932 гг. Два американских социолога, Чарльз Лумис и Дж. Аллен Бигл (Charles P. Loomis, J. Allen Beegle), вычислили корреляцию между процентной долей голосования за нацистов в 1932 г. во взятых из трех земель общинах с населением менее 10 тыс. человек и процентной долей самодеятельного населения в тех или иных социально-экономических классах, после чего они обнаружили, что «области, где средние классы преобладали [на это указывала доля собственников среди населения и отношение числа собственников к количеству малоквалифицированных рабочих и служащих, которые состоят в штате и получают жалованье], давали нацистам все больше и больше голосов по мере того, как Германия погружалась в экономический и социальный кризис».

Эта высокая корреляция между голосованием за нацистов и владением собственностью сохраняется также для владельцев ферм, равно как и для владельцев мелкого бизнеса и малых промышленных предприятий в Шлезвиг-Гольштейне и Ганновере, но не в Баварии — сугубо католическом регионе, где нацисты были относительно слабы^[232]. Хеберле в своем исследовании Шлезвиг-Гольштейна, где он проанализировал все избирательные кампании во времена Веймарской республики, пришел к заключению, что «классами, особенно восприимчивыми к нацизму, были не сельское дворянство или крупные фермеры и не сельский пролетариат, а скорее владельцы маленьких ферм, которые во многом представляли собой сельский эквивалент тех нижних слоев среднего класса или же мелкой буржуазии (Kleinbuergertum), которые в городах составляли главную опору NSDAP, можно сказать ее становой хребет»^[233].

Принадлежащее социологу Сэмюэлю Пратту превосходное исследование голосования городских жителей в период, предшествовавший победе нацистов, установило связь голосования за нацистов в июле 1932 г. с пропорцией населения, принадлежавшего к «верхнему среднему классу», который определялся как «владельцы малых и больших организаций и предприятий, а также их руководители», и с пропорцией «нижнего среднего класса», состоящего из «государственных служащих и работников умственного труда (белых воротничков)». Голосование за нацистов чрезвычайно сильно коррелировало с пропорцией тех, кто принадлежал к обеим этим группам среднего класса, причем как в городах самого разного размера, так и в различных сельских районах страны, но корреляция с «нижним средним классом» не была столь же единообразно высокой и положительной, как корреляция с «верхним средним классом». Вот как выразился на сей счет сам Пратт: «Из двух сегментов среднего класса верхний кажется более глубоко и основательно пронацистским»^[234]. Однако так называемая верхняя часть этого класса состояла преимущественно из мелких бизнесменов, посему корреляция, о которой сообщалось, в значительной степени связывала с голосованием за нацистов не тех, кто работал по найму, а лиц с совершенно иным экономическим статусом — самозанятых владельцев собственного бизнеса^[235]. Эта интерпретация дополнительно подкрепляется результатом Пратта, установившего, что голосование за нацистов коррелировало также (+0,6) с процентной долей таких коммерческих организаций, где имелся всего лишь один работающий, — другими словами, самозанятый индивид, занимавшийся самостоятельной предпринимательской деятельностью. «Такого следовало ожидать, поскольку предприятия с одним работником — это еще одно мерило для класса собственников, которое использовалось, чтобы распознавать принадлежность к верхнему среднему классу»^[236].

Распределение членов нацистской партии по профессиям и родам деятельности в 1933 г. указывает, что в большой мере они рекрутировались из различных городских страт среднего класса, среди которых опять-таки наиболее избыточно были представлены самозанятые лица (см. табл. II). Вторая по численности из наиболее избыточно представленных категорий — домашняя прислуга и лица, безвозмездно работающие на семейных несельскохозяйственных предприятиях, — также дает внятное свидетельство того, что нацистская партия обращалась в значительной степени к мелкому бизнесу, так как эту категорию составляют едва ли не в первую очередь люди, которые помогают родственникам заниматься мелкими «хозяйствующими субъектами», находящимися в собственности семьи.

Отношение германского крупного бизнеса и крупного капитала к нацистам было вопросом, до сего дня вызывающим значительные споры и противоречия, особенно с тех пор, как различные марксисты предприняли попытки продемонстрировать, что нацистское движение с самого его зарождения «создавала, кормила, подпитывала, поддерживала и субсидировала крупная буржуазия, крупные землевладельцы, финансисты и промышленники»^[237]. Новейшие исследования убедительно доказывают нечто прямо противоположное. За исключением немногих изолированных и ни с кем не связанных личностей, немецкий крупный капитал оказывал нацизму несущественную финансовую поддержку или какие-то иные виды поощрения либо стимулирования — до того момента, пока тот не вырос до статуса крупной партии. Нацисты действительно начали в 1932 г. получать и привлекать заметную финансовую помощь, но эта поддержка в значительной мере была результатом политики многих фирм и отдельных предпринимателей, которые предоставляли деньги всем крупным партиям, кроме коммунистов, чтобы при случае воспользоваться потом их благосклонностью. Некоторые из германских промышленников, подбрасывая нацистам кое-какие средства, вероятно, надеялись приручить их. Однако в целом вышеуказанная группа оставалась традиционно лояльной по отношению к консервативным партиям, и многие из богатых людей не давали нацистам никаких денег вплоть до момента, когда эта партия завоевала власть^[238].

Таблица II

Отношение процентной доли мужчин в нацистской партии к их процентной доле в общем населении для различных занятий и профессий, 1933 г.^#, %

^# Рассчитано на основании таблицы, приведенной в статье: Hans Gerth, «The Nazi Party: Its Leadership and Composition», в сб.: Robert K. Merton, et al., eds., Reader in Bureaucracy (Glencoe: The Free Press, 1952), p. 106.

^## Включает самозанятых бизнесменов, ремесленников и лиц свободных профессий.

В 1932 г. идеально-типичный нацистский избиратель принадлежал к среднему классу, был самозанятым протестантом и проживал либо на ферме, либо в небольшой общине, причем ранее голосовал за какую-нибудь центристскую или регионалистскую политическую партию, резко выступавшую против огромной власти и влияния как крупного капитала, так и мощных профсоюзных организаций. Это не означает, что у большинства нацистских избирателей не имелось никаких других характерных особенностей. Как и любые партии, стремящиеся завоевать реальное большинство на выборах, нацисты пытались в той или иной степени обращаться к каждой сколько-нибудь крупной группе избирателей^[239]. Совершенно очевиден был большой успех, которым они пользовались и у других групп выходцев из среднего класса, особенно у безработных^[240]. Ведь в самой низкой точке Великой депрессии, которая повлияла на Германию сильнее, чем на любую другую промышленно развитую страну, недовольство «системой» было широко распространено во всех сферах общества. Однако нацизм как движение выглядел наиболее привлекательным именно для тех немцев, чьи характеристики были резюмированы выше.

ЗАМЕЧАНИЕ О НЕМЦАХ, КОТОРЫЕ НЕ ГОЛОСОВАЛИ

Пожалуй, самый важный аргумент против тезиса, что нацизм развивался в первую очередь как движение либеральной мелкой буржуазии, состоял в следующем: фактически едва ли не главным источником первого большого прироста электоральной силы нацистов (между 1928 г., когда они получили 2,6 % голосов, и 1930 г., когда им удалось завоевать уже 18,3 % электората) были люди, которые ранее вообще не голосовали. За время между двумя названными избирательными кампаниями доля неголосующих резко сократилась: от 24,4 % из числа тех, кто имел право голоса, до 18 %, и этот факт привел многих к заключению, что очень большая часть прироста голосов, поданных за нацистов, исходила от людей, традиционно безразличных к любым выборам, и от молодых избирателей, которые голосовали впервые^[241]. Самое исчерпывающее и всестороннее критическое рассмотрение классового анализа германских выборов принадлежит американскому социологу Рейнхарду Бендиксу, высказавшему мысль о таком процессе роста электоральной поддержки нацизма, в котором средний класс следовал в своем голосовании в пользу нацистов за новыми избирателями: «Важность двух групп избирателей: недавно впервые получивших право голосовать, а также тех, кто ранее был политически апатичен, — ставит под сомнение бытующую концепцию фашизма как движения среднего класса. Невозможно отрицать, что опасения выходцев из среднего класса за свою экономическую безопасность сыграли важную роль для завоевания власти нацистами — в качестве вторичной реакции. Вместе с тем следует скорее утверждать, что радикализация электората возникла среди тех, кто ранее никак не участвовал в партийной политической жизни и кто, вероятно, пришел в нее из самых разных социальных групп, а также что существенная поддержка тоталитарного движения представителями среднего класса и членами других социальных групп возникла впоследствии из их надежды на облегчение страданий от экономических бед и из желания извлечь какую-либо пользу от поддержки победоносного движения»^[242].

Указанный тезис бросает вызов классовому анализу нацизма и противоречит тем выводам общего характера о росте новых социальных движений, которые были представлены в предыдущей главе при обсуждении авторитаризма рабочего класса. Такой анализ наводит на мысль, что большинство всевозможных изгоев и лиц из апатичных сегментов населения может быть привлечено экстремистскими и авторитарными партиями к активным политическим действиям только после того, как такие партии становятся крупными движениями, а не в тот период, когда они еще находятся на этапе своего становления и первоначального роста. Для поддержания нового небольшого движения требуется относительно сложное и долгосрочное представление о политическом процессе, которого не в состоянии достичь невежественные и апатичные люди, к тому же сильно сомневающиеся в своей экономической безопасности. Эта логика должна распространяться в том числе и на нацистов, а статистический анализ зависимости между уменьшением доли не участвующих в голосованиях и ростом германского нацизма указывает, что фактически так оно и происходило.

Мнение Гайгера, Бендикса и других ученых, пришедших к выводу, что на первых порах нацисты получали поддержку от тех, кто традиционно вообще не голосовал, основывалось на относительно полных результатах выборов, которые показывали огромное увеличение количества голосов, поданных за нацистов, и одновременно с этим внезапное участие в голосовании четырех с лишним миллионов людей, перед этим вообще не ходивших ни на какие выборы. Но если разбить по избирательным округам данные об изменениях в долях тех, кто ранее вообще не голосовал и кто голосовал за нацистов, то мы фактически обнаруживаем маленькую отрицательную ранговую корреляцию (-0,2) между процентом увеличения голосов за нацистов и увеличением пропорции голосовавших в общей численности электората. Можно сформулировать этот тезис более ярко и зримо: в тех всего лишь пяти избирательных округах, где прирост голосования за нацистов в период между 1928 и 1930 гг. превысил средний такой прирост для всей Германии, наблюдалось также непропорционально большое увеличение численности электората. В двадцати двух из тридцати пяти общенациональных округов имела место отрицательная зависимость, т. е. либо прирост общего числа голосующих был невысок, а увеличение голосования за нацистов оказалось значительным, либо наоборот. Таким образом, имеющиеся свидетельства об уменьшении количества неголосующих в период между 1928 и 1930 гг. не ставят под подозрение классовый анализ нацизма^[243].

Не вызывает сомнений и наличие каких-то других причин, отличных от простого отслеживания изменений в общем количестве голосующих, которые говорят о том, что нацисты интенсивно вербовали себе сторонников из ранее апатичного сектора населения. Как я уже подчеркивал в предыдущей главе, у тех частей населения, для которых в норме характерна апатичность, есть тенденция придерживаться авторитарных установок и ценностей^[244]. Однако и в апатичных группах можно пробудить политические интересы, но только с помощью массового движения, которое предлагает простой экстремистский взгляд на политику и политическую жизнь. С 1928 до 1930 г. нацисты не очень-то нравились указанной категории населения; однако после 1930 г. отношение к ним этой части потенциального электората резко изменилось. Те аналитики, которые концентрировались на предполагаемом увеличении влияния нацистов среди апатичного сегмента немцев в 1930 г., игнорировали тот значительный его рост, который фактически случился позже. Реально наибольшее разовое уменьшение числа неголосующих в Германии произошло на последних выборах в марте 1933 г., которые проводились уже после того, как Гитлер занял свой пост в качестве главы коалиционного правительства. Доля не участвующих в голосовании уменьшилась с 19 % в 1932 г. до 11 % в 1933 г., т. е. произошло ее сокращение на 8 процентных пунктов, в то время как доля голосовавших за нацистов увеличилась с 33 до 43 %. И если мы снова вычислим корреляцию между ростом голосов, поданных за нацистов, и увеличением численности реального электората, то обнаружим — в точном соответствии с требованиями данной гипотезы, — что эти две тенденции показывают сильную положительную взаимозависимость (0,6).

Если представить разбивку результатов голосования по округам, то в двадцати восьми из имевшихся тридцати пяти общенациональных округов прирост числа голосов, поданных за нацистскую партию, был выше или ниже среднего общенационального прироста, когда увеличение голосующей части электората было в этих округах соответственно выше или ниже среднего общенационального показателя. В качестве массовой авторитарной партии, лидер которой уже занял ключевой пост канцлера, нацистская партия получила дополнительную поддержку (суммарно этот показатель впервые превысил у нее 40-процентную отметку) от антиполитической и ранее апатичной публики, тем самым как бы параллельно воспроизводя картину роста голосования за левых экстремистов, которые по мере достижения ими статуса реального претендента на власть тоже вербовали себе поборников из наиболее отверженных страт населения.

Австрия

Модели голосования в Австрии во времена Первой республики^[245] похожи на те, что наблюдались в Германии, хотя резко отличающаяся ситуация на австрийской политической сцене препятствует точным сравнениям. Перед 1930 г. австрийский электорат разделялся на три основные группы: Социал-демократическая партия обеспечивала себе приблизительно 40 % голосов; консервативную и клерикальную Христианско-социальную партию поддерживало в общей сложности примерно до 45 % электората; и намного меньшие либеральные пангерманские партии набирали в общей сложности от 10 до 15 % голосов. В основном нас здесь интересует как раз Volkspartei, Народная партия, поскольку она проводила либеральную антиклерикальную политику, которую продвигали и германские либеральные партии центристского толка. В Австрии к этой политической линии добавлялась сильная прогерманская ориентация, которая после 1918 г. была привязана к либеральным традициям, наблюдавшимся тогда в Германии. Поддержка Народной партии до 1930 г. включительно исходила в большой мере от внушительного по своим размерам антиклерикального сегмента городских средних классов плюс от протестантского и еврейского меньшинств. В течение 1920-х годов Volkspartei входила в антимарксистскую правительственную коалицию с Христианско-социальной партией. В 1930 г. она разорвала отношения с этой последней — в значительной степени из-за своих возражений против явно антипарламентских мер, которые проталкивали лидеры Христианско-социальной партии и так называемый Heimwehr (отряды самообороны, буквально «союз защиты родины»), ее частная армия. Чтобы сохранить демократические процедуры и защитить их от нападок клерикальных сторонников авторитаризма, д-р Иоганнес Шобер, лидер народной Volkspartei^[246], сформировал коалицию с другой пангерманской антиклерикальной группировкой, сельской по своему духу, которая носила название Landbund (Земельный союз) и «выступала в поддержку… закона и порядка, а также за… парламентское правление»^[247]. Эта новая коалиция набрала в общенациональном масштабе 12 % голосов. На выборах 1930 г. указанный пангерманский альянс был, вероятно, наиболее близок к выражению демократической и антиклерикальной либеральной идеологии. Но в течение последующих двух лет большинство тех, кто поддерживал этот альянс, сделались сторонниками нацистской партии. Американский социолог Уолтер Саймон, который подробно проанализировал данные о выборах, проходивших в ту эпоху на территории Австрии, кратко и красочно сообщает о событиях указанных двух лет:

«Весьма существенно и даже многозначительно, что в ноябре 1930 года единый коалиционный список д-ра Шобера, который носил название «Nationaler Wirtschaftsblock und Landbund, Führung Dr. Schober» (Общенациональный экономический блок и земельный союз под руководством д-ра Шобера) и отстаивал “либеральный” германизм, получил свои голоса от электората, состоявшего в большой степени из избирателей, которым по истечении менее, чем полутора лет, предстояло переметнуться в движение Гитлера, а также из совсем других избирателей, принадлежавших к еврейскому среднему классу. Таким образом д-р Шобер преуспел в том смысле, что ему в последний раз удалось сплотить в одном лагере еврейский либеральный и антимарксистский сегмент среднего класса с другим сегментом того же класса — ориентирующимся на Германию и антиклерикальным. Обе названные группировки всt еще продолжали лелеять традиции славной революции 1848 года, в которой их прадеды боролись плечом к плечу против сил деспотичного авторитарного правления и за конституционное правительство. <…> К 1932 году почти все нееврейские избиратели, поддерживавшие указанный список, перешли на противоположную сторону и стали дружно голосовать за нацистов. Сам д-р Шобер летом 1932 года скончался, и городское крыло его бывшего единого избирательного списка конституировалось в качестве gross-deutsche Volkspartei (Великогерманской народной партии), которая 15 мая 1933 года примкнула к нацистам как аффилированная организация на условиях так называемого Kampfbundnis, или боевого союза»^[248].

Переход сторонников Великогерманской народной партии в лагерь нацистов нельзя объяснить как приспособление прогермански настроенных австрийцев к той тенденции, которая играла ведущую роль в Германии. Нацисты заполучили поддержку нееврейского сектора антиклерикального австрийского среднего класса более чем за год до того, как пришли к власти в Германии, и они заменили Народную партию (Volkpartei) в качестве крупной третьей стороны на различных провинциальных выборах, проводившихся на территории Австрии в 1931 и 1932 гг.^[249]

Австрийскую политическую сцену наглядно иллюстрирует также специфический характер тамошнего консервативного, или правого, «фашизма». Христианско-социальная партия никогда не соглашалась с легитимностью демократических институтов Первой Австрийской республики; многие из ее лидеров и сторонников не могли даже помыслить о том, чтобы позволить марксистским атеистам из Социал-демократической партии занять место в правительстве, и в 1934 г. австрийский клерикальный консерватизм навязал стране диктатуру. Это была консервативная диктатура, и никакую политическую группировку не подвергали репрессивным мерам, если она не оставалась функционировать в качестве организованной оппозиции режиму. Социалисты и профсоюзы были запрещены, но смогли сохранить мощное подполье. В 1938 г., когда власть в Австрии захватили нацисты, различие между их диктатурой и предыдущей очень скоро стало очевидным: тоталитарно настроенные нацисты активно стремились если не управлять всем обществом, то держать его под жестким контролем; они быстро разрушили социалистическое и профсоюзное подполье и приступили к энергичному преследованию евреев, а также всех противников нацистских идей независимо от того, действительно ли те проявляли политическую активность или же тихо сидели и помалкивали^[250].

Франция

Перед алжирским военным путчем мая 1958 г. послевоенная Франция оказалась свидетелем роста двух относительно крупных движений, на каждое из которых его оппоненты и явные противники навешивали ярлык фашистского, — это были голлистское Rassеmblement du Peuple Française (RPF — Объединение французского народа, ОФН) и L’Union de Défense des Commerçants et Artisans (UDCA — Союз защиты торговцев и ремесленников, СЗТР), более широко известный как движение пужадистов (по фамилии его лидера Пьера Пужада). Когда на выборах 1956 г. пужадисты обеспечили себе большое количество голосов (приблизительно 10 %) и временно заменили сторонников Шарля де Голля в качестве основных «правых» недругов Республики, это навело некоторых аналитиков на мысль о том, что Пужад унаследовал ту поддержку, от которой отказался де Голль, когда распустил ОФН и удалился в свое уединенное небольшое поместье Коломбэ-ле-Дёз-Эглиз ожидать, когда французский народ вновь призовет его.

Однако, как бы то ни было, идеологии этих двух лидеров, равно как и их движения, резко различаются. Де Голль — классический консерватор, человек, который верил в традиционные истины, разделяемые французскими правыми. Самыми разными способами он добивался того, чтобы дать Франции стабильный консервативный режим с сильным президентом. Защищая необходимость сильного руководителя страны, он следует традиции, которая во Франции отождествлялась в значительной степени с монархизмом и церковью. В своем призыве восстановить Францию де Голль никогда не противопоставлял интересы одного класса интересам какого-нибудь другого; ни он сам, ни его движение ни под каким видом не стремились завоевать поддержку средних классов, утверждая или хотя бы давая понять, что интересам этих классов угрожал крупный капитал, предприниматели и банки или же профсоюзы. Скорее де Голль отождествлял себя со всем, что двигало вперед Францию как страну, — с ростом эффективной крупной промышленности, с национализацией разных ее отраслей и предприятий, которая происходила в условиях его режима до 1946 г., и с укреплением государственной власти. Он также с нарочитой демонстративностью поддерживал все, что отождествляло его самого с Католической церковью. Де Голль напрямую вписывается в традицию сильных личностей, принадлежащих к консервативному правому крылу. Он добивался изменения политических институтов, чтобы сберечь и даже законсервировать традиционалистские ценности.

Доступные ныне материалы об источниках поддержки голлистов подкрепляют утверждение о том, что ОФН черпал свою силу из классических резервуаров консерватизма. Данные многих опросов указывают, что до 1948 г. ОФН на вершине популярности привлекло на свою сторону больше голосов тех, кто ранее голосовал за PRL — Республиканскую партию свободы (РПС) — или за modères («умеренных»), т. е. за французских консерваторов, чем приверженцев любой другой партии. В 1947 г. 70 % тех, кто заявлял, что они раньше поддерживали РПС, сказали о своем намерении голосовать за голлистов. Другим крупным источником тех, кто превратился в сторонников де Голля, были члены католического MRP (Народно-республиканского движения, НРД), которое хотя и придерживалось левых взглядов по целому ряду экономических вопросов, в течение некоторого времени после войны благодаря своему явно выраженному католицизму обеспечивало себе голоса многих традиционных консерваторов. В 1947 г. 54 % давних сторонников НРД стали поддерживать де Голля. Эта поддержка от партий, связанных с католицизмом и консерватизмом, вполне сопоставима с 26-процентной поддержкой голлистов среди тех, кто перед этим голосовал за Радикальную партию — традиционную либеральную и антиклерикальную партию среднего класса во Франции^[251].

Еще больше прямых свидетельств того, что поддержка голлистов носит в основе своей консервативный характер, содержится в результатах опросов за период, последовавший за временным самоустранением де Голля из политики и роспуском ОФН. В 1955 г. приблизительно половина (52 %) из числа тех, кто сообщил, что в 1951 г. голосовал за голлистов, заявили, что будут голосовать за отколовшуюся и как бы диссидентскую голлистскую партию URAS (Республиканский союз социального действия, РССД), но четверо из пяти тех, кто переключился от голлистов на другую партию, высказали намерение поддержать на выборах умеренных консерваторов^[252].

Разнообразные данные многих опросов, собранные воедино в Sondages (французском центре опросов общественного мнения, проводимых местным Институтом Гэллапа), показывают, что самую мощную поддержку ОФН обеспечило себе от тех, кто в европейских странах обычно высказывается в пользу более консервативных партий, — от лучше обеспеченных, более религиозных, более пожилых и от женщин. У избирателей ОФН уровень образования был выше, чем у приверженцев любой другой французской партии (38 % из них имели образование выше неполного среднего); большее число сторонников ОФН перешагнули рубеж 65-летнего возраста; руководители промышленных предприятий, инженеры и бизнесмены поддерживали ОФН сильнее, чем любую другую партию; наконец, как и в случае иных католических партий, большинство ее избирателей были женщинами. Только 12 % сторонников ОФН указали, что не соблюдают никаких религиозных обрядов, в противоположность 40 % таких людей среди приверженцев радикалов^[253]. Sondages сообщал в 1952 г., что «ОФН — самая женская из всех партий. <…> [Профессиональные] категории, которые в ней преобладают и представлены шире, чем их пропорция в населении, — это работники умственного труда (белые воротнички), бизнесмены, менеджмент промышленных предприятий и инженеры».

Результаты, полученные в ходе опросов, не только демонстрируют консервативный характер сторонников де Голля, но также указывают, что эти люди, скорее всего, не стали бы доверять парламентским институтам, а также отдали бы предпочтение правительству сильной руки с большей вероятностью, нежели электорат любой другой крупной партии, за исключением коммунистов. Голлисты уступали только коммунистам и в пропорции своих членов, которые полагали, что при некоторых обстоятельствах их партия должна захватить власть силой, и в доле тех, кто горячо одобрял достижение прогресса посредством революции. Более значительная доля избирателей голлистов, чем приверженцев любой другой партии, включая коммунистов, была убеждена, что «некоторые партии или партию обязательно следует запретить», что только меньшинство «членов французского кабинета министров являются честными людьми», что «лидерские способности» и вожди той или иной политической партии важнее, чем ее доктрина либо программа, а также испытывала «полное доверие» к лидеру своей собственной партии^[254].

На выборах 1956 г., к крайнему удивлению многих политических обозревателей, у движения пужадистов уровень его поддержки повысился и превратил эту партию в важного игрока на политической сцене. Некоторые воспринимали пужадизм как самый свежий отклик наиболее авторитарных и антиреспубликанских элементов в составе французских правых сил на появившуюся возможность голосовать против демократии и республики^[255].

Что касается пужадизма, то фактически он, подобно нацизму в Австрии и Германии, был экстремистским движением, базирующимся на тех же социальных стратах, что и движения, которые поддерживают «либеральных центристов». Хотя невозможно знать, в какой мере это движение, окажись оно у власти, стало бы похожим на нацизм, его идеология напоминает идеологию нацистов и других экстремистских популистских движений среднего класса. Пужадизм обращался к мелкой буржуазии, ремесленникам, кустарям, торговцам и крестьянам — ко всем тем, кто яростно выступает против ужасающих, как им кажется, последствий воздействия на них современного индустриального общества. Это движение выступало против крупного капитала, против картелей и трестов, против марксистских партий, против профсоюзов, универмагов и банков, а также против таких проявлений государственного контроля над бизнесом, как социальное обеспечение и другие элементы государства всеобщего благоденствия, — ведь из-за них в стране поднялись налоги, платить которые приходится маленькому человеку. Но хотя пужадизм открыто и явным образом нападал сразу и на левых, и на правых, он прочно связывал себя с революционной республиканской традицией. Взывая к популистским чувствам, в частности пропагандируя идею, что правительством должны управлять и держать его под контролем конкретные люди, а не партии, Пужад вместе с тем хвалил французских революционеров, которые «не колеблясь отправили короля на гильотину», и требовал возрождения различных революционных институтов наподобие Estates-General (Генеральных штатов), куда можно будет в стиле 1789 г. подавать списки обид и жалоб, подготовленные местными ассамблеями граждан^[256]. С атаками пужадистов на крупный капитал, левые партии и профсоюзы сочетались их нападки на евреев, а также националистическая защита колониализма^[257].

Зависимость пужадистской идеологии во Франции скорее от антиклерикального либерализма, нежели от правой традиции, хорошо резюмировал британский автор Питер Кэмпбелл:

«Во всех своих разнообразных формах традиционные антидемократические правые круги настойчиво утверждали, что республика предала Францию; согласно точке зрения пужадизма, виноваты в этом политические деятели и администраторы, предавшие и республику, и тот честный народ, который она обязана защищать. Задача пужадистов состоит в том, чтобы снова победить и завоевать для Франции республику, действуя в духе Великой Революции 1789–1793 годов. Пужадисты требуют созыва новых Генеральных штатов с новыми cahiers (наказами), куда будут вписаны жалобы людей и их челобитные. <…> Пужадисты предпочли различным триадам крайне правых (вроде формулы маршала Петена “Труд, Семья, Отечество”) знаменитый девиз республики “Свобода, Равенство, Братство”, но они подчеркивали свою собственную, особую интерпретацию этого лозунга.

Преданность пужадизма Французской республике, а также принципам и символам Великой Революции позволяет отнести его к демократической традиции. <…> Тем не менее его психология очень близка к психологии фашизма, или, скорее, фашизма для масс — по контрасту с фашизмом для социальной элиты. В пужадизме присутствует тот же самый страх оказаться влитым в ряды пролетариата (страх, связанный с враждебностью и к организованным рабочим, которые стоят ниже находящегося под угрозой нижнего слоя среднего класса, и к тем социальным группам, которые стоят выше этого слоя), а также желание найти козлов отпущения (внутренних и внешних) и агрессивность по отношению к культуре, интеллектуалам и нонконформистам»^[258].

Идеологические различия между голлизмом и пужадизмом необязательно свидетельствуют о том, что эти два движения представляют разные страты населения. Многие ученые аргументированно доказывали, что «существенное ядро пужадизма состояло в его «противостоянии [демократическому] режиму», так что он смог поглотить голлизм 1951 года»^[259]. Но даже беглый взгляд на карту Франции, куда нанесены результаты голосования за голлистов в 1951 г. и за пужадистов в 1956 г., быстро ставит эту теорию под сомнение. Сила пужадистов лежит большей частью в тех областях Франции, преимущественно на юге страны, где сторонники де Голля были слабы, в то время как голлисты были сильны как раз там, где население сопротивлялось натиску и посягательствам пужадистов. Хотя Пужад получил в целом по стране меньше голосов, чем де Голль, — 2,5 млн по сравнению с 3,4 млн, — во многих южных избирательных округах список кандидатов от пужадистов на выборах 1956 г. был гораздо сильнее, чем список голлистов на выборах 1951 г.^[260] Сила голлистов сосредоточивалась в более зажиточных, промышленно развитых и экономически растущих регионах Франции, в то время как географическое ядро пужадизма размещалось в более бедных, относительно слабо развитых и экономически застойных департаментах.

В дополнение к такому экологическому свидетельству имеется значительный объем данных более прямых опросов или голосований, демонстрирующих, что пужадизм получал свою поддержку от традиционной социальной базы либерализма — антиклерикальных средних классов — и что это движение носило революционный, а не консервативный и охранительный характер. Опрос общенациональной выборки электората, проведенный в 1956 г. французским национальным институтом изучения населения, установил, что приблизительно половина тех, кто голосовал за пужадистов, не работали по найму, а были самозанятыми^[261]. Эти общенациональные результаты были повторены и уточнены при опросе, проведенном другим учреждением, французским институтом исследования общественного мнения, в первом округе Парижа и установившем, что 67 % голосов, поданных там за пужадистов, исходили от мелких бизнесменов или же ремесленников либо кустарей^[262]. В то время как опросы типовых выборок голлистского электората показали, что эти люди образованы лучше сторонников любой другой партии, у парижских пужадистов уровень образования оказался, напротив, ниже, чем у приверженцев любой другой партии, за исключением коммунистов. Их экономический статус, оценивавшийся самими интервьюерами, которые присваивали каждому из респондентов тот или иной статусный ранг, тоже был значительно ниже, чем у сторонников де Голля^[263].

Эти данные полностью совместимы с интерпретацией, которую подсказывал экологический анализ, — что пужадизм был в основном движением самозанятого, т. е. работающего на себя, нижнего слоя среднего класса, а также мелкой буржуазии из экономически отсталых провинциальных территорий и тем самым сильно отличался от голлизма, поддерживаемого в 1951 г. той частью среднего класса, которая либо была вполне обеспеченной, либо жила в более развитых в экономическом отношении регионах Франции^[264].

Однако приведенные данные все еще не демонстрируют того, что пужадизм в основном обращался к традиционным «либералам»^[265]. Чтобы получить такие свидетельства, мы должны обратиться к двум источникам — во-первых, к религиозным верованиям и религиозному поведению сторонников указанного движения и, во-вторых, к их мнениям по вопросам, которые связаны с приятием или отторжением традиционных французских семейных ценностей. Как указывают данные, о которых сообщается в табл. VII главы 7, к числу партий, которые получали непропорционально высокую поддержку от практикующих католиков, принадлежали католическое Народно-республиканское движение (НРД), консервативная партия независимых и голлисты, в то время как коммунисты, социалисты, радикалы и пужадисты избыточно представлены среди непрактикующих католиков, а также среди тех, кто не исповедует никакой религии^[266].

В ходе выборов 1956 г. (согласно уже цитированному опросу) консервативные независимые и голлисты получили примерно две трети набранных ими голосов практикующих католиков, в то время как только 35 % пужадистов и 29 % радикалов регулярно посещали церковь.

Ранее опубликованные данные из того же самого опроса, касающиеся установок по отношению к размеру семьи и ограничению рождаемости, т. е. к таким вещам, которые во Франции тесно связаны с религией и политическими взглядами, также подтверждают, что пужадисты с большей вероятностью напоминают по своим взглядами антиклерикальных представителей левого крыла, чем правых консерваторов (см. табл. III). Таким образом, когда респондентов разделили согласно партийной принадлежности, чувства избирателей пужадистов оказались похожими на чувства тех, кто голосовал за левые партии, в то время как у избирателей, поддерживавших социальных республиканцев^[267], — группировку из «охвостья» голлистов во главе с Жаком Сустелем, которая оставалась лояльной по отношению к де Голлю после того, как тот ушел из политики, — социальные установки были близки к установкам избирателей НРД и партии независимых.

Таблица III

Зависимость между голосованием за определенную партию и установками по отношению к ограничению рождаемости во Франции^#, %

1 — Независимые; 2 — НРД; 3 — Социальные республиканцы (Сустель); 4 — СЗТР (Пужад); 5 — Радикалы; 6 — Социалисты; 7 — Коммунисты.

^# Alain Girard and Raul Samuel, «Une enquête sur l’opinion publique à l’égard de la limitation des naissances», Population, 11 (1956), p. 500. Размер полной выборки составлял 2432 человека.

В 1958 г. вслед за военным coup d’état (переворотом), возвратившим де Голля на пост президента Франции, сформировалась еще одна крупная политическая партия, которая всячески очерняла традиции парламентской демократии, — Союз в поддержку новой республики (СНР, UNR). Эта партия состязалась на первых выборах, которые происходили в Пятой республике, утверждая, впрочем с некоторой долей обоснованности, что именно она является голлистской партией par excellence (в полном смысле этого слова), поскольку ее возглавляли многие из тех, кто принимал активное участие в предшествующих голлистских движениях, в частности Жак Сустель и Мишель Дебре. Вышеуказанная новая партия обеспечила себе приблизительно 20 % голосов — это было меньше той поддержки, которой добивалось ОФН в 1947–1951 гг., но намного больше, чем Сустель обеспечил в 1956 г. проголлистскому Республиканскому союзу социального действия (РССД). Хотя никаких опубликованных исследований по итогам выборов 1958 г. не появлялось, результаты голосования, которые французский институт исследования общественного мнения сделал доступными на основании опроса, проведенного в феврале 1959 г., указывают, что голлизм образца 1958 г. опирался на те же самые относительно зажиточные и консервативные страты, что и более ранний голлизм ОФН и РССД, и у его сторонников мало сходства с теми, кто поддерживает популистского экстремиста Пужада. Как указывают данные, содержащиеся в табл. IV, менее одной четверти бизнесменов и других самозанятых людей, работающих не по найму, поддержали СНР — это значительно меньше, чем доля тех, кто голосовал за Пужада двумя с половиной годами ранее. И наоборот, СНР получил значительную поддержку от тех, кто по своей профессии или роду занятий принадлежал к «высшему классу», а также от белых воротничков, т. е. служащих и работников умственного труда. Причем, как и в ранее возникавших группировках, которые поддерживали де Голля, большинство избирателей новой партии составляли женщины и 54 % ее электората имели образование выше начального. Фактически избиратели СНР были в среднем намного лучше образованны, чем сторонники любой другой крупной партии, и эта ситуация резко контрастировала с пужадистами 1956 г., чье образование было хуже, чем у апологетов любой другой некоммунистической партии. К сожалению, пока еще нет никаких надежных данных по поводу того, каким образом голосовали в 1958 г. те, кто поддерживал Пужада в 1956-м. В ходе так называемого панельного опроса, который проводился Жоржем Дюпе (Georges Dupeux) из университета Бордо, искавшим ответ на указанный вопрос в течение самой избирательной кампании, этому исследователю не удалось получить полноценных откликов более чем половины лиц, у которых он брал интервью, но из числа тех немногих, кто назвал себя сторонником Пужада, только двое из одиннадцати голосовали за СНР.

Таблица IV

Партийный выбор избирателей из различных профессиональных категорий на первых выборах в Пятой французской республике^#, %

Занятие или профессия

^# Эта таблица и другие имеющиеся в тексте ссылки на выборы 1958 г. взяты из данных, которые любезно предоставили проф. Жан Стотцель и Луи Анжельби (Louis Angelby) из французского института исследования общественного мнения по результатам общенационального опроса французского электората, проведенного 17–26 февраля 1959 г. О более раннем опросе того же института, в ходе которого было собрано много данных об установках французского населения в момент рождения Пятой республики, сообщается в Sondages, (1958, n. 4), рр. 3—62.

^## Менее 1 %.

Идеологические признаки голлизма и пужадизма, а также социальные установки их сторонников говорят о том, что различие между консервативным (правым) авторитаризмом и либеральным (центристским) авторитаризмом, которое помогает в объяснении социальных корней нацизма, полезно и для интерпретации послевоенной французской политической жизни. Как консервативные, так и либеральные страты породили в этой стране крупные социальные движения, которые критически относились к парламентскому режиму Четвертой республики и которые были антимарксистскими, а также в высшей степени националистическими. Но одно из них являлось в своей основе консервативным, тогда как другое — революционным в популистском смысле.

Италия

Трудно анализировать итальянскую политическую историю в терминах ранее выделенных нами трех типов антидемократических политических взглядов — по причине довольно-таки своеобразного способа, которым итальянский фашизм первоначально пришел к власти. Как движение он начинался как неосоциалистическая партия, действовавшая, пожалуй, скорее в традиции гораздо более позднего перонизма, чем какой-нибудь другой идеологии, но, поскольку ее возглавлял законченный оппортунист, итальянский фашизм хватался за любой подвернувшийся шанс, чтобы завоевать поддержку самых разнообразных страт. В течение долгого времени его идеология казалась направленной главным образом на антиклерикальные средние классы, но после 1929 г. это движение пришло к соглашению с Ватиканом и подписало первый конкордат в истории объединенной Италии. На протяжении основной части того периода, когда итальянский фашизм пребывал у власти, он представлял собой коалицию между антидемократическим традиционализмом и популистским авторитаризмом среднего класса — коалицию, направленную против революционных левых секторов городского и сельского населения.

Многие из аналитиков итальянского фашизма видели его истоки на тех территориях, где преобладал средний класс с его идеологическим посылом. Согласно американской «Энциклопедии общественных наук», долина реки По, населенная главным образом «мелкими собственниками и фермерами-арендаторами, которые по своим материальным интересам, равно как и по интеллектуальному и нравственному мировоззрению, представляли собой, по существу, средний класс», была даже «самим Муссолини уважительно отмечена как колыбель фашистского движения». Значительная часть фашистского законодательства была «разработана и предназначена для увеличения численности мелких арендаторов», и первоначальная синдикалистская программа Муссолини, обращавшаяся к весьма разнородным группам, была позабыта и отброшена, когда он стал «успешно нацеливать свою агитацию на городской и сельский средние классы, которые как бы сами по себе постепенно присоединялись к изначальному внутреннему ядру его ударных войск»^[268].

В ходе Второй мировой войны два партнера, составлявшие в Италии фашистскую коалицию, полностью рассорились, и коалиция раскололись, в результате чего более консервативный ее сегмент заключил мир с западными державами, а та ее часть во главе с Муссолини, которую можно назвать более искренними и неподдельными фашистами, учредила Итальянскую Социальную республику, дабы продолжать сражаться в качестве союзника нацистов. После окончания войны существование в итальянской политической жизни двух в общем и целом антидемократических немарксистских движений продолжились. Монархисты выступают ныне как представители тех традиционалистских элементов, которые стремятся защищать трон и алтарь, в то время как неофашисты, Movimento Sociale Italiano (Итальянское социальное движение, ИСД), пытаются продолжать революционную фашистскую традицию. Хотя многое в социальных обусловленностях, идеологиях и программах монархистов и ИСД различается, в двух этих движениях мы снова находим версии правого и центристского экстремизма. Те собственные имиджи, которые оба указанных движения предъявляют итальянской публике, явно окрашены опытом Муссолини, и избиратели реагируют на это обстоятельство, вероятно, даже сильнее, чем на их программы, провозглашаемые в данный конкретный момент. Из-за указанного факта трудно ожидать какой-либо аналогии между названными двумя группами и теми движениями, которые мы рассматривали в других странах. Однако доступные нам ограниченные данные об отдельных опросах общественного мнения в Италии действительно говорят о том, что отличия этих партий друг от друга до некоторой степени сопоставимы с различиями между голлистами и пужадистами или же между германскими правыми силами и нацистами. Итальянские монархисты лучше обеспечены в материальном смысле, они старше по возрасту, религиознее и среди них преобладают женщины. Сторонники ИСД происходят из менее благополучных слоев, они сравнительно молоды, нерелигиозны или даже антиклерикальны, и в их рядах заметно больше мужчин.

Данные опросов показывают, что самая высокая концентрация неофашистских избирателей локализуется в маленьких общинах^[269]. Да и экологические исследования тоже показывают, что ИСД, подобно пужадизму во Франции, было сильнее всего в менее развитых и менее урбанизированных регионах страны^[270]. Мавио Росси, американский специалист по итальянской политической жизни, сообщал, «что неофашистское движение быстрее всего распространяется среди жителей отсталых южных провинций… что большинство неофашистов [посещающих партийные собрания и митинги] — это либо школьники и студенты, которым нет еще и двадцати лет, либо молодые люди в возрасте где-то около тридцати… неофашисты постарше — это главным образом ветераны последней войны»^[271]. Однако свидетельства, опирающиеся на классовый состав тех, кто поддерживает неофашистов, несовместимы с обобщенной гипотезой, гласящей, что неофашизм как центристское движение должен быть преимущественно движением самозанятых людей, имеющих собственное дело. Данные из проведенного в 1953 г. опроса в рамках программы международного изучения общественного мнения, о которых сообщается в табл. II из главы 7, указывают, что владельцы мелких ферм и ремесленники либо кустари — это единственные профессиональные категории, оказывающие данной партии непропорционально большую поддержку (15 %) по сравнению с голосованием за нее в полной выборке (12 %). Другие, более свежие опросы, которые провела в 1956 и 1958 гг. итальянская организация по изучению общественного мнения под названием DOXA, обнаружили в 1956 г. незначительную разницу в поддержке, оказанной ИСД самозанятыми лицами (8 %), по сравнению с работниками физического труда (9 %), а в 1958 г. неофашисты получили практически одинаковый процент поддержки (6 %) как среди ремесленников и других самозанятых лиц, так и среди работников физического труда^[272].

Следует, однако, отметить, что большинство выборочных опросов итальянского электората указывает на гораздо лучшую материальную обеспеченность монархистов по сравнению со сторонниками неофашистов. Так, в опросе 1957 г., проводившемся организацией под названием International Research Associates («Партнеры по международным исследованиям»), было установлено, что среди избирателей монархистов насчитывается 12 % хорошо обеспеченных людей, тогда как среди голосующих за фашистов таких состоятельных людей всего лишь 2 %. Согласно этому и большинству других исследований основная сила фашистов, равно как христианских демократов, правых социалистов и республиканцев, лежит в средних стратах, в то время как левые социалисты Пьетро Ненни^[273] и коммунисты черпают основную часть своей силы и поддержки среди более бедных классов^[274].

Несоразмерность между итальянским неофашизмом и другими движениями подобного типа может отражать его характер как фашистского движения, оформившегося после того, как фашизм уже побывал в Италии у власти. Электорат может реагировать в большей мере на свою память о Муссолини при исполнении им государственных обязанностей, чем на текущую программу указанной партии. Ее относительная слабость среди имеющих собственное дело может быть следствием того, что фашистский режим не помогал страте самозанятых лиц, т. е. тех, кто работал не по найму, зато Муссолини умел достигать соглашения с крупным капиталом, большим бизнесом, богатыми землевладельцами и церковью. Кроме того, на последнем году своего существования уже в качестве Итальянской Социальной республики, т. е. в 1944–1945 гг., муссолиниевский режим пробовал завоевать поддержку рабочего класса Северной Италии путем национализации крупной промышленности, создания рабочих советов и провозглашения универсальных лозунгов радикально социалистической направленности.

США: маккартизм как популистский экстремизм

Традиция сильного либерального движения, задуманного для защиты социального и экономического положения мелкого независимого фермера или же городского торговца и исторически представляющего собой часть демократических левых сил, существовала и в США. Как подчеркивали многие из историков, в США популистское и прогрессистское движения конца XIX и начала ХХ столетий приняли именно эту классическую форму. В указанный период усиления индустриального капитализма и роста разнообразных трестов и синдикатов большие сегменты фермерской и городской мелкой буржуазии охотно откликались на призыв держать под контролем большой бизнес, крупный капитал, тресты, картели, железные дороги и банки. Во всех подобных движениях присутствовал сильный элемент антисемитизма и обобщенной, неконкретизированной ксенофобии, направленных против любых проявлений зарождающейся мощи и влияния иммигрантов^[275]. На политическом уровне эти движения демонстрировали сильное недоверие к парламентской или конституционной демократии, а особый антагонизм вызывала у них концепция партии. Они предпочитали сломить все источники партийной силы, а затем создать — благодаря инициативности, способности к самостоятельным активным действиям и благодаря проведению референдумов, а также за счет легкой возможности аннулировать результат любых выборов — максимально много прямой демократии, столько, сколько окажется возможным. Партии, политические деятели, большой бизнес, крупный капитал, банкиры и иностранцы — все они были для этих движений плохими; хорошими были только люди, действующие для самих себя.

Популистское движение в США потеряло значительную часть своего прямого политического влияния вместе с быстрым ростом различных отраслей крупной промышленности и больших городов. Ку-клукс-клан 1920-х годов был до некоторой степени новейшим выражением провинциального популизма, обращающегося к фермерам и мелким бизнесменам в городках и деревнях и призывающего их к борьбе против засилья крупных центров и больших городских агломераций. В 1930-е годы откровенно фашистские движения стремились набрать силу, обращаясь напрямую к экономическим интересам фермеров и мелких торговцев, нападая на демократические институты и возлагая вину за социальные и экономические трудности на международных финансистов и евреев^[276].

Не существует никакого точного мерила фактической силы различных экстремистских движений популистского толка в Америке 1930-х годов. Некоторые специалисты оценивают численность тех, кто их поддерживал, многими миллионами. Но безотносительно к силе указанных движений они оказались неспособными конвертировать эту силу в победы на партийном поприще или стать крупной третьей партией. Хьюи Лонг, губернатор Луизианы и затем сенатор от этого штата, а также, пожалуй, самый успешный неопопулистский экстремист 1930-х годов, являет собой отчетливый пример непрерывности и преемственности популистской традиции. На юге США, а в течение недолгого времени и на общенациональной сцене он атаковал «бурбонов и интересы неизвестно кому принадлежащих корпораций», обещал раздолбать крупные состояния с помощью безжалостного налогообложения, поддерживать средний класс и перераспределить богатство в пользу бедных. Насколько успешным мог бы стать Лонг на общегосударственном уровне, нам никогда не дано будет узнать, так как в 1935 г. пуля убийцы оборвала его жизнь. Но то, что эта фигура олицетворяла собой сильную связь с популизмом 90-х годов XIX в.^[277]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

55

Joseph Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy (New York: Harper & Bros., 1947), pp. 252–302, особенно р. 269; Max Weber, Essays in Sociology (New York: Oxford University Press, 1946), p. 226; см. также блестящее обсуждение смысла демократии, которое дает Джон Пламенац (John Plamenatz) в своей главе из сборника: Richard McKean, ed., Democracy in a World of Tensions (Chicago: University of Chicago Press, 1951), pp. 302–327.

56

См.: Max Weber, «Zur Lage der bürgerlichen Demokratie in Russland», Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, 22 (1906), pp. 346 ff.

57

См.: S. M. Lipset, «A Sociologist Looks at History», Pacific Sociological Review, 1 (1958), pp. 13–17.

58

Уолтер Галенсон указывает, что демократия может, кроме всего прочего, подвергать экономическое развитие опасности, позволяя общественному давлению в пользу потребления отвлекать ресурсы от инвестиций. Проистекающий из этого конфликт между интенсивной преданностью высших классов индустриализации и общенародным спросом на немедленное создание системы социального обеспечения и разных ее служб, в свою очередь, подрывает демократическое государство. Таким образом, даже если слаборазвитой стране удается достигнуть демократии, последняя находится под постоянным давлением со стороны конфликтов, неотъемлемо присущих процессу ее развития. См.: Walter Galenson, ed., Labor and Economic Development (New York: John Wiley & Sons, 1959), pp. 16 и сл.

59

См.: Morris Janowitz and Dwaine Marvick, Competitive Pressure and Democratic Consent, Michigan Governmental Studies, No. 32 (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1956); и Robert A. Dahl, A Preface to Democratic Theory (Chicago: University of Chicago Press, 1956), особ. Chap. 4, pp. 90—123, где излагаются результаты недавних систематических усилий по установлению некоторых из внутренних механизмов демократии. Обсуждение проблем внутреннего анализа политических систем см. в: David Easton, «An Approach to the Analysis of Political Systems», World Politics, 9 (1957), pp. 383–400.

60

Никакого детального изучения политической истории отдельных стран здесь предприниматься не будет, поскольку относительная степень демократии или ее социальное содержание в разных странах не принадлежат к числу проблем, исследуемых в настоящей главе.

61

Последнее означает, что никакое тоталитарное движение, будь то фашистское или коммунистическое, не набирало в этот период времени 20 % голосов. Фактически во всех европейских странах, попадающих на демократическую сторону указанного континуума, имелись свои тоталитарные движения, которые, однако, обеспечивали себе менее 7 % голосов.

62

Историк Артур Уитекер суммировал суждения экспертов по Латинской Америке, констатировав, что «странами, которые ближе всего подошли к демократическому идеалу, были… Аргентина, Бразилия, Чили, Колумбия, Коста-Рика и Уругвай». См.: Arthur P. Whitaker, «The Pathology of Democracy in Latin America: A Historian’s Point of View», American Political Science Review, 44 (1950), pp. 101–118. К этой группе стран я бы добавил Мексику. Она разрешила у себя свободу прессы, собраний и организации оппозиционных партий, хотя есть много достоверных свидетельств того, что это не дает последним возможность выигрывать выборы, поскольку избирательные бюллетени подсчитываются теми должностными лицами, которые находятся у власти. Однако существование в Мексике оппозиционных групп, конкурентных выборов и договоренностей между различными фракциями правящей Partido Revolucionario Institutional (институционно-революционной партии) реально вносит в эту систему значительный элемент общенародного влияния. Интересная попытка Расселла Фитцгиббона дать надежную «статистическую оценку латиноамериканской демократии», основанную на мнениях разных экспертов, бесполезна для целей данной книги. Оценщиков, участвовавших в этом опросе, просили не только проранжировать страны как демократические на основе чисто политических критериев, но и принимать во внимание «уровень жизни» и «образовательный уровень». Эти последние факторы могут быть условиями для демократии, но они не являются аспектами демократии как таковой. См.: Russell H. Fitzgibbon, «A Statistical Evaluation of Latin American Democracy», Western Political Quarterly, 9 (1956), pp. 607–619.

63

Лайл Шеннон (Lyle W. Shannon) устанавливал корреляцию индексов экономического развития с тем, является ли страна самоуправляющейся или нет, и его выводы, по существу, оказались точно такими же. Поскольку Шеннон не приводит подробностей по поводу стран, отнесенных им к категориям самоуправляющихся и несамоуправляющихся, то не существует никакого прямого измерителя зависимости между «демократическими» и «самоуправляющимися» странами. Все страны, анализируемые в данной главе, выбирались, однако, в предположении, что их характеристика как «демократических» лишена смысла для любой несамоуправляющейся страны и, следовательно, все они, как демократические, так и диктаторские, предположительно попадали бы в категорию, которую Шеннон назвал «самоуправляющиеся». Шеннон показывает, что экономическая отсталость связана с отсутствием самоуправления; мои данные говорят о том, что и после того, как самоуправляемость достигнута, экономическое развитие все равно остается связанным с характером политической системы. См. книгу, вышедшую под его редакцией: Shannon, Underdeveloped Areas (New York: Harper & Bros., 1957), а также его статью: Shannon, «Is Level of Development Related to Capacity for Self-Government?», American Journal of Economics and Sociology, 17 (1958), pp. 367–382. В этой последней публикации Шеннон строит композитный индекс развития, используя некоторые из тех же самых индексов, что и прежде, в частности количество жителей, приходящихся на одного врача, причем полученные из тех же самых источников Организации Объединенных Наций, как это видно в приводимых далее таблицах. Работа Шеннона не попадала в сферу моего внимания вплоть до того момента, когда эта глава была уже первоначально подготовлена, так что эти два аналитических исследования можно рассматривать как отдельные тесты сопоставимых гипотез.

64

Нужно помнить, что эти показатели являются средними значениями, вычисленными на основании результатов переписей для разных стран. По своей точности полученные при этом данные меняются в широком диапазоне, и нет никакого способа измерить достоверность таких комплексно вычисляемых показателей, как те, что представлены здесь. Главным индикатором достоверности являются устойчивая единообразная направленность всех наблюдающихся различий и их большая магнитуда.

65

Политические теоретики часто связывали урбанизацию с демократией. Гарольд Ласки утверждал, что «организованная демократия — это продукт городской жизни» и что вследствие этого было естественным «ее первое эффективное проявление» в греческих городах-государствах, где она ограничивалась существовавшим там определением «гражданина». См. его статью «Democracy» в Encyclopedia of the Social Sciences (New York: Macmillan, 1937), Vol. V, pp. 76–85. Макс Вебер настаивал, что город как определенный тип политического сообщества безусловно является чисто западным явлением, и прослеживал появление понятий «гражданство» и «гражданственность» от социальных событий, тесно соотносящихся с урбанизацией. Для частичного изложения его точки зрения см. главу на тему Citizenship («Гражданственность») в его книге «General Economic History» (Glencoe: The Free Press, 1950, pp. 315–338). [См.: М. Вебер. История хозяйства. Город. М.: КАНОН-пресс-Ц: Кучково поле, 2001. С. 286–305.]

66

Примечания 1)—16) см. на с. 86–87.

67

Картина, которую показывает сравнение средних значений для каждой группы стран, подтверждается диапазонами размаха (от максимально высокого до максимально низкого показателя) для каждого из индексов. Большинство этих диапазонов частично перекрываются; иначе говоря, некоторые из стран, принадлежащих к категории «менее демократических», по любому данному индексу располагаются выше, чем некоторые из считающихся «более демократическими». Примечательно, что и в Европе, и в Латинской Америке те страны, которые занимают самые низкие места по любому из индексов, представленных в данной таблице, принадлежат также к категории «менее демократических». И наоборот, почти все страны, которые занимают места близ вершины любого из индексов, попадают в категорию «более демократических».

68

См.: John Dewey, Democracy and Education (New York: Macmillan, 1916).

69

James Bryce, South America: Observations and Impressions (New York: Macmillan, 1912), p. 546. Дж. Брайс рассматривал в Южной Америке несколько категорий тех условий, которые воздействовали на шансы для демократии, причем часть из них, по существу, не отличается от представленных здесь. Физические условия в стране определяют, насколько легко осуществляются коммуникации между разными ее регионами и тем самым насколько легко может там формироваться «широкое общественное мнение». Под «расовыми» условиями Брайс в действительности имел в виду, существовала ли в данной стране этническая однородность или нет, причем наличие различных этнических или языковых групп препятствовало «однородности и солидарности сообщества, которые являются почти непременными условиями для успеха демократического правления». Экономические и социальные условия включали экономическое развитие, широкую распространенность политического участия и грамотность. Кроме того, Брайс детально охарактеризовал специфические исторические факторы, которые срабатывают в каждой из южноамериканских стран как дополнение к этим «общим» факторам, иногда даже перекрывая их по своей важности. См.: James Bryce, op. cit., pp. 527–533, 580 и далее. См. также: Karl Mannheim, Freedom, Power and Democratic Planning (New York: Oxford University Press, 1950).

70

См.: G. H. Smith, «Liberalism and Level of Information», Journal of Educational Psychology, 39 (1948), pp. 65–82; Martin A. Trow, Right Wing Radicalism and Political Intolerance (Ph. D. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1957), p. 17; Samuel A. Stouffer, Communism, Conformity, and Civil Liberties (New York: Doubleday & Co., Inc., 1955); Kotaro Kido and Masataka Sugi, «A Report of Research on Social Stratification and Mobility in Tokyo» (III), Japanese Sociological Review, 4 (1954), pp. 74—100. Этот вопрос обсуждается также в главе 4.

71

Дьюи предположил, что характер образовательной системы будет влиять на то, каким образом она воздействует на демократию, и что это могло бы частично пролить свет на источники нестабильности в Германии. Предназначение немецкого образования, согласно Дьюи, писавшему об этом в 1916 г., заключалось в «дисциплинарной выучке, а не в личностном развитии». Главная цель состояла в том, чтобы добиться «полного усвоения целей, смысла и значения существующих институтов», а также «скрупулезного подчинения» им. Это соображение поднимает проблемы, к которым мы не имеем возможности обратиться здесь, но вместе с тем указывает на сложный характер зависимости между демократией и таким тесно связанным с ней фактором, как образование. См.: John Dewey, op. cit., pp. 108–110.

72

Цейлон (ныне Шри-Ланка. — Перев.), который разделяет с Филиппинами и Японией высокую честь быть единственными в Южной Азии и на Дальнем Востоке демократическими странами, где коммунисты не играют сколько-нибудь важной электоральной роли, разделяет также с ними другой почетный отличительный признак: они являются единственными странами в этом регионе, где большинство населения грамотно. Следует, однако, отметить, что на Цейлоне в действительности функционирует довольно крупная троцкистская партия, которая в данный момент образует собой официальную оппозицию, и что, хотя для Азии образовательный уровень в этой стране высок, он намного ниже, чем в Японии или на Филиппинах.

73

Данное утверждение представляет собой утверждение «статистическое», а это с неизбежностью означает, что будет существовать много исключений из указанной корреляции. Так, нам известно, что в США и Великобритании беднейшая часть граждан будет с большей вероятностью голосовать соответственно за Демократическую или Лейбористскую партии. Тот факт, что крупное меньшинство из более низких страт населения голосует в этих странах за более консервативную из двух действующих там крупных партий, не ставит под сомнение общее суждение, гласящее, что при выборе каким-то лицом той или иной политической партии главной детерминантой является его позиция в системе стратификации.

74

Об указанном исследовании сообщается в работе Daniel Lerner, The Passing of Traditional Society (Glencoe: The Free Press, 1958). Эти корреляционные зависимости выведены из данных переписи; главные разделы упомянутого опроса имели дело с реакциями на средства массовой информации и с мнениями о них, а также с гипотетическими умозаключениями относительно типов личности, лучше всего подходящих для современного и традиционного обществ.

75

Ibid., p. 63. Индекс политического участия равнялся процентной доле лиц, участвовавших в голосовании на последних пяти выборах. Приведенные результаты не могут рассматриваться в качестве независимой проверки соотношений и зависимостей, представленных в этой статье, поскольку данные и переменные были, в принципе, одним и тем же (как это имеет место с ними и в работе Лайла Шеннона, op. cit.), но идентичные результаты, полученные при использовании трех совершенно разных методов: коэффициента среднеквадратической сопряженности признаков, метода множественных корреляций, а также средних арифметических значений и диапазонов, убедительно демонстрируют, что указанные зависимости не могут быть приписаны искажениям, привнесенным процедурами вычислений. Следует также отметить, что все эти три аналитических исследования были выполнены автономно, и те, кто их проводил, ничего не знали ни друг о друге, ни о своей параллельной работе.

76

Ibid., pp. 84–85.

77

Ibid., pp. 87–89. Другие теории по поводу слаборазвитых регионов также подчеркивали тупиковый и замкнутый в порочный круг характер тех сил, которые поддерживают данный уровень экономического и социального развития, и в определенном смысле эту мою работу можно расценивать как усилие, имеющее целью распространить анализ комплекса разных институтов, образующих собой «модернизированное» общество, на политическую сферу. Монография Leo Schnore, Economic Development and Urbanization: An Ecological Approach, которая вскоре должна выйти в свет, соотносит технологические, демографические и организационные (включая грамотность и доход на душу населения) переменные как взаимозависимый комплекс. В недавно опубликованном томе Harvey Leibenstein, Economic Backwardness and Economic Growth (New York: John Wiley & Sons, 1957) «экономическая отсталость» (economic backwardness) рассматривается в рамках экономической теории «квазиравновесия» как комплекс связанных между собой и взаимно поддерживающих друг друга аспектов общества, и как элементы этого комплекса в него включаются культурные и политические характеристики — неграмотность, неразвитость (или полное отсутствие) среднего класса, а также весьма сырая, примитивная система коммуникаций (см. с. 62–64.).

78

Lerner, op. cit., p. 60. Лернер сосредоточивает также свое внимание на определенных личностных требованиях современного общества, которые могут быть еще и соотнесены с личностными требованиями демократии. Согласно его точке зрения, физическая и социальная мобильность, характерная для современного общества, требует мобильной личности, способной адаптироваться к быстрым изменениям. Серьезным достижением ХХ в. было развитие «мобильной восприимчивости, настолько адаптивной по отношению к изменениям, что ее отличительным режимом становится перекомпоновка я-системы». Ее главным качеством является эмпатия, означающая «общую способность видеть себя в ситуации другого человека, причем независимо от того, благоприятна она или же неблагоприятна» (см. с. 49 и сл.). Остается открытым вопрос, влечет ли в результате за собой такая психологическая характеристика некую предрасположенность к демократии (подразумевающую готовность принять точку зрения других) или она скорее ассоциируется с антидемократическими тенденциями того типа личности, который присущ «массовому обществу» (подразумевающими отсутствие любых сколько-нибудь прочных личностных ценностей, укорененных в полезном и вознаграждающем участии). Возможно, эмпатия (как более или менее «космополитическое» мировоззрение) представляет собой общую личностную характеристику современных обществ, тогда как другие особые условия определяют, чтó именно она за собой влечет либо не влечет в качестве социальных последствий: толерантность и демократические установки или же отсутствие укорененности, неустроенность и аномию.

79

Градуалист («постепеновец») — сторонник постепенного проведения реформ; противник быстрых радикальных перемен. — Прим. перев.

80

Следует отметить, что перед 1933–1934 гг. в Германии существовала одна из самых крупных коммунистических партий в Европе, тогда как Социалистическая партия Австрии была самой левой и марксистской европейской партией в Социалистическом интернационале.

81

Греция, в экономическом отношении самая бедная из всех политических демократий в Европе, «является теперь единственной европейской страной, где не существует социалистической партии. Тамошняя социалистическая партия (ELD), основанная в 1945 г. людьми, которые в период оккупации сотрудничали с коммунистами, в августе 1953 г. самораспустилась, став жертвой своей виляющей и прокоммунистической политики. Вскоре вся указанная политическая территория капитулировала перед коммунистами, оправдывая это тем, что условия пока еще недостаточно созрели для развития социалистического движения» (Manolis Korakas, «Grecian Apathy», Socialist Commentary, May 1957, p. 21). На выборах в Греции 11 мая 1958 г. «руководимый коммунистами» Союз демократических левых сил завоевал 78 из 300 мест в парламенте и является теперь второй по величине партией в стране. См.: New York Times, May 16, 1958, p. 3, col. 4.

82

Сформулированная выше зависимость может быть представлена другим способом. Те семь европейских стран, где коммунистические или поддерживающие их партии набрали на свободных выборах большое количество голосов, имели в 1949 г. средний доход на душу населения в размере 330 долл. С другой стороны, другие 10 европейских стран, где коммунисты потерпели на выборах неудачу, характеризовались среднегодовым доходом на душу населения, равным 585 долл.

83

William Buchanan and Hadley Cantril, How Nations See Each Other (Urbana: University of Illinois Press, 1953), p. 35.

84

См.: Emile Durkheim, Suicide: A Study in Sociology (Glencoe: The Free Press, 1951), pp. 253–254; см. также: Daniel Bell, «The Theory of Mass Society», Commentary, 22 (1956), p. 80.

85

Существует также значительный набор свидетельств, говорящих о том, что представители тех профессий, которые экономически уязвимы, равно как и рабочие, испытавшие на себе безработицу, по своему мировоззрению склонны к более левым взглядам. См. ниже главу 7, с. 242–249.

86

К. Маркс. Наемный труд и капитал // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. Т. 6. С. 446. Как пишет Дэниел Белл: «Социальные напряженности — это выражение несбывшихся ожиданий» (Daniel Bell, op. cit., p. 80).

87

Сводные результаты электоральных исследований во многих странах показывают, что, за немногими исключениями, существует сильная зависимость между более низким социальным положением и поддержкой «левых» политических движений. Есть, конечно, много других характеристик, которые тоже связаны с голосованием за левые партии; некоторые из них были обнаружены внутри относительно хорошо оплачиваемых, но социально изолированных групп. Среди населения в целом мужчины с заметно большей вероятностью будут голосовать за левых, чем женщины; кроме того, представители религиозных меньшинств и малых этнических групп также проявляют левые тенденции (см. главы 7 и 8).

88

United Nations Preliminary Report on the World Social Situation (New York: 1952), pp. 132–133. Шведский экономист Гуннар Мюрдаль недавно указал: «На самом деле регулярно наблюдается следующее явление, наделенное едва ли не высоким званием экономического закона: чем беднее страна, тем больше в ней разница между бедными и богатыми» — An International Economy (New York: Harper & Bros., 1956), p. 133.

89

United Nations Preliminary Report… Ibid (см. также табл. II). Недавно завершенное сравнение того, как распределяются доходы в США и ряде западноевропейских стран, позволило заключить, что «не существует никакого крупного различия» в картинах распределения доходов в этих странах. Как представляется, указанные результаты Роберта Солоу противоречат тем, о которых сообщалось выше и которые взяты из Бюро статистики ООН (сейчас это Статистический отдел ООН. — Перев.), хотя последние имеют дело прежде всего с различиями между индустриальными и слаборазвитыми странами. В любом случае следует отметить согласие Солоу с тем, что относительное положение более низких страт в бедной и богатой странах весьма различается. Как он заявляет, «при сравнении Европы и Америки можно задать вопрос, имеет ли смысл говорить об относительном неравенстве доходов независимо от абсолютного уровня дохода. Доход, который в четыре раза выше другого дохода, имеет разное содержание в зависимости от того, означает ли более низкий доход недоедание, с одной стороны, или же обеспечивает некоторый излишек — с другой», — Robert M. Solow, A Survey of Income Inequality Since the War (Stanford: Center for Advanced Study in the Behavioral Sciences, 1958, mimeographed), pp. 41–44, 78.

90

Alexis de Tocqueville, Democracy in America, Vol. I (New York: Alfred A. Knopf, Vintage ed., 1945), p. 358. [А. де Токвиль. Демократия в Америке. С. 189.]

91

Обсуждения этой проблемы применительно к вновь созданному государству см. в: David Apter, The Gold Coast in Transition (Princeton: Princeton University Press, 1955), особенно гл. 9 и 13. Аптер показывает, насколько важны для существования демократического политического порядка эффективная бюрократия, а также принятие бюрократических ценностей и моделей поведения.

92

См.: Emil Lederer, The State of the Masses (New York: Norton, 1940); Hannah Arendt, Origins of Totalitarianism (New York: Harcourt, Brace & Co., 1951); Max Horkheimer, Eclipse of Reason (New York: Oxford University Press, 1947); Karl Mannheim, Man and Society in an Age of Reconstruction (New York: Harcourt, Brace & Co., 1940); Philip Selznick, The Organizational Weapon (New York: McGraw-Hill Book Co., 1952); Jose Ortega y Gasset, The Revolt of the Masses (New York: Norton, 1932); William Kornhauser, The Politics of Mass Society (Glencoe: The Free Press, 1959).

93

См.: Edward Banfield, The Moral Basis of a Backward Society (Glencoe: The Free Press, 1958), где дается превосходное описание того, каким образом ужасающая бедность в Южной Италии способствует редуцированию там всякой общинной организации. Данные, которые получены в результате опросов и голосований, проводившихся в США, Германии, Франции, Великобритании и Швеции, показывают, что где-то от 40 до 50 % взрослых в этих странах принадлежат к добровольным ассоциациям, причем в менее стабильных демократиях, Франции и Германии, наблюдаются отнюдь не более низкие уровни членства в них, чем в более стабильных, т. е. в США, Великобритании и Швеции. Эти результаты, по-видимому, бросают вызов широко распространенному противоположному суждению, хотя ни к какому определенному заключению прийти невозможно, потому что в большинстве подобных исследований использовались несопоставимые категории. Указанный вопрос подвергается дальнейшему изучению во многих странах. Данные для этих стран можно увидеть в следующих работах. Для Франции см.: Arnold Rose, Theory and Method in the Social Sciences (Minneapolis, University of Minnesota Press, 1954), p. 74 и O. R. Gallagher, «Voluntary Associations in France», Social Forces, 36 (1957), pp. 154–156; для Германии см.: Erich Reigrotzki, Soziale Verflechtungen in der Bundesrepublik (Tübingen: J. D. B. Mohr, 1956), p. 164; для США см.: Charles L. Wright and Herbert H. Hyman, «Voluntary Association Memberships of American Adults: Evidence from National Sample Surveys», American Sociological Review, 23 (1958), p. 287, J. C. Scott, Jr., «Membership and Participation in Voluntary Associations», American Sociological Review, 22 (1957), pp. 315–326 и Herbert Maccoby, «The Differential Political Activity of Participants in a Voluntary Associations», American Sociological Review, 23 (1958), pp. 524–533; для Великобритании см.: Mass Observation, Puzzled People (London: Victor Gollancz, 1947), p. 119 и Thomas Bottomore, «Social Stratification in Voluntary Organizations», в сб.: David Glass, ed., Social Mobility in Britain (Glencoe: The Free Press, 1954), p. 354; для Швеции см.: Gunnar Heckscher, «Pluralist Democracy: The Swedish Experience», Social Research, 15 (1948), pp. 417–461.

94

См.: Walter Galenson, The Danish System of Labor Relations (Cambridge: Harvard University Press, 1952); см. также: Galenson, «Scandinavia», в сб.: Galenson, ed., Comparative Labor Movements (New York: Prentice-Hall, 1952), особенно pp. 105–120.

95

См.: Rudolf Heberle, Zur Ceschichte der Arbeiterbewegung in Schweden, Vol. 39 of Probleme der Weltwirtschaft (Jena: Gustav Fischer, 1925).

96

Центральное объединение профсоюзов в этой стране. — Прим. перев.

97

См.: Ossip Flechtheim, Die KPD in der Weimarer Republik (Offenbach am Main: Bollwerk-Verlag Karl Drott, 1948), pp. 213–214; см. также: Rose Laub Coser, An Analysis of the Early German Socialist Movement (unpublished M. A. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1951).

98

Colin Clark, The Conditions of Economic Progress (London: Macmillan, 1951), p. 421.

99

Коммунисты контролировали также греческие профсоюзы и Социалистическую рабочую партию этой страны. Но хотя греческий случай в основном соответствует вышеизложенному образцу, он не полностью сопоставим с ним, так как никакого реального докоммунистического рабочего движения там не существовало, а пробольшевистское движение выросло из сочетания недовольства рабочих, которые трудились в порожденной <Первой мировой> войной новой промышленности, с энтузиазмом, вызванным российской революцией. [Здесь и далее текст в угловых скобках вставлен переводчиком. — Ред.]

100

Friedrich Engels, «Letter to Karl Kautsky», Nov. 8, 1884, in Karl Marx and Friedrich Engels, Correspondence 1846–1895 (New York: International Publishers, 1946), p. 422 [Ф. Энгельc. Письмо Карлу Каутскому, 8 ноября 1884 г. // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. Т. 36. С. 198; см. также: Val R. Lorwin, «Working-class Politics and Economic Development in Western Europe», American Historical Review, 63 (1958), pp. 338–351; превосходное обсуждение воздействия быстрой индустриализации на политическую жизнь см. также: Reinhold Niebuhr, The Irony of American History (New York: Charles Scribner’s Sons, 1952), pp. 112–118.

101

Этот географический термин охватывает Австралию, Новую Зеландию, Новую Гвинею, Новую Британию и расположенные рядом с ними небольшие острова. — Прим. перев.

102

Вводя исторические события как часть анализа факторов, внешних по отношению к политической системе и составляющих какое-то звено в той цепочке причинных связей, куда вплетена демократия, я следую в русле добротной социологической и даже функционалистской традиции. Как это хорошо выразил Радклифф-Браун: «…одним из “объяснений” общественной системы послужит ее история, какой мы ее знаем, — т. е. детальный отчет о том, как получилось, что эта система стала тем, чем стала, и пришла туда, где находится. Другое “объяснение” той же самой системы получается, когда демонстрируют… что она представляет собой особый образчик, иллюстрирующий законы социальной психологии или социального функционирования. Эти два вида объяснений не противоречат, а взаимно дополняют друг друга» — A. R. Radcliff-Brown, «On the Concept of Function in Social Science», American Anthropologist, New Series, 37 (1935), p. 401; см. также: Max Weber, The Methodology of the Social Sciences (Glencoe: The Free Press, 1949), pp. 164–188, где содержится детальное обсуждение роли исторического анализа в социологическом исследовании.

103

См. эссе Макса Вебера: Max Weber, «“Objectivity” in Social Science and Social Policy», in his Methodology of the Social Sciences, op. cit., pp. 72–93.

104

Методологические предпосылки этого подхода на уровне многомерных корреляций и взаимодействий индивидуального поведения с различными социальными характеристиками были представлены в работе Paul F. Lazarsfeld, «Interpretation of Statistical Relations as a Research Operation», в сб.: P. F. Lazarsfeld and M. Rosenberg, eds., The Language of Social Research (Glencoe: The Free Press, 1955), pp. 115–125; и в работе H. Hyman, Survey Design and Analysis (Glencoe: The Free Press, 1955), Chaps. 6 and 7. См. также методологические приложения к книге Lipset, et al., Union Democracy (Glencoe: The Free Press, 1956), pp. 419–432 и к главе 12 данной книги.

105

Этот подход отличается от попытки Вебера проследить истоки современного капитализма. Вебер стремился установить, что один априорный предшествующий фактор, а именно вполне определенная религиозная этика, сыграл весьма значительную, даже кардинальную роль в том синдроме экономических, политических и культурных условий, который привел к развитию западного капитализма. Предмет нашей заинтересованности — это стремление установить причинную необходимость не какого-либо одного фактора, а скорее синдрома условий и состояний, чаще всего отличающего те страны, которые могут быть эмпирически классифицированы как «более демократические» или «менее демократические», не подразумевая при этом в данном определении каких-нибудь абсолютных качеств.

106

Alexis de Tocqueville, Democracy in America, Vol. I (New York: Alfred A. Knopf, Vintage ed., 1945), pp. 251–252. [А. де Токвиль. Демократия в Америке. М.: Весь Мир, 2000. C. 186–187.]

107

Уолтер Липпман, рассуждая о кажущейся более высокой способности европейских конституционных монархий по сравнению с республиками «сохранять порядок вместе со свободой», предполагает, что это может происходить по той причине, что «в республике правящая власть, будучи полностью секуляризовавшейся, теряет значительную часть своего престижа; она остается голой, если кто-нибудь предпочитает такую формулировку, после того, как с нее сорвали все иллюзии, свойственные монаршему величию». См.: Walter Lippman, The Public Philosophy (New York: Mentor Books, 1956), p. 50.

108

Савойская династия — династия правителей Савойи (графов с XI в. до 1416 г., герцогов в 1416–1720 гг.), королей Сардинского королевства (в 1720–1861 гг.) и королей объединенного королевства Италии (в 1861–1946 гг.). Ее последние представители — Виктор Эммануил II (в 1849–1861 гг., в 1861–1878 гг. — король объединенной Италии), Умберто I (в 1878–1900 гг.), Виктор Эммануил III (с 1900 г. до 9 мая 1946 г.), Умберто II (с 9 мая до 13 июня 1946 г., а с 5 июня 1944 г. до 9 мая 1946 г. — королевский наместник). — Прим. перев.

109

См.: Gabriel Almond, «Comparative Political Systems», Journal of Politics, 18 (1956), pp. 391–409. (Термин «секулярная политическая культура» взят автором в кавычки, поскольку этот термин принадлежит не ему; впервые его ввел в обращение в указанной статье Габриэль Алмонд [1911–2002], видный американский специалист в области теоретической и сравнительной политологии. — Перев.).

110

Herbert Luethy, The State of France (London: Seeker and Warburg, 1955), p. 29. [Впервые эта книга была опубликована по-немецки и совсем под другим названием: Frankreichs Uhren Gehen Anders («Французские часы тикают по-другому»), Zürich: Europa Verlag, 1954. — Перев.].

111

Расовая проблема на американском Юге в действительности образует собой единственный принципиальный вызов для легитимности действующей в США системы, и однажды она уже вызвала крах всего существующего в стране общенационального порядка. Указанный конфликт вплоть до настоящего момента ослабляет у многих белых южан их приверженность игре по демократическим правилам. Великобритания имела дело с соизмеримой по сложности проблемой до тех пор, пока католическая Ирландия оставалась частью Соединенного Королевства. Никакое правительство Великобритании, даже самое эффективное, не могло удовлетворить Ирландию. Политическая практика обеих сторон в Северной Ирландии и Ольстере также иллюстрирует проблему режима, который нелегитимен для крупного сегмента своего населения.

112

Превосходный анализ перманентного кризиса межвоенной Австрийской республики, который вытекал из того факта, что свои собственные католики и консерваторы рассматривали ее как нелегитимный режим, см. в: Charles Gulick, Austria from Hapsburg to Hitler (Berkeley: University of California Press, 1948).

113

То есть «предательскому, коллаборационисткому» — по имени лидера норвежских фашистов Видкуна Квислинга (1887–1945). В мае 1933 г. он организовал профашистскую партию «Национальное объединение». Содействовал захвату Норвегии фашистской Германией в апреле 1940 г., а 1 февраля 1942 г. его провозгласили министром-президентом марионеточного правительства Норвегии, которое жестоко расправлялось с норвежскими патриотами-антифашистами. После освобождения Норвегии был объявлен предателем, осужден и расстрелян по приговору норвежского суда. Имя Квислинга приобрело нарицательный характер и стало символом коллаборационизма и предательства. — Прим. перев.

114

Проблему легитимности во Франции хорошо описала Катрин Манро (Katherine Munro): «Партии правого крыла никогда по-настоящему не забывали о возможности контрреволюции, в то время как партии левого толка возродили в своем марксизме или коммунизме революционную воинственность; каждая из сторон подозревала другую в том, что та использует республику для достижения собственных целей и что она остается лояльной республике лишь настолько, насколько та ее устраивает. Указанное подозрение раз за разом снова угрожало сделать республику неработоспособной, поскольку оно приводило к обструкции как в политической, так и в экономической сфере, а трудности правительства и других властных структур, в свою очередь, подрывали доверие к режиму и его правителям». Эта цитата взята из статьи Charles Micaud, «French Political Parties: Ideological Myths and Social Realities» в сб.: Sigmund Neumann, ed., Modern Political Parties (Chicago: University of Chicago Press, 1956), p. 108.

115

Связь между нестабильностью демократического порядка и католицизмом можно также объяснить некоторыми элементами, неотъемлемо присущими католицизму как религиозной системе. Демократия требует универсалистской системы политических убеждений в том смысле, что она принимает в качестве легитимных самые разные идеологии. И можно предполагать, что религиозная система ценностей, которая носит более универсалистский характер, поскольку в меньшей степени рассматривает саму себя в качестве единственной истинной церкви, будет более совместима с демократией, нежели та, что предполагает, будто она и только она является исключительным носителем истины. Из-за этого последнего убеждения, которого католики придерживаются намного настойчивее и энергичнее, чем большинство других западных христианских конфессий, религиозной системе ценностей становится трудно содействовать легитимизации политической системы, требующей в качестве важной части своей базовой системы ценностей верить в то, что достижению «добра» или «блага» лучше всего способствует конфликт между противостоящими убеждениями. Кингсли Дэвис (Kingsley Davis) утверждал, что государственной Католической церкви присуща тенденция быть непримиримым противником демократии, поскольку «католицизм пытается контролировать столь многие аспекты жизни, столь сильно поощрять неизменность существующего статуса и необходимость полного подчинения авторитету действующей власти, а также оставаться настолько независимым от мирской власти, что это неизбежно приходит в столкновение с либерализмом, индивидуализмом, свободой, мобильностью и суверенностью демократической страны». См.: «Political Ambivalence in Latin America», Journal of Legal and Political Sociology, 1 (1943); перепечатано в работе A. N. Christensen, The Evolution of Latin American Government (New York: Henry Holt, 1951), p. 240.

116

См.: Sigmund Neumann, Die Deutschen Parteien: Wesen und Wandel nach dem Kriege (Berlin: Junker und Dünnhaupt Verlag, 1932), где излагаются различия между интеграционными и представительскими партиями. Нойман проводил дальнейшее различие между партиями «демократической интеграции» (католическими и социал-демократическими) и партиями «тотальной интеграции» (фашистскими и коммунистическими); это сделано в написанной им сравнительно недавно главе «Toward a Comparative Study of Political Parties» в томе, который он сам редактировал: Modern Political Parties, op. cit., pp. 403–405.

117

См.: Charles Gulick, op. cit.

118

См. ниже, с. 280–284, 299–300.

119

Эта тенденция очевидным образом изменяется применительно к городским сообществам, к типу сельской стратификации и т. д. Для обсуждения роли профессиональной однородности и политической коммуникации среди фермеров см.: S. M. Lipset, Agrarian Socialism (Berkeley: University of California Press, 1950), Chap. 10, «Social Structure and Political Activity». Свидетельства недемократических наклонностей сельского населения приводятся в работе Samuel A. Stouffer, Communism, Conformity, and Civil Liberties (New York: Doubleday & Co., Inc., 1955), pp. 138–139. Национальный институт общественного мнения Японии — см.: National Public Opinion Institute of Japan, Report No. 26, A Survey Concerning the Protection of Civil Liberties (Tokyo, 1951) — сообщает, что фермеры представляли собой такую профессиональную группу, которая, безусловно, в наименьшей степени интересуется гражданскими свободами. Карл Фридрих в своем объяснении сильной позиции национализма и нацизма среди немецких бауэров (фермеров) говорит о факторах, похожих на обсуждавшиеся здесь; в частности, он отмечает, «что сельское население более гомогенно, что в нем присутствует меньшее количество посторонних и иностранцев, что у него намного меньше контактов с зарубежными странами и народами и, наконец, что его мобильность намного более ограничена». См.: Carl J. Friedrich, «The Agricultural Basis of Emotional Nationalism», Public Opinion Quarterly, 1 (1937), pp. 50–51.

120

Возможно, первое общее утверждение о последствиях воздействия перекрестных давлений на индивидуальное и групповое поведение можно найти в работе, написанной более пятидесяти лет назад Георгом Зиммелем, — см.: Georg Simmel, Conflict and the Web of Group Affiliations (Glencoe: The Free Press, 1956), pp. 126–195. Она являет собой интересный пример нарушения непрерывности в социальных исследованиях, когда концепция перекрестных давлений реально использовалось Зиммелем, но ее понадобилось вновь независимо открыть при исследованиях разных аспектов голосования. Подробное рассмотрение того, каким образом принадлежность к нескольким разным группам вообще воздействует на политический процесс в целом, см. в: David Truman, The Governmental Process (New York: Alfred A. Knopf, 1951).

121

См.: Juan Linz, The Social Bases of German Politics (unpublished Ph. D. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1958).

122

Изложение полезности перекрестного давления в качестве объясняющего понятия см. в: Bernard Berelson, Paul F. Lazarsfeld, and William McPhee, Voting (Chicago: University of Chicago Press, 1954). Кроме того, см. главу 6 данной книги, где предпринимается попытка установить последствия членства в различных группах для электорального поведения, а также дается обзор соответствующей литературы.

123

Как выразился Даль, «если большинство индивидов в обществе солидаризируются более чем с одной группой или отождествляют себя с ними, то существует некоторая положительная вероятность того, что любое большинство содержит в своем составе таких лиц, которые для определенных целей отождествляют себя с меньшинством, находящимся под угрозой. Те из членов такого угрожаемого меньшинства, которые всерьез предпочитают собственную альтернативу, сделают свои чувства известными таким членам гипотетического большинства, которые, кроме всего, на некотором психологическом уровне солидаризируются или отождествляют себя с меньшинством. Некоторые из этих сочувствующих перестанут оказывать поддержку той альтернативе, которую исповедует большинство, и в результате это большинство развалится». См.: Robert A. Dahl, A Preface to Democratic Theory (Chicago: University of Chicago Press, 1956), pp. 104–105. Парсонс говорит, что «когда при рассмотрении последствий политических различий заходят слишком далеко, это активизирует проявления такой солидарности между сторонниками двух партий, которая существует на других, неполитических основаниях, так что члены политического большинства начинают защищать тех, кто разделяет другие интересы, не совпадающие с их собственными, и кто в политическом смысле отличается от них». См. его эссе: Parsons, «Voting and the Equilibrium of the American Political System», в сб.: E. Burdick and A. Brodbeck, eds., American Voting Behavior (Glencoe: The Free Press, 1959), p. 93. При недавнем обсуждении указанной проблемы в норвежском контексте подчеркивались «интегративные функции комплексного многоаспектного конфликта… [когда] разделительные линии в конфликте между группами избирателей не совпадают с разделениями между читателями газет разной политической направленности, и это ставит значительную долю электората в ситуацию перекрестного давления. <…> В норвежской политической жизни существует интересный двунаправленный процесс взаимных ограничений: с одной стороны, большинство избирателей социалистической партии регулярно подвергаются воздействию газетных сообщений, исходящих от противостоящих партий; с другой стороны, несоциалистические газеты — именно потому, что они в столь многих случаях доминируют над своим сообществом и обращаются к большому числу разнообразных политически гетерогенных групп, — как выясняется, проявляют большую сдержанность в выражении конфликтных мнений». Stein Rokkan and Per Torsvik, «The Voter, the Reader and the Party Press» (Mimeographed, Oslo: 1959).

124

Colin Clark, The Conditions of Economic Progress (New York: Macmillan, 1940).

125

Georg Simmel, op. cit., pp. 191–194. Толкотт Парсонс недавно сделал похожее замечание о том, что один из механизмов для предотвращения «постепенно углубляющейся трещины в электорате» состоит в «развитии голосования в обществе с разветвленной структурой солидарности таким способом, чтобы, хотя корреляция и существует, не имелось бы никакого точного соответствия между политической поляризацией и другими основаниями для дифференциации». Talcott Parsons, op. сit., pp. 92–93.

126

T. Х. Маршалл проанализировал происходивший в XIX столетии постепенный процесс инкорпорирования рабочего класса в политическое пространство и увидел этот процесс как достижение «элементарного человеческого равенства, связанного с полным членством в обществе и его сообществах, которое никак не противоречит надстройке в виде экономического неравенства». См. его небольшую, но блистательную книгу: T. H. Marshall, Citizenship and Social Class (London: Cambridge University Press, 1950), p. 77. И хотя универсальные гражданские права открывают путь для оспаривания сохраняющихся видов общественного и социального неравенства, наличие этих прав дает также основания для веры в то, что процесс социальных изменений, направленных к достижению равенства, останется в границах такого конфликта, который в демократической системе вполне допустим.

127

Обсуждение появляющихся в Гане политических моделей см. в: David Apter, The Gold Coast in Transition (Princeton: Princeton University Press, 1955). Интересный краткий анализ мексиканской «однопартийной» системы см. в: L. V. Padgett, «Mexico’s One-Party System, a Re-evaluation», American Political Science Review, 51 (1957), pp. 995—1008.

128

Пока эта глава редактировалась и готовилась для публикации, в нескольких бедных и неграмотных странах произошли политические кризисы, которые вновь подчеркивают нестабильность демократического правления в слаборазвитых регионах. Так, 7 октября 1958 г. было мирно свергнуто правительство Пакистана, и новый самоназначенный президент этой страны объявил, что «в существующих ныне условиях демократия западного типа функционировать здесь не может. У нас всего лишь 16-процентная грамотность. В Америке она составляет 98 процентов» (информационный релиз агентства «Ассошиэйтед пресс», 9 октября 1958 г.). Новое правительство начало с того, что распустило парламент и все политические партии. Похожие кризисы произошли почти одновременно в Тунисе, Гане и даже в Бирме, правительство которой под руководством премьер-министра У Ну рассматривалось с момента окончания Второй мировой войны как одно из наиболее стабильных в Юго-Восточной Азии. Да и Гвинея начала политическую жизнь как однопартийное государство. Возможно, открытое появление военных полудиктатур без сколько-нибудь заметного демократического «фронта» может отражать ослабление демократических символов в этих регионах под воздействием советской идеологии, которая приравнивает «демократию» не к конкретным политическим формам и методам, а к быстрому и эффективному осуществлению «воли народа» некой сравнительно образованной элитой.

129

Яньань — город в Северо-Западном Китае, в провинции Шэньси, фактически ставший конечной точкой так называемого Великого похода китайских коммунистов; с 1935 по 1948 г. там находился ЦК китайской компартии. В русско — и англоязычной исторической литературе термин «путь в Яньань» (англ. Yenan way) практически не применяется; его заменяет как раз «Великий поход». — Прим. перев.

130

Robert J. Alexander, Communism in Latin America (New Brunswick: Rutgers University Press, 1957).

131

Ранняя версия данной главы была написана для спонсировавшейся Конгрессом за свободу культуры (Congress for Cultural Freedom) конференции «Будущее свободы», которая проходила в итальянском Милане в сентябре 1955 г.

132

«The Choice of Comrades», Encounter, 3 (December 1954), p. 25. Арнольд Рогоу, опубликовавший статью в социалистическом журнала «Dissent» («Инакомыслие»), даже утверждает, что «либеральному и радикальному подходам всегда недоставало широкой общенародной базы, и, по существу, либеральная традиция была традицией ограниченного меньшинства или даже, пожалуй, тех, кто принадлежал к элите». Arnold A. Rogow, «The Revolt Against Social Equality», Dissent, 4 (1957), p. 370.

133

Так назывались в 1950—1960-е гг. общественные объединения белых американцев, которые активно противились расовой интеграции, создавая свои частные школы, бассейны и т. п. — Прим. перев.

134

Клэнси Сигал (Clancy Sigal) в журнале New Statesman, October 4, 1958, p. 440.

135

Источники различий в силе коммунистов в той или иной стране уже обсуждались в главе 2 применительно к уровню и скорости экономического развития.

136

См.: Richard Hoggart, The Uses of Literacy (London: Chatto and Windus, 1957), pp. 78–79 и 146–148, где обсуждается, насколько нормы толерантности приемлемы для британского рабочего класса. В работе E. T. Prothro and Levon Melikian, «The California Public Opinion Scale in an Authoritarian Culture», Public Opinion Quarterly, 17 (1953), pp. 353–363 при обследовании 130 студентов Американского университета в Ливане было показано, что они продемонстрировали такую же увязку между авторитаризмом и экономическим радикализмом, какая в Америке обнаруживается среди рабочих. Проведенный в 1951–1952 гг. опрос 1800 взрослых пуэрториканцев, которые были представителями всего сельского населения этой территории (на тот момент она находилась во владении США, а с 1952 г. стала «свободно присоединившимся к США государством» с правами самоуправления. — Перев.), позволил установить, что 84 % респондентов были «в какой-то степени авторитарными» по сравнению с 46 % для сопоставимого чисто американского населения. См.: Henry Wells, «Ideology and Leadership in Puerto Rican Politics», American Political Science Review, 49 (1955), pp. 22–40.

137

Демократы из южных штатов США были самыми непреклонными противниками сенатора Маккарти и его тактики отнюдь не по причине своих глубоких возражений против недемократических методов, а скорее из-за своей организационной приверженности Демократической партии.

138

Для детального обсуждения ошибочности любых попыток строить предположения относительно того, что политическое поведение является неизбежной функцией политических установок или психологических характеристик, см.: Nathan Glazer and S. M. Lipset, «The Polls on Communism and Conformity», в сб.: Daniel Bell, ed., The New American Right (New York: Criterion Books, 1955), pp. 141–166.

139

Термин «экстремистское» используется применительно к движениям, партиям и идеологиям. Понятие «авторитарный» относится к установкам и предрасположенностям отдельных индивидов (или групп — в тех случаях, когда исследователя интересует статистическое агрегирование индивидуальных установок, а не групповые характеристики как таковые). У термина «авторитарный» имеется слишком много ассоциаций с исследованиями психологических установок, чтобы его можно было с уверенностью и без всякого риска использовать также применительно к типам общественных организаций.

140

См. две статьи Дж. Смита: G. H. Smith, «Liberalism and Level of Information», Journal of Educational Psychology, 39 (1948), pp. 65–82; Idem., «The Relation of “Enlightenment” to Liberal-Conservative Opinions», Journal of Social Psychology, 28 (1948), pp. 3—17.

141

Эти выводы основываются на пока еще не опубликованных данных, хранящихся в архивах и картотеках организации под названием World Poll («Всемирные опросы»); она учреждена фондом International Research Associates («Международные партнеры по исследованиям»), который спонсирует проведение сопоставимых опросов одновременно в целом ряде стран. Вопрос, задававшийся в данном опросе, звучал так: «Предположим, что здесь существовала бы политическая партия, соответствующая Вашей собственной точке зрения, — такая, которую Вы бы рассматривали как более или менее “свою” партию. Хотелось бы Вам, чтобы она была единственной партией в нашей стране, а всякие другие партии, кроме нее, отсутствовали или же Вы будете против такой однопартийной системы?» При этом были обнаружены аналогичные корреляционные зависимости между низким статусом и убежденностью в значимости сильного лидера.

142

См.: Kotaro Kido and Masataka Sugi, «A Report of Research on Social Stratification and Mobility in Tokyo» (III), Japanese Sociological Review, 4 (1954), рр. 74—100; и National Public Opinion Institute of Japan (Национальный институт общественного мнения Японии), Report No. 26, A Survey Concerning the Protection of Civil Liberties (Tokyo, 1951).

143

См.: H. J. Eysenck, The Psychology of Politics (London: Routledge and Kegan Paul, 1954), р. 127.

144

Ibid., p. 137; для ознакомления с критическим анализом методологии этого исследования, в котором поднимаются серьезные вопросы по поводу процедур, использованных в указанном исследовании, см.: Richard Christie, «Eysenck’s Treatment of the Personality of Communists», Psychological Bulletin, 53 (1956), pp. 411–430.

145

См.: Arnold W. Rose, Studies in Reduction of Prejudice (Chicago: American Council on Race Relations, 1948), где приводится обзор литературы по данному вопросу, опубликованной до 1948 г. Несколько исследований показали ключевую значимость образования и независимо от него — воздействия экономического статуса, причем оба эти фактора играют основную роль для лиц с низким статусом. См.: Daniel J. Levinson and R. Nevitt Sanfоrd, «A Scale for the Measurement of Anti-Semitism», Journal of Psychology, 17 (1944), pp. 339–370 и H. H. Harlan, «Some Factors Affecting Attitudes toward Jews», American Sociological Review, 7 (1942), pp. 816–827, где содержатся данные об установках по отношению к одной из этнических групп. См. также: James G. Martin and Frank R. Westie, «The Tolerant Personality», American Sociological Review, 24 (1959), pp. 521–528. Краткое резюме целого ряда недавних исследований в области расовых отношений в США см. в: Melvin M. Tumin, Segregation and Desegregation (New York: Anti-Diffamation League of B’nai B’rith, 1957). & Co., 1955), p. 139. Значения для работников физического труда и для работающих на фермах были подсчитаны на основании перфокарт, которые любезно предоставил проф. Стоуффер.

146

См.: Theodore Adorno, et al., The Authoritarian Personality (New York: Harper & Bros., 1950). Заметим, что это оригинальное исследование дало по данному вопросу менее бесспорные результаты, чем многие из последовавших за ним публикаций. Да и сами авторы указывают (с. 178) на неадекватность своей выборки.

147

Richard Christie and Peggy Cook, «A Guide to Published Literature Relating to the Authoritarian Personality», Journal of Psychology, 45 (1958), pp. 171–199.

148

W. J. McKinnon and R. Centers, Authoritarianism and Urban Stratification, American Journal of Sociology, 61 (1956), p. 618.

149

Слишком большая часть современных психологических знаний в этой области была получена в результате изучения популяций, которые наиболее удобны и доступны для академического исследователя, — университетских студентов. При этом часто забывают, что для этой весьма специфической и особо отобранной группы личностные синдромы и установки могут очень сильно отличаться от тех, что характерны для других сегментов всего населения в целом.

150

См.: Anthony Davids and Charles W. Eriksen, «Some Social and Cultural Factors Determining Relations Between Authoritarianism and Measures of Neuroticism», Journal of Consulting Psychology, 21 (1957), pp. 155–159. В этой статье содержится много ссылок на релевантную литературу.

151

Наблюдается повышенная совместимость требований к членству в коммунистической партии и прошлой принадлежности к рабочему классу, как на то указывает открытие Алмонда, установившего, что в его выборке коммунистов какие-то невротические проблемы имелись у вдвое большего числа членов этой партии — выходцев из среднего класса, чем они обнаруживались в группе выходцев из рабочего класса, а это опять намекает на нормальность экстремистских политических взглядов и их конгруэнтность с принадлежностью к рабочему классу. См.: Gabriel Almond, The Appeals of Communism (Princeton: Princeton University Press, 1954), pp. 245–246.

152

Члены секты хилиастов, или милленариев, верят в грядущее наступление тысячелетнего царства Христа на Земле. — Прим. перев.

153

См.: Liston Pope, Millhands and Preachers (New Haven: Yale University Press, 1942), pp. 105–116.

154

Сам Энгельс называет его «современным рабочим движением». — Прим. перев.

155

См.: Friedrich Engels, «On the Early History of Christianity», in K. Marx and F. Engels, On Religion (Moscow: Foreign Languages Publishing House, 1957), pp. 312–320. [Ф. Энгельс. К истории первоначального христианства. М.: Политиздат, 1979.]

156

Elmer T. Clark, The Small Sects in America (New York: Abingdon Press, 1949), pp. 16, 218–219. Согласно Брайану Уилсону (Bryan Wilson), «ощущение беспросветного отсутствия всякой безопасности, статус, который отличается от статуса окружающих, чувство тревоги, культурная заброшенность толкают к мыслям о необходимости полного переустройства мира, что как раз и способны обеспечить секты, хотя бы отчасти. Те, кто не умеет вписаться в окружающую обстановку, могут составлять общины либо профессиональные группы или же просто быть отдельными рассредоточенными людьми, одними из тех, кто оказался в схожем маргинальном положении». См.: «An Analysis of Sect Development», American Sociological Review, 24 (1959), p. 8, а также монографию того же автора Minority Religious Movements in Modern Britain (London: Heinemann, 1960).

157

Ernst Troeltsch, The Social Teaching of the Christian Churches (London: George Allen and Unwin, 1930), Vol. 1, p. 44.

158

См.: Charles S. Braden, These Also Believe. A Study of Modern American Cults and Minority Religious Movement (New York: Macmillan, 1949), p. 384.

159

Ibid., p. 370.

160

Ibid., p. 363. Можно высказать предположение, что, как и в авторитарных политических движениях, нетолерантный характер большинства сект является для их членов, принадлежащих к низшему классу, привлекательной особенностью, а вовсе не источником напряженности. Хотя нет никаких доступных нам систематических свидетельств в пользу такого предположения, оно помогло бы объяснить отсутствие в рамках этих сект какой-либо толерантности к любой фракционности и к бесконечным ересям, когда новые группировки оказываются столь же нетерпимыми, как и старые, поскольку расколы происходят обычно вокруг вопроса о том, чьи именно нетолерантные представления и методы должны возобладать.

161

На самом деле Южнорусский союз рабочих возник в Одессе в 1875 г. — Прим. перев.

162

См.: Isaac Deutscher, The Prophet Armed, Trotsky, 1879–1921 (London: Oxford University Press, 1954), pp. 30–31. [И. Дойчер. Троцкий. Вооруженный пророк. 1879–1921. М.: Центрполиграф, 2006.]

163

См.: Sven Rydenfelt, Kommunismen i Sverige. En Samhallsvetenskaplig Studie. (Kund: Gleerupska Universitetsbokhandeln, 1954), pp. 296, 336–337; Wiardi Beckman Institute, Verkiezingen in Nederland (Amsterdam, 1951, mimeographed), pp. 15, 93–94; Jaako Novsiainen, Kommunism Kuopion Iää nisssä (Helsinki: Joensuu, 1956).

164

См. обширную рецензию Филлипса Дэвисона на упомяную в предыдущей сноске книгу Свена Риденфельта, опубликованную в журнале Public Opinion Quarterly, 18 (1954–1955), pp. 375–388. Приведенная цитата находится там на с. 382.

165

В исследовании, основанном на общенациональной выборке американцев, сообщается, что образование не вносит никакой разницы в количество авторитарных ответов при замерах по шкале «авторитарной личности» среди рабочих, но факт наличия более высоких образовательных достижений сокращал число таких ответов среди представителей среднего класса. Наименее «авторитарными» показали себя хорошо образованные представители верхнего среднего класса. См.: Morris Janowitz and Dwaine Marvick, «Authoritarianism and Political Behavior», Public Opinion Quarterly, 17 (1953), pp. 195–196.

166

Независимое воздействие образования даже в той ситуации, когда другие социальные факторы наименее благоприятны, обладает особой долгосрочной значимостью ввиду растущего образовательного уровня населения. Корнхаузер и его партнеры обнаружили, что работники автомобильной промышленности с восьмиклассным образованием были авторитарнее тех, кто получил лучшее образование. Дальнейшие данные об изменениях авторитарности в выборке лиц, принадлежащих к рабочему классу, см. в: A. Kornhauser, A. L. Sheppard, and A. J. Mayer, When Labor Votes (New York: University Books, 1956).

167

Исследования, показывающие воздействие различных социальных факторов вроде образования, статуса и дохода (они сами являются компонентами общего классового или статусного индекса), которые связаны с участием в политической жизни, резюмируются в главе 6 данной книги.

168

Данные, подсчитанные специально для этого исследования.

169

F. H. Sanford, Authoritarianism and Leadership (Philadelphia: Stevenson Brothers, 1950), p. 168. См. также: Mirra Komarovsky, «The Voluntary Associations of Urban Dwellers», American Sociological Review, 11 (1946), p. 688.

170

G. H. Smith, op. cit., p. 71.

171

G. M. Connelly and H. H. Field, «The Non-Voter, Who He Is, and What He Thinks», Public Opinion Quarterly, 8 (1944), p. 179; Samuel A. Stouffer, op. cit., passim и F. H. Sanford, op. cit., p. 168, а также. M. Janowitz and D. Marvick, op. cit., p. 200.

172

См.: Herbert Hyman and Paul B. Sheatsley, «Some Reasons Why Information Campaigns Fail», Public Opinion Quarterly, 11 (1947), p. 413. Свежий обзор материалов по членству в добровольных ассоциациях содержится в работе Charles L. Wright and Herbert Hyman, «Voluntary Association Memberships of American Adults: Evidence from National Sample Surveys», American Sociological Review, 23 (1958), pp. 284–294.

173

Genevieve Knupfer, «Portrait of the Underdog», Public Opinion Quarterly, 11 (1947), р. 114.

174

Наибольшее количество сравнительных материалов доступно по шахтерам. Для Великобритании см.: Herbert G. Nicholas, British General Election of 1950 (London: Macmillan, 1951), pp. 318, 342, 361. Для США см.: Paul F. Brissenden, The IWW: A Study of American Syndicalism (New York: Columbia University Press, 1920), p. 74 и Harold F. Gosnell, Grass Roots Politics (Washington, D.C.: American Council on Public Affairs, 1942), pp. 31–32. Для Франции см.: François Goguel, «Geographie des élections sociales de 1950–1951», Revue française de science politique, 3 (1953), pp. 246–271. Для Германии см.: Ossip K. Flechtheim, Die Kommunistische Partei Deutschlands в сб.: Weimarer Republik (Offenbach am Main: Bollwerk-Verlag Karl Drott, 1948), p. 211. Доступны, кроме того, данные для Австралии, Скандинавии, Испании и Чили. Изоляция оказалась также связанной с дифференцированной склонностью к забастовкам в различных отраслях индустрии. Жесткие, неистовые забастовки, сопровождающиеся насилием и носящие характер массового недовольства и обиды на общество в целом, происходят чаще всего как раз в изолированных отраслях промышленности, и их истоки, вероятно, коренятся в тех же самых социальных коллизиях, что и те, что порождают экстремизм. См.: Clark Kerr and Abraham Siegel, «The Interindustry Propensity to Strike: An International Comparison», в сб.: Industrial Conflict, eds., A. Kornhauser, R. Dubin, and A. M. Ross (New York: McGraw-Hill Book Co., 1954), pp. 189–212.

175

Согласно Карлу Фридриху (Carl Friedrich), группы, занятые в сельском хозяйстве, являются более националистическими в эмоциональном смысле и потенциально авторитарными политически из-за того, что они в большей степени, нежели городские обитатели, изолированы от встреч с людьми, которые отличаются от них самих. См.: «The Agricultural Basis of Emotional Nationalism», Public Opinion Quarterly, 1 (1937), pp. 50–51. См. также: Rudolf Heberle, From Democracy to Nazism: A Regional Case Study on Political Parties in Germany (Baton Rouge, Louisiana: Louisiana State University Press, 1945), pp. 32 и далее, где обсуждается привлекательность нацизма для сельского населения Германии, и работу K. Kido and M. Sugi, op. cit., где содержатся результаты похожего опроса, проведенного в Японии.

176

Статистические данные указывают, что все такие движения, как германский и австрийский нацизм, французский пужадизм и американский маккартизм, за пределами сельских территорий получали самую мощную поддержку от мелких бизнесменов из малых провинциальных общин, особенно от тех лиц из их числа, которые получили ограниченное образование. См. далее главу 5 настоящей книги.

177

В дополнение к тому чувству ненадежности и нестабильности, которое считается нормальным для представителей низшего класса и обычно сопутствует их существованию, возникают также какие-то особые условия и состояния, которые буквально с корнем вырывают этих или иных схожих людей из стабильной жизни их сообществ и разрушают социальные опоры их традиционных ценностей, делая подобных личностей их восприимчивыми к экстремистским или хилиастическим идеологиям, которые помогают им переосмысливать их мир. В главе 2 я уже обсуждал часть свидетельств, связывающих утрату непрерывности и неустроенность из-за потери укорененности, которые вытекают из быстрой индустриализации и урбанизации, с политическими взглядами рабочих в различных странах. Риденфельт в своем исследовании шведского коммунизма высказывает предположение, что «беспочвенность» и утрата корней — это особенность тех людей и профессий, для которых характерен высокий уровень голосования за коммунистов. См.: W. Phillips Davison, op. cit., p. 378. Энгельс в 1890-х годах также обращал пристальное внимание на тот факт, что хилиастические (милленаристские) религии и различные социальные движения, включая революционно-социалистические, привлекали всех, кто отклонялся от нормы или не имел своего места в обществе: «Все те элементы, которых высвободил, т. е. выбросил за борт процесс разложения старого мира, одни за другими попадали в сферу притяжения [раннего] христианства… [сегодня] в рабочую партию во всех странах проникают всевозможные элементы, которым нечего ожидать от официального мира или чья песенка в нем уже спета», F. Engels, op. cit., pp. 319–320. См. также: G. Almond, op. cit., p. 236 и Hadley Cantril, The Psychology of Social Movements (New York: John Wiley & Sons, 1941), Chaps. 8 and 9.

178

См.: Urie Bronfenbrenner, «Socialization and Social Class Through Time and Space», в сб.: под ред. E. E. Maccoby, T. M Newcomb, and E. L. Hartley, Readings in Social Psychology (New York: Henry Holt, 1958), p. 419. Социолог Эллисон Дэвис в сходном духе резюмировала результаты исследований, касающихся внутрисемейных отношений среди различных классов: «Низшим классам далеко не чужды такие методы, как обучение своих маленьких детей и подростков тому, чтобы набрасываться на кого-либо с кулаками или даже с ножом и всегда стараться бить первыми. В таких семьях и девочки, и мальчики подросткового возраста могут прямо в лицо обругать собственного отца последними словами или же в ходе всеобщих семейных свар либо драк напасть на него, воспользовавшись кулаками, палками или даже топором. Мужья и жены иногда затевают у себя в доме форменные генеральные сражения; жены добиваются от полицейских, чтобы те арестовали их супругов, а мужья, столкнувшись с тем, что их собственный дом оказался вдруг запертым, пробуют вломиться туда силой или же сжечь его дотла. Такие баталии на кулаках или же с помощью подручных средств либо даже оружия, равно как и избиения жен встречаются довольно часто, и во многих семьях из низшего класса рано или поздно происходит нечто подобное. Возможно, ни сегодня, ни завтра в конкретной семье ничего такого не случится, но, если наблюдатель остается там достаточно долго и хочет увидеть подобные эксцессы, что-нибудь в этом духе обязательно приключится». Allison Davis, «Socialization and Adolescent Personality», в сб.: под ред. Guy E. Swanson et al., Readings in Social Psychology (New York: Henry Holt, 1954), р. 528 (курсив в оригинале. — М. Л.).

179

Некоторое представление о комплексе психологических факторов, лежащих в основе авторитаризма низшего класса, дается в исследовании, где сообщается о зависимости между откровенной враждебностью к окружающим и авторитаризмом. См.: Saul M. Siegel, «The Relationship of Hostility to Authoritarianism», Journal of Abnormal and Social Psychology, 52 (1956), pp. 368–372.

180

См.: Hadley Cantril, op. cit., p. 65.

181

Richard Hoggart, op. cit., pp. 158–159.

182

B. M. Spinley, The Deprived and the Privileged (London: Routledge and Kegan Paul, 1953), pp. 115–116. Эти выводы основывались на тестах Роршаха, которым были подвергнуты 60 детей старшего возраста из района трущоб. Последнее соображение связано с заключением другого британского ученого, установившего, что представители рабочего класса будут с меньшей вероятностью, чем выходцы из среднего класса, воспринимать структуру объекта (это требует мышления на более абстрактном уровне постижения разных взаимозависимостей), но обладают ориентированной на действие реакцией на содержание объекта. Более подробное обсуждение этого вопроса см. в: B. Bernstein, «Some Sociological Determinants of Perception», The British Journal of Sociology, 9 (1958), pp. 160 и сл.

183

Richard Hoggart, op. cit., p. 88. Такой тип жизни, равно как и другие социальные особенности и характеристики людей, имеет разные последствия для различных сфер общества и социального существования. Он может обсуждаться, хотя лично я сомневаюсь в том, что эта способность устанавливать личные взаимоотношения, а также жить в настоящем может быть более «здоровой» (в строго медицинском смысле, т. е. применительно к психическому здоровью), чем обеспокоенность среднего класса различиями в статусе и собственным, сугубо личным воздействием каждого человека на свою жизненную ситуацию, а также его озабоченность неопределенным и сомнительным будущим. Но на политическом уровне подобных последствий проблема, которая нас здесь интересует и тревожит, состоит в том, что как раз этот ориентированный на действие и неинтеллектуальный аспект жизни рабочего класса, похоже, мешает реалиям долгосрочных социальных и экономических тенденций попадать в сознание его представителей — просто по той причине, что такие реалии способны проникать туда только через посредство абстракций и обобщений.

184

Ibid., p. 86.

185

Loc. cit.

186

B. Bernstein, op. cit., pp. 161, 165.

187

Ibid., p. 168 (курсив мой. — М. Л.).

188

У этой гипотезы имеются ощутимые и наводящие на размышления последствия для теории профсоюзной демократии и для возможных напряженностей в рамках организационной жизни профсоюзов. Членов профсоюза, объединяющего представителей рабочего класса, возможно, вообще далеко не так сильно беспокоят диктаторские замашки лидеров их союза, как они волнуют критиканов из среднего класса, которые предполагают, что рядовые профсоюзники должны активно формировать фракции, и нелестно оценивают политику профсоюза, если та не ограничивает монолитную структуру, навязанную высшим руководством. С другой стороны, более образованные и ясно выражающиеся административные сотрудники профессионального союза (например, те, кто работает в профсоюзной газете) могут хотеть проведения более осмысленных и сложных дискуссий по проблемам, стоящим перед их союзом, но чувствуют себя ограниченными необходимостью провозглашать простые и легко понимаемые пропагандистские лозунги, предназначенные для потребления рядовыми массами. Тот тип профсоюзной газеты, который иногда называют «фирменной многотиражкой», совсем не обязательно должен порождаться исключительно внутренними политическими потребностями.

189

G. Almond, op. cit., p. 244.

190

G. Almond, op. cit., p. 177.

191

Ibid., pp. 313 и следующие, 392.

192

Для данных по Франции с 1936 до 1956 г. см.: Mattei Dogan. «Les Candidate et les élus», в сб.: L’Association française de science politique, Les Elections du 2 janvier (Paris: Librairie Armand Colin, 1956), p. 462 и Dogan, «L’origine sociale du personnel parlementaire français», в сб.: Parties politiques et classes sociales en France, под ред. Maurice Duverger (Paris: Librairie Armand Colin, 1955), pp. 291–329. Для сравнения парламентского руководства германских социал-демократов и коммунистов перед приходом Гитлера к власти см.: Viktor Engelhardt, «Die Zusammensatzung des Reichstage nach Alter, Beruf, und Religionsbekenntnis», Die Arbeit, 8 (1931), p. 34.

193

G. Almond, op. cit., p. 190. Указанное наблюдение подтверждается анализом биографий 123 лидеров коммунистической партии из состава ее центральных комитетов в трех странах, равно как и при рассмотрении интервью с 221 бывшим коммунистом (среди них и лидеры, и рядовые члены) в четырех странах: Франции, Италии, Великобритании и США.

194

C. C. North, Social Differentiation (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1926), p. 247.

195

На большинство этих свойств и особенностей детские психологи указывали как на типичные для подростковых установок и точек зрения. Вернер Коэн в статье о свидетелях Иеговы рассматривает молодежные движения в качестве прообраза всех таких «пролетарских» движений. Оба явления — «и подростковая фиксация, и аномия — это детерминирующие каузальные обстоятельства» их развития (с. 297), и все такие организации обладают «аурой социальной разобщенности» (с. 282). См.: Werner Cohn, «Jehovah’s Witnesses as a Proletarian Movement», The American Scholar, 24 (1956), pp. 281–299.

196

Автор, скорее всего, заблуждается: Ленин явно цитирует здесь партийный гимн «Интернационал», и именно поэтому в своей цитируемой здесь работе он выделил эти слова курсивом. — Прим. перев.

197

Все цитаты из В. И. Ленина взяты из его работы «Детская болезнь “левизны” в коммунизме» (Полн. собр. соч. Т. 41). Точка зрения Ленина, изложенная — применительно к другому контексту — в его брошюре «Что делать?» и гласящая, что рабочие, предоставленные самим себе, никогда бы не выработали социалистического или классового сознания и остались бы на уровне экономического (тред-юнионистского) «повседневного» сознания, если бы организованная группа революционно-социалистической интеллигенции не принесла им более широкий взгляд на ситуацию, похожа на представленные здесь обобщения по поводу ограниченной временнóй перспективы, которая имманентно присуща низшим стратам.

198

Различные американские исследования указывают, что у тех выходцев из низшего класса, которые не участвуют в голосованиях и проявляют минимум политической заинтересованности, наблюдается тенденция отвергать демократические нормы толерантности. См.: Samuel A. Stouffer, op. cit. и G. M. Connelly and H. H. Field, op. cit, p. 182. Исследования, посвященные поведению безработных в странах, где экстремистские движения были слабы (таких как США и Великобритания), указывают, что для таких людей характерной политической реакцией являлась апатия. См.: E. W. Bakke, Citizens Without Work (New Haven: Yale University Press, 1940), pp. 46–70. В то же время немецкие данные говорят о высокой корреляции между безработицей и поддержкой коммунистов в среде рабочего класса, с одной стороны, и между безработицей и поддержкой нацистов у среднего класса — с другой. Сегодня во Франции, Италии и Финляндии у тех, кто не имеет работы, наблюдается тенденция поддерживать крупные коммунистические партии своих стран. См.: главу 7 настоящей книги и статью Erik Allardt, Social Struktur och Politisk Aktivitet (Helsingfors: Soderstrom Forlagsaktiebolag, 1956), pp. 84–85.

199

Недавние исследования вопроса о ранних источниках поддержки нацистской партии бросают вызов гипотезе о том, что до 1930 г., когда эта партия все еще оставалась сложной альтернативой дальнего прицела, поддержку ей оказывали люди, которые испытывали политическую апатию. Была выявлена отрицательная ранговая корреляция между увеличением процентной доли голосующих за нацистов и увеличением общей доли принимающих участие в выборах в германских избирательных округах на отрезке между 1928 и 1930 гг. И только после того, как нацисты сделались относительно крупной партией, они стали интересовать тех, кто ранее был апатичен, а теперь мог видеть их текущий потенциал, который выглядел готовым сработать почти немедленно. Более подробный отчет об этом исследовании см. далее в главе 5.

200

Для Дании соответствующие данные см.: E. Høgh, Vaelgeradfaerdi Danmark (Ph. D. thesis, Sociology Institute, University of Copenhagen, 1959), Tables 6 and 9. Для Норвегии см.: Allen Barton, Sociological and Psychological Implications of Economic Planning in Norway (Ph. D. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1957) и результаты нескольких опросов по поводу электорального поведения в Норвегии, проведенных норвежскими опросными организациями, включая опрос FAKTA 1949 г. и опросы NGI за февраль 1954 г. и апрель 1956 г., окончательные итоги которых пока еще не опубликованы. Данные из картотек и архивов канадских опросов общественного мнения за 1945, 1949 и 1953 гг., проводившихся местным институтом Гэллапа, указывают, что Лейбористско-прогрессивная (коммунистическая) партия получила заметно больше поддержки от квалифицированной части рабочего класса, чем от низкоквалифицированной. Для Бразилии см.: A. Simao, «O voto operario en Sāo Paulo», Revista Brasilieras estudos politicos, 1 (1956), рp. 130–141.

201

Таблицу, в которой дается точная статистика для Италии и Франции, см. ниже в главе 7. См. также: Hadley Cantril, The Politics of Despair (New York: Basic Books, 1958), pp. 3—10. В догитлеровской Германии, где коммунисты были крупной партией, они тоже получали намного большую электоральную поддержку скорее от менее квалифицированной части рабочих, чем от более квалифицированной. См.: Samuel Pratt, The Social Basis of Nazism and Communism in Urban Germany (M. A. thesis, Department of Sociology, Michigan State College, 1948), pp. 156 и далее. В пока еще не опубликованном исследовании д-ра Пертти Песонена (Pertti Pesonen) из Института политических наук Хельсинкского университета о голосовании в финском индустриальном городе Тампере сообщается, что коммунистические избиратели добились гораздо лучших показателей, чем избиратели социал-демократов. С другой стороны, коммунисты с намного большей вероятностью становились жертвами безработицы в течение прошлого года (21 %) или в течение всей своей трудовой биографии (46 %), чем социал-демократы (соответственно 10 и 23 %). В указанном исследовании высказывается утверждение, что самая важная детерминанта коммунистического голосования в Тампере — это опыт недавней безработицы в конкретной семье.

202

Если представить те же самые данные другим способом, то в Финляндии за коммунистов голосовал 41 % всех рабочих, зарабатывающих меньше 100 марок в месяц, по сравнению со всего лишь 12 % голосовавших за коммунистов среди тех, кто зарабатывает в месяц больше 600 марок. В Швеции за коммунистов голосовали 7 % рабочих, зарабатывающих меньше 2000 крон в год, по сравнению с 25 % среди тех, кто за год зарабатывает больше 8000 крон.

203

Можно как бы в скобках отметить, что там, где социалистическая партия невелика и/или возникла недавно, она тоже предъявляет обществу сложную комплексную альтернативу и привлекает пропорционально больше поддержки среди представителей среднего класса, чем в тех случаях, когда она является широко известной массовой партией, которая вправе предлагать немедленные реформы. С другой стороны, когда маленькая и явно недооцениваемая группировка не предлагает никакой интеллектуально сложной альтернативы, она вынуждена добиваться непропорционально большой поддержки от низших слоев. К числу таких группировок принадлежат сектантские религии, милленарные лозунги которых лишены хоть сколько-нибудь развитого логического обоснования. Применительно к политическим состязаниям некоторые чрезвычайно хрупкие свидетельства по этому вопросу предоставляет недавний норвежский опрос, который показывает структуру поддержки различных партий. В итоговую выборку попали всего одиннадцать человек, поддерживающих Христианскую партию — партию, которая обращается к более фундаменталистски настроенным лютеранам, сопоставимым с теми, кто обсуждался ранее применительно к Швеции, но 82 % из них были выходцами из групп с низкими доходами (меньше 10 тыс. крон в год). Для сравнения: 57 % из 264 сторонников Трудовой (лейбористской) партии и 39 % из 21 сторонника коммунистов зарабатывали за год меньше 10 тыс. крон. Таким образом, маленькая коммунистическая партия, как самая сложная недооцениваемая альтернатива, получала свою поддержку от относительно высокооплачиваемых страт, в то время как христиане-фундаменталисты имели самую бедную в экономическом отношении социальную базу из всех партий в стране. См. опрос NGI за февраль 1954 г., результаты которого выпущены в декабре 1956 г. в предварительном виде, — они были тогда отпечатаны на ротаторе.

204

Эти данные удалось обнаружить и организовать в таблицу уже после того, как указанная гипотеза была сформулирована, и потому их можно считать ее независимым подтверждением.

205

Представленная здесь гипотеза не пытается объяснить рост мелких партий. Адаптация к серьезным кризисным ситуациям, особенно к депрессиям и войнам, является, вероятно, ключевым фактором, который первоначально увеличивает поддержку маленькой «сложной» партии. Для анализа изменений в электоральной поддержке социалистической партии по мере того, как она переходила к статусу крупной партии, см.: S. M. Lipset, Agrarian Socialism (Berkeley: University of California Press, 1950), особенно pp. 159–178.

206

Существовало много исключений из этого правила. Австралийская Лейбористская партия была едва ли не самым главным сторонником «белой Австралии». Аналогично в США до наступления в 1930-х годах идеологической эпохи Нового курса Демократическая партия, которая базировалась на низших классах, всегда была более антинегритянской из двух основных партий в этой стране. Американское рабочее движение выступало против иммиграции небелого населения, и значительная его часть возводила барьеры против членства негров в профсоюзах. Когда американская Социалистическая партия была массовым движением (именно так обстояло дело перед Первой мировой войной), те из ее газет, которые печатались самыми крупными тиражами, скажем выходившие в Милуоки «Социал-демократический вестник» (Social Democratic Herald) и «Призыв к разуму» (Appeal to Reason), выступали против расовой интеграции. Вторая из них открыто заявила: «Социализм обеспечит разделение рас». См.: David A. Shannon, The Socialist Party of America (New York: Macmillan, 1955), pp. 49–52. Даже марксистское социалистическое движение Западной Европы не имело иммунитета против вируса антисемитизма. Так, перед Первой мировой войной на этом континенте произошел целый ряд антисемитских инцидентов, в которые были вовлечены социалисты, причем некоторые из лидеров различных социалистических партий провозглашали откровенно антисемитские взгляды, и наблюдалось сильное сопротивление тому, чтобы социалистические организации активно противостояли антисемитизму. См.: E. Silberner, «The Anti-Semitic Tradition in Modern Socialism», Scripta Hierosolymitana, III (1956), pp. 378–396. В статье по поводу недавних британских расовых беспорядков Майкл Рамни (Michael Rumney) подчеркивает, что в основе антинегритянских настроений и выступлений лежат чувства рабочего класса, и заходит в этом смысле очень далеко, предсказывая, что «с течением времени лейбористская партия станет врагом негров». Он сообщает, что «в то время как консервативная партия оказалась способной поддержать полицию и использовать любые средства, которые считала необходимыми для сохранения мира и спокойствия, лейбористская партия вела себя странным образом тихо. Если же она все-таки начинает говорить, то либо вызывает чувства вражды в тех, кто и без того бунтует против выходцев из Вест-Индии, либо забывает о своих обещаниях быть партией равных прав». См.: «Left Mythology and British Race Riots», The New Leader (September 22,1958), pp. 10–11. Проведенные Институтом Гэллапа опросы британского общественного мнения документально подтверждают указанные суждения. Так, в опросе, завершенном в июле 1959 г., задавался вопрос, имеют ли евреи «больше или меньше власти, чем они должны действительно иметь», и, после того как респондентов сравнили согласно тому, за какую партию они голосовали, оказалось, что антисемитский ответ «у евреев больше власти…» дали 38 % избирателей Лейбористской партии, 30 % тори и 27 % либералов. При этом 7 % сторонников лейбористов, 8 % консерваторов и 9 % либералов считали, что у евреев слишком мало власти. Та же самая организация сообщила об опросе 1958 г., в котором меньшая доля сторонников лейбористов и выходцев из низшего класса сказала, что они голосовали бы за еврея, если бы их партия выдвинула его в качестве кандидата, чем это утверждали представители высшего класса и избиратели Консервативной партии. Но, соблюдая справедливость, необходимо также отметить, что почти каждый еврей в палате общин представляет в данный момент Лейбористскую партию и что почти все эти приблизительно две дюжины евреев в основной своей массе являются представителями решительно нееврейских избирательных округов.

207

Фактически существует целый ряд поразительных проявлений сходства между поведением различных страт среднего класса, когда они представляли собой низшие страты в рамках преимущественно аристократического и феодального общества, и представителей рабочего класса в недавно индустриализировавшихся обществах, когда этот класс еще не отвоевал себе достойное место в обществе. Проявления близости религиозного и экономического «радикализма», причем в одном и том же смысле, выглядят поразительными. Как указывает Р. Тауни, в XVII столетии доктрина Кальвина о божественном предопределении выполняла для буржуазии ту же самую функцию, что и теория Маркса о неизбежности социализма для пролетариата в XIX в. Обе они «в своих лучших проявлениях формировали собственную добродетельность в острой антитезе с худшими проявлениями превратностей установленного порядка, учили своих адептов чувствовать себя избранным народом, заставляли их осознавать свою великую судьбу в том, что ниспослано Провидением, и продемонстрировать решимость в ее понимании и реализации». Коммунистическая партия, так же как это делали когда-то пуритане, настаивает «на личной ответственности, дисциплине и аскетизме», и, хотя историческое содержание резко отличается, эти два движения могут иметь одни и те же социологические корни — в изолированных и лишенных всякого серьезного статуса профессиональных группах. См.: R. H. Tawney, Religion and the Rise of Capitalism (New York: Penguin Books, 1947), pp. 9, 99. Изложение сходных соображений см. в: Donald G. MacRae, «The Bolshevik Ideology», The Cambridge Journal, 3 (1950), pp. 164–177.

208

Примером этого является поразительный случай, который произошел в Австралии в 1950 г. В период больших волнений и тревог по поводу опасностей, исходящих от тамошней коммунистической партии, опрос общественного мнения, проводившийся местным Институтом Гэллапа, показал, что 80 % электората одобрили бы решение, ставящее коммунистов вне закона. Правительство консерваторов вскоре после этого опроса вынесло предложение о полном запрещении этой партии на референдум. В ходе предшествовавшей референдуму избирательной кампании Лейбористская партия и профсоюзы энергично выступили против указанного предложения. После этого в общественном мнении произошли весьма существенные перемены — до такой степени, что намерение запретить коммунистов и поставить их вне закона было фактически отвергнуто, хотя и незначительным большинством голосов, причем рабочие католической ориентации, которые при первоначальном опросе, проводившемся Институтом Гэллапа, в основной своей массе решительно одобряли меры по изгнанию коммунистов из политической жизни, в конечном счете последовали совету своей партии и профсоюзов и голосовали против них. См.: Leicester Webb, Communism and Democracy in Australia: A Survey of the 1951 Referendum (New York: Frederick A. Praeger, 1955).

209

Исследование президентских выборов 1952 г. в США обнаружило, что на каждом образовательном уровне (неполная средняя школа, средняя школа и колледж) лица, которые набирали высокие баллы по шкале «авторитарная личность», с намного большей вероятностью голосовали на этих выборах за республиканского кандидата, генерала Эйзенхауэра, а не за его оппонента, либерала Стивенсона. См.: Robert Lane, «Political Personality and Electoral Choice», American Political Science Review, 49 (1955), pp. 173–190. В Великобритании при исследовании антисемитизма среди рабочего класса было установлено, что маленькая группа консерваторов в составе изучавшейся выборки была настроена гораздо более антисемитски, чем либералы и лейбористы. См.: James H. Robb, Working-class Anti-Semite (London: Tavistock Publications, 1954), pp. 93–94.

210

«Однако история масс всегда была историей наиболее последовательной и непримиримой антиинтеллектуальной силы в обществе. <…> Именно американские низшие классы, а вовсе не высшие, оказались теми, кто в основном и оказал сокрушительную поддержку наблюдавшимся в последние годы нападкам на гражданские свободы. Именно среди рабочего люда можно обнаружить, что доминируют там те секты и церкви, которые наиболее враждебны свободному духу». Lewis S. Feuer, Introduction to Marx and Engels, Basic Writings on Politics and Philosophy (New York: Doubleday Anchor Books, 1959), pp. xv — xvi. И в другой богатой стране, а именно в белой Южной Африке, Герберт Тингстен (Herbert Tingsten) подчеркивает, что «индустриализация и коммерциализация… сформировали тот общественный класс, который теперь составляет цитадель бурского национализма: это рабочие, продавцы магазинов, клерки, государственные служащие нижних уровней. Здесь, как и в США, эти «бедные белые» — правильнее сказать, белые, которым угрожает бедность, — являются ведущими стражами расовых предрассудков и превосходства белой расы». The Problem of South Africa (London: Victor Gollancz, Ltd., 1955), p. 23.

211

Невзирая на все сложности французской политической жизни, наиболее продвинутые из специалистов по изучению выборов в этой стране пришли к заключению, что тамошние партии и альтернативы надлежит классифицировать в разрезе левых-правых. См.: F. Goguel, Géographie des élections françaises de 1870 á 1951, Cahiers de la fondation nationаle des sciences politiques, No. 27 (Paris: Librairie Armand Colin, 1951).

212

«Стальной шлем» (Stahlhelm) — монархический военизированный союз бывших фронтовиков в Германии, созданный в ноябре 1918 г. К началу 1930-х годов насчитывал около 500 тыс. членов. С усилением нацистов постепенно утрачивал влияние, а после установления фашистской диктатуры слился с гитлеровскими штурмовыми отрядами. — Прим. перев.

213

David J. Saposs, «The Role of the Middle Class in Social Development: Fascism, Populism, Communism, Socialism», в сб.: Economic Essays in Honor of Wesley Clair Mitchell (New York: Columbia University Press, 1935), pp. 395, 397, 400. Анализ, проведенный Андре Зигфридом еще раньше и основанный на детальном экологическом исследовании моделей голосования в одной из частей Франции с 1871 до 1912 г., показал, что мелкие буржуа, которых считали классическим источником французской демократической идеологии, становились основной базой для пополнения экстремистских движений. Зигфрид подчеркивал, что, хотя эти люди «по природе своей эгалитарны, демократичны и завистливы… они больше всего на свете боятся новых экономических условий, которые угрожают устранить их, раздавив между агрессивным капитализмом крупных компаний и нарастающим подъемом рабочего люда. Они возлагают большие надежды на республику и не перестают поддерживать в себе республиканский или эгалитарный настрой. Но все они находятся в том состоянии недовольства, отталкиваясь от которого буланжизм выстраивает свои силы. Реакционные демагоги, видят в этих людях наилучшую почву для ведения своей агитации, рождая в них страстное сопротивление определенным демократическим реформам». André Siegfried, Tableau politique de la France de lǯouest sous la troisième rèpublique (Paris: Librairie Armand Colin, 1913), p. 413.

214

Talcott Parsons, «Some Sociological Aspects of the Fascist Movement», в его Essays in Sociological Theory (Glencoe: The Free Press, 1954), pp. 133–134. Сам Маркс подчеркивал, что «мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин — все они борются с буржуазией для того, чтобы спасти свое существование от гибели как средних сословий. Они, следовательно, не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны: они стремятся повернуть назад колесо истории» (цит. по: S. Nilson, «Wahlsoziologische Probleme des Nationalsozialismus», Zeitschrift für die Gesamte Staatswissenchaft, 110 (1954), p. 295).

215

Martin A. Trow, «Small Businessmen, Political Tolerance, and Support for McCarthy», American Journal of Sociology, 64 (1958), pp. 279–280.

216

Для анализа политической роли быстро растущего среднего класса в латиноамериканских странах см.: John J. Johnson, Political Change in Latin America — the Emergence of the Middle Sectors (Stanford: Stanford University Press, 1958). Различные политические пристрастия одной важной социальной группы на последовательных стадиях индустриализации обозначены в комментарии Джеймса Брайса, который в 1912 г. отметил, что «отсутствие того класса мелких землевладельцев, который является самым здравым, правоверным и самым стабильным элементом в США и Швейцарии — да и во Франции или в отдельных частях Германии он в такой же мере стабилен, даже если политически и менее подкован, — является для Южной и Центральной Америки неудачей и тяжкой бедой». Это утверждение, возможно, и было справедливым в ранний период, т. е. прежде, чем воздействие широкомасштабной и повсеместной организации крупных ферм стало означать экономическую конкуренцию для мелких фермеров и подтолкнуло их в ряды потенциальных сторонников фашизма, как это показывают обсуждаемые в этой книге данные по Германии и другим странам. См.: James Bryce, South America: Observations and Impressions (New York: Macmillan, 1912), p. 533.

217

Сравнение европейского среднего класса и аргентинского рабочего класса с аргументированным утверждением, что в своей окружающей среде каждый из них является в наибольшей степени «вытесненным», содержится в работе Gino Germani, Integration politica de las masas y la totalitarismo (Buenos Aires: Colegio Libre de Estudios Superiores, 1956). См., кроме того, книгу того же автора: Idem., Estructura social de la Argentina (Buenos Aires: Raigal, 1955).

218

См. выше, с. 137–143.

219

Karl D. Bracher, Die Auflösung der Weimarer Republik (Stuttgart und Düsseldorf: Ring Verlag, 1954), p. 94. Парламентскую фракцию этой партии составляли почти исключительно бизнесмены, которые проявляли активность в группах интересов разных ассоциаций малого бизнеса. См.: Sigmund Neumann, «Germany: Changing Patterns and Lasting Problems» в сб.: S. Neumann, ed., Modern Political Parties (Chicago: University of Chicago Press, 1956), p. 364.

220

Польский коридор (Данцигский коридор) — существовавшая в 1919–1945 гг. полоса земли шириной от 30 до 200 км, которая заканчивалась узкой полоской морского побережья (71 км). Была получена Польшей по Версальскому мирному договору 1919 г. и давала ей доступ к Балтийскому морю. Постоянные конфликты между Польшей и Германией вокруг этого коридора послужили для фашистской Германии одним из предлогов ее нападения на Польшу 1 сентября 1939 г. — Прим. перев. ¹¹ Rudolf Heberle, From Democracy to Nazism (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1945).

221

Rudolf Heberle, From Democracy to Nazism (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1945).

222

Самую исчерпывающую совокупность данных об избирательных кампаниях в Германии, где представлены результаты голосования на разных выборах с разбивкой по партиям и в гендерном разрезе, можно найти в работах Maurice Duverger, La Participation des femmes à la vie politique (Paris: UNESCO, 1955), pp. 56–63; и Gabriele Bremme, Die politische Rolle der Frau in Deutschland (Göttingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1956), pp. 74–77, 111, 243–252; см. также: Heinrich Striefler, Deutsche Wahlen in Bildern und Zahlen (Düsseldorf: Wilhelm Hagemann, 1946), pp. 20–22; Günther Franz, Die politischen Wahlen in Niedersachsen 1867 bis 1949 (Bremen-Horn: Walter Dorn Verlag, 1957), pp. 28–32; Karl D. Bracher, op. cit., p. 476; Herbert Tingsten, Political Behavior: Studies in Election Statistics (London: P. S. King & Son, 1937), pp. 37–65.

223

Rudolf Heberle, op. cit, pp. 113, 114, 119 (курсив автора данной книги).

224

Günther Franz, op. cit., p. 62.

225

Шесть восточных приграничных округов, в которых как прирост голосов у нацистов, так и их потеря консерваторами были в обоих случаях высокими, повлияли на факт небольшой положительной корреляции между этими двумя показателями. Без указанных шести округов корреляция на самом деле отрицательна.

226

В Шлезвиг-Гольштейне регионалистская Landespartei (Партия земель) была в 1919 и 1921 гг. сильна в тех же самых районах, где самое большое количество голосов обеспечивала себе и Демократическая партия с ее либеральной направленностью. Это были те же территории, которые в 1930-х годах оказали нацистам наиболее серьезную поддержку. См.: R. Heberle, op. cit., pp. 98—100; в Нижней Саксонии внимательный анализ голосования говорит о том, что сторонники партии ганноверских регионалистов Welfen, которая до 1932 г. была в этой земле одной из самых крупных партий, чуть ли не в полном составе перешли к нацистам. Тамошние «ориентированные на средний класс и сельское население избирательные округа… в которых Welfen обеспечивала себе наибольшее количество голосов, стали самыми первыми по времени и самыми сильными центрами нацизма». См.: G. Franz, op. сit, pp. 53–54, а также p. 62. В Баварии партия под названием Bayerischer Bauern und Mittelstandsbund (Баварский союз крестьян и среднего сословия), в какой-то степени сопоставимая с предыдущей, почти полностью утратила поддержку, скатившись от 11,1 % голосов на выборах 1928 г. до 3,3 % в 1932 г. При этом исследование баварских электоральных моделей говорит о том, что эта партия, как и другие регионалистские партии, потеряла своих избирателей преимущественно в пользу нацистов. См.: Meinrad Hagman, Der Weg ins Verhängnis, Reichstagswahlergebnisse 1919 bis 1933 besonders aus Bayern (München; Michael Beckstein Verlag, 1946), pp. 27–28. Сочувственный анализ причин, по которым аграрное регионалистское движение Гессена проложило путь к победе нацистов на выборах в этой земле, см. в: Eugen Schmahl, Entwicklung der völkischen Bewegung (Giessen: Emil Roth Verlag, 1933). В этой книге содержится приложение, где анализируются изменения в голосовании за нацистов с 1930 до 1932 гг., см.: Wilhelm Seipel, «Entwicklung der nationalsozialistischen Bauern-bewegung in Hessen», pp. 135–167. На выборах 1931 г. в провинциальное собрание представительство Земельного союза (Landbund) Гессена резко упало с 14 до 3 %, и вскоре после этого указанная организация перестала существовать как самостоятельная политическая партия и заключила соглашение с нацистами. Ibid., pp. 163–165.

227

Цит. по: R. Heberle, op. cit., p. 47. Партия Hessische Volksbund (Гессенский народный союз) выражала подобные чувства в Гессене. Ibid., p. 52.

228

F. A. Hermens, Demokratie und Wahlrecht (Paderbom: Verlag Ferdinand Schöningh, 1933), pp. 125–126; и Günther Franz, op. cit., p. 53.

229

R. Heberle, op. сit., p. 49.

230

Samuel A. Pratt, op. cit., pp. 63, 261–266. Хеберле сообщает также, что внутри Шлезвиг-Гольштейна «анализ итогов выборов по разным общинам показал довольно сильную обратную зависимость между размером общины и процентной долей голосов, которую получила в ней NSDAP», — см.: R. Heberle, op. cit., p. 89. Брахер, дифференцируя 35 больших избирательных округов в зависимости от того, были ли в них результаты голосования за нацистов высокими или низкими, обнаружил, что округа с высоким уровнем поддержки нацистов носили более сельский характер, чем округа с их низкой поддержкой. Этот вывод находится в том же русле, что и результаты, которые получил Пратт. См.: Karl A. Bracher, op. cit., pp. 647–648.

231

Все исследователи соглашаются в том, что религия воздействовала на поддержку нацистов больше, чем любой другой фактор. Нацисты были слабы в католических регионах и городах, зато обеспечивали себе большинство во многих малых протестантских общинах.

232

Charles P. Loomis and J. Allen Beegle, «The Spread of German Nazism in Rural Areas», American Sociological Review, 11 (1946), pp. 729, 730. Данные практически обо всех выборах, проходивших в Германии как при Веймарской, так и при Боннской республиках, показывают, что католическая принадлежность постоянно и систематически доминирует над классовой принадлежностью или любой другой лояльностью в качестве главной детерминанты партийной поддержки. Наибольшая поддержка нацистов в Баварии и других католических областях исходила от протестантских анклавов и указанный факт делает в таких регионах относительно бесполезным экологический анализ, который не считает религиозную принадлежность неизменной.

233

R. Heberle, op. cit., p. 112. Гюнтер Франц также сообщает, что в Нижней Саксонии «именно буржуазный средний класс в городах и владельцы ферм в сельской местности были теми, кто поддерживал NSDAP». См.: Günther Franz, op. cit., p. 62.

234

См.: Samuel A. Pratt, op. cit., p. 148.

235

Тщательный анализ результатов общегерманской переписи 1933 г. обнаруживает, что более 90 % той категории, которую Пратт истолковывал как «верхний средний класс», состоит из «собственников», и только малая ее доля принадлежит к группам наемных работников.

236

Samuel A. Pratt, op. cit., p. 171.

237

R. Palme Dutt, Fascism and Social Revolution (New York: International Publishers, 1934), p. 80.

238

См.: F. Thyssen, I Paid Hitler (New York: Farrar and Rinehart, 1941), p. 102; Walter Gorlitz and Herbert Quint, Hitler. Eine Biographiе (Stuttgart: Steingrubben Verlag, 1952), pp. 284, 286; Edward Norman Peterson, Hjalmar Schacht for and against Hitler (Boston: The Christopher Publishing House, 1954), pp. 112–117; общее обсуждение этой проблемы и соответствующие документальные подтверждения см. также в: August Heinrichsbauer, Schwerindüstrie und Politik (Essen: Verlag Glückauf, 1948); Arild Halland, Nazismen i Tyskland (Bergen: John Griegs Forlag, 1955); и Louis P. Lochner, Tycoons and Tyrants, German Industry from Hitler to Adenauer (Chicago: Henry Regnery Co., 1954).

239

Анализ источников голосования за Социал-демократическую партию (СДП) в 1930 г. позволил оценить, что 40 % ее избирателей не были работниками физического труда и что в том году указанную партию поддержали 25 % работников умственного труда и белых воротничков, 33 % государственных служащих сравнительно низкого ранга и 25 % самозанятых, т. е. тех, кто работал на себя или владел собственным делом (в ремесленных и кустарных мастерских, в салонах или ателье, а также в розничной торговле). Но ядро поддержки СПД составляли наемные квалифицированные работники физического труда, в то время как основной опорой нацистов были мелкие собственники, как городские, так и сельские. См.: Hans Neisser, «Sozialstatistischen Analyse des Wahlergebnisses», Die Arbeit, 10 (1930), pp. 657–658.

240

Пратт сообщает о высокой положительной корреляции между безработицей среди белых воротничков и голосованием за нацистов в городах. См.: S. Pratt, op. cit., сhap. 8.

241

См. одну из первых публикаций, где изложена эта точка зрения: Theodore Geiger, Die Soziale Sсhichtung des Deutschen Volkes (Stuttgart: Enke Verlag, 1932), p. 112, а также см.: Heinrich Striefler, op. cit., pp. 23–28; Reinhard Bendix, «Social Stratification and Political Power», в сб.: R. Bendix and S. M. Lipset, eds., Class, Status and Power (Glencoe: The Free Press, 1956), p. 605; Günther Franz, op. cit, pp. 61–62.

242

Reinhard Bendix, op. cit., p. 605. За прошедшее с тех пор время Бендикс модифицировал свою позицию. См.: R. Bendix and S. M. Lipset, «On the Social Structure of Western Societies: Some Reflections on Comparative Analysis», Berkeley Journal of Sociology, 5 (1959), pp. 1—15.

243

Эти результаты и выводы из них подкрепляются анализом Лумиса и Бигла. Эти два автора сообщают, что в 1932 г. в 59 локальных избирательных округах сельского Ганновера корреляция между теми, кто не голосовал вообще, и процентной долей голосов, поданных за нацистов, составляла 0,43. Такая корреляция тоже бросает вызов тезису, что нацисты обращались прежде всего к неголосующим. См.: Charles P. Loomis and J. Allen Beegle, op. cit., p. 733. Как это исследование, так и более ранняя публикация Джеймса Поллока оказались проигнорированными в большинстве работ, посвященных данному вопросу. Поллок подчеркивал, что «при изучении другого аспекта электорального поведения немцев мы обнаруживаем мало зависимости между количеством голосов, поданных на указанных выборах [1930–1933 гг.], и природой достигнутого политического результата. <…> В Германии на протяжении этих критических лет многие из городских индустриальных территорий продемонстрировали больший интерес к выборам, чем сельскохозяйственные территории. В то же время явно возросшее участие в голосовании, наблюдавшееся в крупных городах, было, как правило, направлено против Гитлера, тогда как сельскохозяйственные территории регулярно проявляли к нему повышенный интерес». James K. Pollock, «An Areal Study of the German Electorate, 1930–1933», American Political Science Review, 38 (1944), pp. 93–94.

244

См. с. 130–133.

245

Формально Первая республика существовала в Австрии в 1918–1938 гг. — Прим. перев.

246

Ранее начальник венской полиции. — Прим. перев.

247

Walter B. Simon, The Political Parties of Austria (Ph. D. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1957, Microfilm 57-2894 University Microfilms, Ann Arbor, Michigan), pp. 28, 71.

248

Ibid., pp. 322–323. Все утверждения по поводу источников голосования и переходов избирателей на сторону нацистов документально зафиксированы Саймоном в ходе весьма тщательного и трудоемкого анализа электоральной статистики.

249

Хотя антисемитизм и до 1918 г. составлял характерную часть пангерманского движения, gross-deutsche Volkspartei (Великогерманская народная партия), сторонники которой в 1932 г. пошли за нацистами и которая в 1933 г. формально объединилась с австрийскими нацистами, в религиозном вопросе оставалась либеральной. На протяжении 1920-х годов эту партию обвиняли в том, что она «чрезмерно симпатизирует евреям», и в 1930 г. ее избирательный список энергично поддержала газета Neue Freie Presse («Новая свободная пресса»), «орган либерального еврейского среднего и высшего классов». См.: Walter Simon, op. cit., p. 328.

250

Превосходное описание политических событий, которые привели к уничтожению Австрийской республики, см. в: Charles A. Gulick, Austriа from Hapsburg to Hitler (Berkeley: University of California Press, 1948).

251

Sondages, February 16, 1948, p. 47.

252

Jean Stoetzel, «Voting Behavior in France», British Journal of Sociology, 6 (1955), p. 105.

253

Об этих данных сообщается на английском языке в работах J. Stoetzel, op. cit., pp. 116–119 и Philip Williams, Politics in Post-War France (London: Longmans, Green & Co., 1954), p. 446.

254

Sondages, 14 (1952, No. 3) приводит детальный отчет о социальных характеристиках и мнениях сторонников различных крупных партий; именно оттуда и взяты данные, фигурирующие в двух предшествующих абзацах. Более поздний отчет о подобном опросе см. в: Philip Williams, Politics in Post-War France (London: Longmans, Green & Co., 1958, 2d ed.), pp. 452–454.

255

См.: Georges Lavau, «Les Classes moyennes et la politique», в сб.: Maurice Duverger, ed., Partis politiques et classes sociales en France (Paris: Librairie Armand Colin, 1955), pp. 60, 76.

256

См.: Jean Meynaud, «Un essai d’interpretation du mouvement Poujade», Revue de l’institute de sociologie (1956, No. 1), p. 27, где обсуждается республиканская популистская символика в пужадизме; дальнейшую документальную фиксацию идеологии пужадистов см. в: других разделах указанной статьи, pp. 5—38, а также в книгах S. Hoffman, Le mouvement Poujade (Paris: Librairie Armand Colin, 1956); M. Duverger, et al., eds., Les élections du 2 janvier 1956 (Paris: Librairie Armand Colin, 1957), особенно pp. 61–64.

257

Пужад даже публично давал деньги, чтобы поддержать крупную забастовку в Сен-Назере. См.: J. Meynaud, op. cit., p. 26.

258

Peter Campbell, «Le Mouvement Poujade», Parliamentary Affairs, 10 (1957), pp. 363–365.

259

См.: S. Hoffman, op. cit., pp. 190 и далее, где обсуждаются различные гипотезы, которые были выдвинуты с целью объяснить внезапный взлет пужадистов.

260

Ibid., p. 193; детальный экологический анализ различных источников голосования за пужадистов см. в: François Goguel, «Géographie des élections du 2 janvier», в сб.: M. Duverger, et al.,eds., op. cit., особенно pp. 477–482.

261

Это тот же самый опрос, о результатах которого сообщается далее в табл. I главы 7. Все указанные данные были вычислены на основании любезно предоставленных Аленом Жираром (Alain Girard) перфокарт исследования, которое проводилось указанным институтом.

262

Жан Стотцель и Пьер Аснер подчеркивают, что успех пужадистов означал «вхождение в национальное собрание Франции большой группы представителей тех профессий, которые до сих пор были в нем представлены слабо; в опубликованном газетой “Монд” списке депутатов, избранных от Пужада, для 26 из 52 пужадистов указаны торговые профессии (10 торговцев, занимавшихся продовольственными товарами, 10 продавцов разнообразных промышленных товаров и 6 оптовых торговцев); остальные 26 депутатов были либо ремесленниками, либо владельцами сравнительно маленьких или средних по размерам предприятий плюс один школьный директор и два “студента”». Таким образом, официальные представители пужадизма, равно как и его социальная база, принадлежали к нижнему слою среднего класса. См.: Stoetzel and Hassner, «Resultats d’un sondage dans le prèmier secteur de la Seine», в сб.: M. Duverger, et al., eds., op. cit., p. 190.

263

Эти данные выведены на основании таблиц, о которых сообщается в работе Jean Stoetzel and Pierre Hassner, op. cit., особенно pp. 236–242. Указанная статья отражает голосование в Париже с его диверсифицированной профессиональной структурой и многочисленными представителями среднего класса — как независимыми и самозанятыми лицами свободных профессий, так и получающими жалованье. В остальных статьях этого тома анализируются результаты выборов в других департаментах страны и указывается, что Пужада поддержали торговцы, ремесленники, а в некоторых округах и крестьяне. См., в частности, с. 316, 322–352, 369–395.

264

Конечно же, голлисты интенсивно вербовали себе также многочисленных сторонников из тех страт, к которым Пужад имел лишь ограниченный доступ; речь идет в первую очередь о бюрократии, работавшей в крупной промышленности, о менеджерах, инженерах, служащих и работниках умственного труда. «В тех немногочисленных экономически продвинутых департаментах, где пужадизм добился хоть какого-то успеха (например, в Изере), внимательное исследование показало, что этот успех достигался преимущественно в отсталых кантонах в составе каждого такого департамента». Maurice Duverger, The French Political System (Chicago: University of Chicago Press, 1958), p. 97.

265

Морис Дюверже подчеркивает, что традиционные сторонники радикалов принадлежали «почти к тем же социальным группам, которые сегодня поддерживают Пужада, т. е. к владельцам маленьких магазинчиков и к ремесленникам или кустарям». Ibid., p. 98.

266

Различные данные указывают на то, что среди пужадистов непропорционально много мужчин по сравнению с Партией независимых, с движением НРД и со сторонниками де Голля. Данные о фактических результатах голосования см. в: Claude Lelau, «La géographie des partis dans l’Isere», в сб.: M. Duverger, et al., eds, op. cit., p. 394; см. также: Jean Stoetzel and Pierre Hassner, op. cit., p. 236; данные о гендерном составе приверженцев голлизма см. в: Sondages, December 1, 1948, p. 223, January 16, 1949, pp. 16–18 and August 1949, p. 126, and 1952, n. 3, p. 24.

267

Имеется в виду Республиканский союз социального действия. — Прим. перев.

268

См.: Erwin von Beckerath, «Fascism», Encyclopedia of the Social Sciences, Vol. VI (New York: Macmillan, 1937), p. 135.

269

См. данные в архивах Всемирного опроса (World Poll). См. также: P. L. Fegiz, Il Volto Sconosciuto dell’Italia (Milano: Dott. A. Giuffrè, 1956), pp. 501–526.

270

Francesco Compagna and Vittorio de Caprariis, Geografia dell’elezioni italiane dal 1946 al 1953 (Bologna: II Mulino, no date), pp. 25, 34.

271

Mavio Rossi, «Neo-Fascism in Italy», Virginia Quarterly Review, 29 (1953), pp. 506–507. В детальном экологическом исследовании итальянских выборов с 1946 г. и далее, проведенном французским социологом Маттейем Доганом (Mattei Dogan), монархисты и неофашисты, к сожалению, рассматриваются как одна группа. Этот автор сообщает, что они сильнее всего в Южной Италии, но также указывает, что их сила увеличивается вместе с размером общины, становясь особенно большой в южных городах вроде Неаполя и Бари, но также в Риме и Триесте. Доган объясняет силу «правого крыла» в Риме наличием действующих и отставных государственных служащих, «которые вспоминают фашистский режим, причем с ностальгией», а в Триесте — тем фактом, что там «национализм заметно усилился из-за конфликта с Югославией». См.: «Le Comportement politique des Italiens», Revue française de science politique, 9 (1959), pp. 398–402.

272

Указанные статистические данные основаны на вторичном анализе (с пересмотром ранее полученных результатов) этих исследований, осуществленном с использованием перфокарт, которые любезно предоставил директор DOXA д-р П. Луццатто Фегиц (Luzzatto Fegiz).

273

Данная «особая» партия социалистов была очень близка к коммунистам. Об этом можно судить по тому, что ее лидер, Пьетро Ненни (Nenni, 1891–1980), который, кстати говоря, в 1945–1947 и 1963–1968 гг. входил в правительство Италии, был в сталинские времена вице-президентом Всемирного Совета мира (1950–1955), а в 1951 г. получил Международную Сталинскую премию «За укрепление мира между народами». — Прим. перев.

274

Соответствующие статистические данные взяты из опроса 1957 г., результаты которого пока не опубликованы. Всего были изучены или повторно проанализированы шесть различных итальянских опросов, проводившихся тремя разными исследовательскими организациями. Поскольку нас интересует поддержка такой конкретной партии, которая привлекает на выборах меньше 5 % электората, более чем естественно, что при переходе от одного опроса и одной выборки к другим должна наблюдаться значительная вариабельность результатов. Процитированные выше выводы представляют собой наилучшую оценку, которую можно сделать по всем этим трем опросам на основании источников, говорящих о поддержке неофашистов и монархистов.

275

Подробное изложение и рассмотрение этого тезиса см. в: Richard Hofstadter, The Age of Reform (New York: Alfred A. Knopf, 1955).

276

См.: Victor C. Ferkiss, «Populist Influence in American Fascism», Western Political Quarterly, 10 (1957), pp. 350–373.

277

Здесь имеется в виду не просто политика разных демагогов, которые утверждают, будто представляют интересы «простых людей» и защищают их от гнета большого бизнеса, а взгляды фермерской так называемой популистской партии (официально она именовалась «народная партия»), созданной в США в 1891 г. как результат объединения ряда фермерских союзов и некоторых рабочих организаций. Ее основные требования были направлены на ослабление позиций крупного капитала (это и наделение поселенцев землей за счет корпораций, и национализация железных дорог, телефона и телеграфа, и общее снижение налогов вкупе с введением прогрессивного налога), а также на демократизацию политической жизни. В 1892 г. указанная партия собрала более миллиона голосов и впоследствии выдвигала своего кандидата в президенты. Однако она не смогла привлечь на свою сторону голоса рабочего класса и к 1908 г. прекратила существование в качестве самостоятельной партии. — Прим. перев.