Неточные совпадения
— Я потому так говорю, — продолжал он с отчаянностью, — что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а
один Наполеон умел
понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью
одного человека.
Два лакея,
один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они
понимали, что́ говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
Ты
понимаешь, что мое
одно желание — свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда.
Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось
одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе
понять задачу.
Признаюсь вам, я очень плохо
понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только, что с тех пор как молодой человек, которого мы все знали под именем просто Пьера, сделался графом Безуховым и владельцем
одного из лучших состояний России, — я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых есть дочери-невесты, и самых барышень в отношении к этому господину, который (в скобках будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным.
— Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, André! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c’est tout pardonner. [Кто всё
поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться
одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
—
Одно, чтó тяжело для меня, — я тебе по правде скажу, André, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не
понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, чтó ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет
одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть
один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей
понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в
одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
— Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый? — сказал Болконский. — Я вам признаюсь, что не
понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не
понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец,
один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [Зарок непобедимости.] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности!
— Еще впереди много, много всего будет, — сказал он со старческим выражением проницательности, как будто
поняв всё, что́ делалось в душе Болконского. — Ежели из отряда его придет завтра
одна десятая часть, я буду Бога благодарить, — прибавил Кутузов, как бы говоря сам с собой.
Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не
понимал ни
одного слова из того, что́ они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
—
Одно было подбито, — отвечал дежурный штаб-офицер, — а другое, я не могу
понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, — прибавил он скромно.
Он каждый день говорил себе всё
одно и
одно: «Надо же, наконец,
понять ее и дать себе отчет: кто она?
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не
понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз
одни и те же слова.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему
одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он
понимал и не удивлялся этому.
— Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с
одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли
понять, что во мне нет того, чтó нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтоб иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
— Я
одного не
понимаю, — продолжал старик, — кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
— Полноте смеяться, перестаньте, — закричала Наташа, — всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… — Она схватила обе руки графини, поцеловала на
одной кость мизинца — июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. — Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе — он узкий такой, как часы столовые… Вы не
понимаете?… Узкий, знаете, серый, светлый…
Вера, судя по
одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не
понимают, горды и эгоисты.
— Как вы полагаете? — с тонкою улыбкой говорила Вера. — Вы, князь, так проницательны и так
понимаете сразу характер людей. Что́ вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя),
один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
Ах, мой друг, религия, и только
одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния;
одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может
понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других — призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог
понимать его. Она любила и знала
одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
Одной старой графине Наташа в состоянии была бы ночью в постели рассказать всё, что́ она думала. Соня, она знала, с своим строгим и цельным взглядом, или ничего бы не
поняла, или ужаснулась бы ее признанию. Наташа
одна сама с собой старалась разрешить то, что̀ ее мучило.
— Только ради Христа… — говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не
понимая ни слова,
понимала только
одно — что это письмо было от него, от того человека, которого она любит.
— Нет, я не могу этому верить, — повторила Соня. — Я не
понимаю. Как же ты год целый любила
одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
Потом он открыл глаза и сказал что-то, чего долго никто не мог
понять, и наконец
понял и передал
один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту пред этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов...
— Нынче не то, что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, — сказал с грустною улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. — Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят,
одно слово — Москва.
Один конец сделать хотят. — Несмотря на неясность слов солдата, Пьер
понял всё то, что̀ он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
В то время, как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие-то люди что-то делали там. Пьер не успел
понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что-то внизу и видел
одного, замеченного им солдата, который, порываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «братцы!» и видел еще что-то странное.
Только
один Боссе мог не
понимать значения того, что совершалось.
Долголетним военным опытом он знал и старческим умом
понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя
одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
И не на
один только этот час и день были помрачены ум. и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни своей, не мог
понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противуположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог
понимать их значение.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии
понять самого себя и всё то, что̀ он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Еще
одна секунда, и я всё
понял бы.
Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не
понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись
один, он распечатал и прочел письмо жены.
— Шапку-то сними… шапку-то, — заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к
одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не
понимал, что̀ ему говорили и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику и велел спросить, где русcкие войска.
Один из русских людей
понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что вероятно там засада.
Пьер находился, после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней, в состоянии близком к сумасшествию. Всем существом его овладела
одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не
понимал из настоящего; и всё, что̀ он видел и слышал, происходило пред ним как во сне.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе
понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только
одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мог только
один Бог.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольно описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с
одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не
понял, что делали эти французы, таскавшие что-то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер
понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Только
одна бессознательная деятельность приносит плоды и человек играющий роль в историческом событии никогда не
понимает его значения.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба. они в эту
одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и
поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
Еще бы
одна минута и Даву
понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел.
Так же, такими же глазами, и эти двое смотрели на всех, тщетно
одними глазами, молча, прося защиты и видимо не
понимая и не веря тому, чтò будет.
Они не могли верить, потому что они
одни знали, чтò такое была для них жизнь, и потому не
понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове,
одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на всё тело.
Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул, на Пьера, чтоб он вернулся. Но Пьер не
понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Княжна Марья слушала и не
понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно-оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это!
Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было всё равно, и всё равно от того, что что-то другое, важнейшее, было открыто ему.
«Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Всё, всё, чтò я
понимаю, я
понимаю только потому, что люблю. Всё есть, всё существует только потому, что я люблю. Всё связано
одною ею. Любовь есть Бог, и умереть, — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то не доставало в них, что-то было односторонне-личное, умственное — не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого-нибудь
одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, — весьма трудно
понять.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера,
одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда-то движения. Остановившись, все как будто
поняли, что неизвестно еще куда идут и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.