Неточные совпадения
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед собой и
думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что
было вчера.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить»,
подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая
была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Нехлюдов между тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере того, как их допрашивали. — «Да не может
быть, —
думал он, не спуская глаз с лица подсудимой, — но как же Любовь?»,
думал он, услыхав ее ответ.
— В этом признаю. Только я
думала, как мне сказали, что они сонные, что от них ничего не
будет. Не
думала и не хотела. Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
— Стало
быть, признаю, только я
думала, сонные порошки. Я дала только, чтобы он заснул, — не хотела и не
думала.
Ах, если бы всё это остановилось на том чувстве, которое
было в эту ночь! «Да, всё это ужасное дело сделалось уже после этой ночи Светло-Христова Воскресения!»
думал он теперь, сидя у окна в комнате присяжных.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё
было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова
была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и
думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не мог
думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен
был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Весь вечер он
был сам не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к себе и на крыльцо и
думал об одном, как бы одну увидать ее; но и она избегала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов
думал только о себе — о том, осудят ли его и насколько, если узнают, о том, как он с ней поступил, a не о том, что она испытывает и что с ней
будет.
Он
думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы
было поддерживать.
Думал он еще о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут
быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно
было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого
было одно средство: не
думать об этом. Так он и сделал.
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему
было слишком больно и стыдно
думать об этом, он не сделал нужных усилий для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал
думать о нем.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек
был от такого признания и теперь
думал только о том, как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
То, а не другое решение принято
было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов
был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и
думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не
был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Разговор с председателем и чистый воздух несколько успокоили Нехлюдова. Он
подумал теперь, что испытываемое им чувство
было им преувеличено вследствие всего утра, проведенного в таких непривычных условиях.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «В самом деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку»,
подумал он о себе и, стараясь
быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими
были настоящие. — Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я
думаю, что это очень тяжело для людей с сердцем, — сказала она по-французски.
«Неужели и этот обманет, —
подумала она. — После всего, что
было, это
было бы очень дурно с его стороны».
«Поеду в тюрьму, скажу ей,
буду просить ее простить меня. И если нужно, да, если нужно, женюсь на ней»,
думал он.
— Я про себя не
думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю. Меня Лизанька зовет (это
была ее замужняя племянница), я к ней и поеду, когда не нужна
буду. Только вы напрасно принимаете это к сердцу, — со всеми это бывает.
«По-настоящему, —
думал он, — вчера во время суда надо
было встать и публично объявить свою вину».
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, —
думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и
был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
А ведь стоило только найтись человеку, —
думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уж
был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы: «не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного.
Нынче на суде она не узнала его не столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он
был военный, без бороды, с маленькими усиками и хотя и короткими, но густыми вьющимися волосами, а теперь
был старообразный человек, с бородою, сколько потому, что она никогда не
думала о нем.
«Он в освещенном вагоне, на бархатном кресле сидит, шутит,
пьет, а я вот здесь, в грязи, в темноте, под дождем и ветром — стою и плачу»,
подумала Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее руками, зарыдала.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре
были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо
было не
думать об этом. Станет скучно — покурила или
выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
«Кто
будет помнить? Отчего они все так смущены? Отчего фельдфебель сделал ему какой-то знак?»
думал Нехлюдов.
— Вот кабы прежде адвокат бы хороший… — перебила она его. — А то этот мой защитник дурачок совсем
был. Всё мне комплименты говорил, — сказала она и засмеялась. — Кабы тогда знали, что я вам знакома, другое б
было. А то что?
Думают все — воровка.
— Вы теперь возбуждены. Если можно
будет, я завтра приеду. А вы
подумайте, — сказал Нехлюдов.
— Я учительница, но хотела бы на курсы, и меня не пускают. Не то что не пускают, они пускают, но надо средства. Дайте мне, и я кончу курс и заплачу вам. Я
думаю, богатые люди бьют медведей, мужиков
поят — всё это дурно. Отчего бы им не сделать добро? Мне нужно бы только 80 рублей. А не хотите, мне всё равно, — сердито сказала она.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы
было правда то, что рассказывал этот добродушный человек, — так
было ужасно
думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
— Известное дело! — вдруг согласилась Кораблева, разбирая свой мешок и, очевидно,
думая о другом. — Что же, винца
выпьем?
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали
быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не
думать об этом.
Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они и не смели
думать, — отдать им за дешевую цену землю, т. е. он шел сделать им благодеяние, а ему
было чего-то совестно.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна
была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я
думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги
были, ну и свезли.
Нехлюдов попросил приказчика отпустить коров, а сам ушел опять в сад додумывать свою думу, но
думать теперь уже нечего
было. Всё это
было ему теперь так ясно, что он не мог достаточно удивляться тому, как люди не видят и он сам так долго не видел того, что так очевидно ясно.
— Нам нечего
думать: как сказали, так и
будет, — сердито проговорил беззубый мрачный старик.
Было просто потому, что он теперь не
думал о том, что с ним произойдет, и его даже не интересовало это, а
думал только о том, чтò он должен делать.
«Да, да, —
думал он. — Дело, которое делается нашей жизнью, всё дело, весь смысл этого дела непонятен и не может
быть понятен мне: зачем
были тетушки, зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем
была Катюша? И мое сумасшествие? Зачем
была эта война? И вся моя последующая беспутная жизнь? Всё это понять, понять всё дело Хозяина — не в моей власти. Но делать Его волю, написанную в моей совести, — это в моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен».
— Так что это не так просто, как кажется, — сказал Нехлюдов. — И об этом не мы одни, а многие люди
думают. И вот
есть один американец, Джордж, так он вот как придумал. И я согласен с ним.
«Неужели я
был такой? —
думал Нехлюдов, продолжая свой путь к адвокату. — Да, хоть не совсем такой, но хотел
быть таким и
думал, что так и проживу жизнь».
— В этом-то и ошибка, что мы привыкли
думать, что прокуратура, судейские вообще — это какие-то новые либеральные люди. Они и
были когда-то такими, но теперь это совершенно другое. Это чиновники, озабоченные только 20-м числом. Он получает жалованье, ему нужно побольше, и этим и ограничиваются все его принципы. Он кого хотите
будет обвинять, судить, приговаривать.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно
быть, что в то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их»,
думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
— Что гогочешь?
Думаешь, что ты там, где
была! Иди за порциями.
— Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не
ели досыта, а чтобы мы жили в страшной роскоши, — говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый в желание высказать ей всё, что он
думал.
— Так я оставлю en blanc [пробел] что тебе нужно о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не
думай, что я злая. Они все препротивные, твои protégées, но je ne leur veux pas de mal. [я им зла не желаю.] Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно
будь дома. Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не
будешь противиться, ça vous fera beaucoup de bien. [это тебе принесет большую пользу.] Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до свиданья.
A если
будет случай,
подумал он, если позовут на petit comité [маленькое интимное собрание] в четверг, он, может
быть, скажет.
— Поводы к кассации могут
быть недостаточны, — сказал Нехлюдов, — но по делу, я
думаю, видно, что обвинение произошло от недоразумения.
Он сказал то, что
думал. Сначала
было графиня Катерина Ивановна согласилась с племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов чувствовал, что этим рассказом он сделал что-то в роде неприличия.
Предписания же эти должны неизбежно
были быть исполнены, и потому
было совершенно бесполезно
думать о последствиях таких предписаний.