Неточные совпадения
Даже на тюремном дворе был свежий, живительный воздух полей, принесенный ветром
в город. Но
в коридоре был удручающий тифозный воздух, пропитанный запахом испражнений, дегтя и гнили, который тотчас же приводил
в уныние и грусть всякого вновь приходившего человека. Это испытала на
себе, несмотря на привычку к дурному воздуху, пришедшая со двора надзирательница. Она вдруг, входя
в коридор, почувствовала усталость, и ей захотелось спать.
Веселил ее тоже чистый, сравнительно с острогом, весенний воздух, но больно было ступать по камням отвыкшими от ходьбы и обутыми
в неуклюжие арестантские коты ногами, и она смотрела
себе под ноги и старалась ступать как можно легче.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже
себе признаться
в этом, влюбилась
в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей
в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
И когда Маслова представила
себе себя в ярко-желтом шелковом платье с черной бархатной отделкой — декольте, она не могла устоять и отдала паспорт.
В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам
в пенюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок
в окна, вялые перебранки друг с другом; потом обмывание, обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с хозяйкой, рассматриванье
себя в зеркало, подкрашивание лица, бровей, сладкая, жирная пища; потом одеванье
в яркое шелковое обнажающее тело платье; потом выход
в разукрашенную ярко-освещенную залу, приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами — всех возможных сословий, возрастов и характеров.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед
собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что было вчера.
Вымыв душистым мылом руки, старательно вычистив щетками отпущенные ногти и обмыв у большого мраморного умывальника
себе лицо и толстую шею, он пошел еще
в третью комнату у спальни, где приготовлен был душ.
«Исполняя взятую на
себя обязанность быть вашей памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть
в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить
в окружной суд штраф
в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa то, что не явились во-время.
Вот это-то и было причиной, по которой Нехлюдов считал
себя не
в праве, если бы даже и хотел этого, сделать предложение Корчагиной.
Он неделю тому назад написал ей решительное письмо,
в котором признавал
себя виновным, готовым на всякого рода искупление своей вины, но считал всё-таки, для ее же блага, их отношения навсегда поконченными.
«Теперь надо добросовестно, как я всегда делаю и считаю должным, исполнить общественную обязанность. Притом же это часто бывает и интересно», сказал он
себе и вошел мимо швейцара
в сени суда.
В задней части залы, на передних лавках, сидели четыре женщины,
в роде фабричных или горничных, и двое мужчин, тоже из рабочих, очевидно подавленных величием убранства залы и потому робко перешептывавшихся между
собой.
Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших
в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая
себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами
в окно прямо перед
собой.
«Да не может быть», продолжал
себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная,
в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом
в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Привлеченные
в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин виновными
себя не признали, объявив: Маслова — что она действительно была послана Смельковым из дома терпимости, где она, по ее выражению, работает,
в гостиницу «Мавританию» привезти купцу денег, и что, отперев там данным ей ключом чемодан купца, она взяла из него 40 рублей серебром, как ей было велено, но больше денег не брала, что могут подтвердить Бочкова и Картинкин,
в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала деньги.
«
В виду всего вышеизложенного крестьянин села Борков Симон Петров Картинкин 33-х лет, мещанка Евфимия Иванова Бочкова 43-х лет и мещанка Екатерина Михайлова Маслова 27-ми лет обвиняются
в том, что они 17-го января 188* года, предварительно согласившись между
собой, похитили деньги и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром и с умыслом лишить его жизни напоили его, Смелькова, ядом, отчего и последовала его, Смелькова, смерть.
— Вы обвиняетесь
в том, что 17-го января 188* г. вы,
в сообществе с Евфимьей Бочковой и Екатериной Масловой, похитили из чемодана купца Смелькова принадлежащие ему деньги и потом принесли мышьяк и уговорили Екатерину Маслову дать купцу Смелькову
в вине выпить яду, отчего последовала смерть Смелькова. Признаете ли вы
себя виновным? — проговорил он и склонился направо.
— Евфимья Бочкова, вы обвиняетесь
в том, что 17-го января 188* года
в гостинице «Мавритания», вместе с Симоном Картинкиным и Екатериной Масловой, похитили у купца Смелькова из его чемодана его деньги и перстень и, разделив похищенное между
собой, опоили, для скрытия своего преступления, купца Смелькова ядом, от которого последовала eго смерть. Признаете ли вы
себя виновной?
— Вы не признаете
себя виновной
в похищении 2500 рублей денег? — сказал председатель.
— Ну, а
в том, что дали купцу Смелькову порошки
в вине, признаете
себя виновной?
— Итак, вы не признаете
себя виновной
в похищении денег и перстня купца Смелькова, — сказал председатель. — Но признаете, что дали порошки?
— Я бы желал знать теперь,
в чем состояло это знакомство подсудимой с Картинкиным. Часто ли они видались между
собой?
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к
себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
Я взяла со стола бутылку финь-шампань, налила
в два стакана —
себе и ему, а
в его стакан всыпала порошок и дала ему.
Вслед за этим председатель записал что-то
в бумагу и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания и поспешно встал и вышел из залы. Совещание между председателем и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми глазами, было о том, что член этот почувствовал легкое расстройство желудка и желал сделать
себе массаж и выпить капель. Об этом он и сообщил председателю, и по его просьбе был сделан перерыв.
Нехлюдов
в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда
в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по
себе познает всю красоту и важность жизни и всю значительность дела, предоставленного
в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает
себе.
Но тут, за кустами, была незнакомая ему канавка, заросшая крапивой; он спотыкнулся
в нее и, острекав руки крапивой и омочив их уже павшей под вечер росой, упал, но тотчас же, смеясь над
собой, справился и выбежал на чистое место.
Перестал же он верить
себе, а стал верить другим потому, что жить, веря
себе, было слишком трудно: веря
себе, всякий вопрос надо решать всегда не
в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, всё уже было решено и решено было всегда против духовного и
в пользу животного я.
И
в первое время это отречение от
себя было неприятно, но продолжалось это неприятное чувство очень недолго, и очень скоро Нехлюдов,
в это же время начав курить и пить вино, перестал испытывать это неприятное чувство и даже почувствовал большое облегчение.
Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих
в нее
в условия совершенной праздности, т. е. отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой — рабскую покорность высшим
себя начальникам.
Так смутно думал Нехлюдов
в этот период своей жизни; чувствовал же он во всё это время восторг освобождения от всех нравственных преград, которые он ставил
себе прежде, и не переставая находился
в хроническом состоянии сумасшествия эгоизма.
Приехал он
в конце марта,
в Страстную пятницу, по самой распутице, под проливным дождем, так что приехал до нитки промокший и озябший, но бодрый и возбужденный, каким он всегда чувствовал
себя в это время.
Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться
себе в том, что он любит, и когда он был убежден
в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от
себя,
в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
В глубине души он знал, что ему надо ехать, и что не за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из этого не могло выйти хорошего, но было так радостно и приятно, что он не говорил этого
себе и оставался.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как дома у тетушек, велел оседлать
себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся
в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце,
в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
И, сделав усилие над
собой и помня то, как
в этих случаях поступают вообще все люди
в его положении, он обнял Катюшу за талию.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на
себя. Ему бы надо было поверить
себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит
в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
Он пришел
в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но
в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее
в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила
в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над
собой, чтобы не смотреть на нее.
Тот животный человек, который жил
в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал
себе под ноги того духовного человека, которым он был
в первый приезд свой и даже сегодня утром
в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один
в его душе.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала
себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна знала, что такие платки стоят не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
В душе Нехлюдова
в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между
собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того, что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое — сознание того, что им сделано что-то очень дурное, и что это дурное нужно поправить, и поправить не для нее, а для
себя.
В том состоянии сумасшествия эгоизма,
в котором он находился, Нехлюдов думал только о
себе — о том, осудят ли его и насколько, если узнают, о том, как он с ней поступил, a не о том, что она испытывает и что с ней будет.
«Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил
в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он
себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
В глубине,
в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть
в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать
себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал
себя. А ему нужно было считать
себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
— Купец был уже
в экстазе, — слегка улыбаясь, говорила Китаева, — и у нас продолжал пить и угощать девушек; но так как у него не достало денег, то он послал к
себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил предилекция, — сказала она, взглянув на подсудимую.
Член
в золотых очках ничего не сказал и мрачно и решительно смотрел перед
собой, не ожидая ни от своей жены ни от жизни ничего хорошего.
Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел несчастье окончить курс
в гимназии с золотой медалью и
в университете получить награду за свое сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому был
в высшей степени самоуверен, доволен
собой (чему еще способствовал его успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно.
— Вы видите перед
собой, господа присяжные заседатели, характерное, если можно так выразиться, преступление конца века, носящее на
себе, так сказать, специфические черты того печального явления разложения, которому подвергаются
в наше время те элементы нашего общества, которые находятся под особенно, так сказать, жгучими лучами этого процесса…
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись
в его доверие, и, приехав
в номер с ключом за деньгами, хотела сама всё взять
себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться с ними. После же этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять с купцом
в гостиницу и там отравила его.
Страх перед позором, которым он покрыл бы
себя, если бы все здесь,
в зале суда, узнали его поступок, заглушал происходившую
в нем внутреннюю работу. Страх этот
в это первое время был сильнее всего.