Неточные совпадения
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты
поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она
одна могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
— Ну, этого я не
понимаю, — сказал Сергей Иванович. —
Одно я
понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он есть… Ты знаешь, что он сделал…
— О моралист! Но ты
пойми, есть две женщины:
одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Одни люди
понимают только
одну, другие другую.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее
одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она
поняла, что вопрос касается не ее
одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
«Это должен быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по
одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин
понял, что она любила этого человека,
понял так же верно, как если б она сказала ему это словами. Но что же это за человек?
— Я
одно скажу, — начала Анна, — я его сестра, я знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не
понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
Но, Долли, душенька, я
понимаю твои страдания вполне, только
одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему.
Это он почувствовал при
одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный ему тулуп, сел закутавшись в сани и поехал, раздумывая о предстоящих распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою, Донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал
понимать то, что с ним случилось.
Баронесса надоела, как горькая редька, особенно тем, что всё хочет давать деньги; а есть
одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребеки,
понимаешь».
Он, как доживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли не он
один вполне
понимал причину болезни Кити.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не
понимая ни
одного слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие в общем разговоре.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру не
одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а сам ничего не
понимает».
Он чувствовал, что Яшвин
один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое чувство, —
один, казалось Вронскому, мог
понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не
понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себе. Это была
одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
Не
понимая, что это и откуда, в середине работы он вдруг испытал приятное ощущение холода по жарким вспотевшим плечам. Он взглянул на небо во время натачиванья косы. Набежала низкая, тяжелая туча, и шел крупный дождь.
Одни мужики пошли к кафтанам и надели их; другие, точно так же как Левин, только радостно пожимали плечами под приятным освежением.
— Я только
одно еще скажу: вы
понимаете, что я говорю о сестре, которую я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
Лиза — это
одна из тех наивных натур, которые, как дети, не
понимают, что хорошо и что дурно.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я
понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав
одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Я
понимаю,
понимаю, — перебил он ее, взяв письмо, но не читая его и стараясь ее успокоить; — я
одного желал, я
одного просил — разорвать это положение, чтобы посвятить свою жизнь твоему счастию.
― Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего не
понимает, не чувствует. Разве может человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в
одном доме? Разве можно говорить с ней? Говорить ей ты?
— Позволь, я
понимаю, — перебил Степан Аркадьич. — Но, разумеется…
Одно: не надо торопиться. Не надо, не надо торопиться!
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы
одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. — Дело еще не начато, как я
понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
Но Левину неприятны были эти слова Дарьи Александровны. Она не могла
понять, как всё это было высоко и недоступно ей, и она не должна была сметь упоминать об этом. Левин простился с ними, но, чтобы не оставаться
одному, прицепился к своему брату.
— Весь город об этом говорит, — сказала она. — Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не
понимает, что она
одна из тех женщин, которые не могут шутить своими чувствами.
Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее.
Опять он
понял по ее испуганному взгляду, что этот
один выход, по ее мнению, есть смерть, и он не дал ей договорить.
Она не могла слушать и
понимать их: так сильно было
одно то чувство, которое наполняло ее душу и всё более и более усиливалось.
Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная идеалу Левина возвышенного счастия первого времени, было
одно из разочарований; и эта милая озабоченность, которой смысла он не
понимал, но не мог не любить, было
одно из новых очарований.
Левин в душе осуждал это и не
понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в
одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей.
Никто не расслышал того, что он сказал,
одна Кити
поняла. Она
понимала, потому что не переставая следила мыслью за тем, что ему нужно было.
Поняв чувства барина, Корней попросил приказчика прийти в другой раз. Оставшись опять
один, Алексей Александрович
понял, что он не в силах более выдерживать роль твердости и спокойствия. Он велел отложить дожидавшуюся карету, никого не велел принимать и не вышел обедать.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем
одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как
понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но как бы он ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему, он верил и как будто
понимал, но, как только он оставался
один, он решительно не мог вспомнить и
понять, что коротенькое и такое понятное слово «вдруг» есть обстоятельство образа действия.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец
одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не
понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Ей казалось натурально и просто видеть сына, когда она будет в
одном с ним городе; но по приезде в Петербург ей вдруг представилось ясно ее теперешнее положение в обществе, и она
поняла, что устроить свидание было трудно.
Это он
понимал, но
одного он не мог
понять: почему на ее лице показались испуг и стыд?..
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало на нее. Вернувшись в свое одинокое отделение в гостинице, она долго не могла
понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять
одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами на бронзовые часы, стоявшие на столе между окон, она стала думать.
Он не мог сказать ей это. «Но как она может не
понимать этого, и что в ней делается?» говорил он себе. Он чувствовал, как в
одно и то же время уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.
— Нет, вы
поймите, мама, почему для него и для нее лучше нельзя придумать. Первое — она прелесть! — сказала Кити, загнув
один палец.
— Только эти два существа я люблю, и
одно исключает другое. Я не могу их соединить, а это мне
одно нужно. А если этого нет, то всё равно. Всё, всё равно. И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю говорить про это. Так ты не упрекай меня, не суди меня ни в чем. Ты не можешь со своею чистотой
понять всего того, чем я страдаю.
Левин стоял довольно далеко. Тяжело, с хрипом дышавший подле него
один дворянин и другой, скрипевший толстыми подошвами, мешали ему ясно слышать. Он издалека слышал только мягкий голос предводителя, потом визгливый голос ядовитого дворянина и потом голос Свияжского. Они спорили, сколько он мог
понять, о значении статьи закона и о значении слов: находившегося под следствием.
— Да нет, да нет, нисколько, ты
пойми меня, — опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. — Я только говорю
одно: ее положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь. Я тебе всё так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям
один труд и заботы. Здесь
понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.
— Как обыкновенно, — отвечал он, тотчас же по
одному взгляду на нее
поняв, что она в
одном из своих хороших расположений. Он уже привык к этим переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в самом хорошем расположении духа.
— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь
понять моей жизни.
Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!
— О, Господи! сколько раз! Но,
понимаете,
одному можно сесть за карты, но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. [свидания.] А мне можно заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я и устраиваю.
«Вот она опять! Опять я
понимаю всё», сказала себе Анна, как только коляска тронулась и покачиваясь загремела по мелкой мостовой, и опять
одно за другим стали сменяться впечатления.
— О, нет! — как будто с трудом
понимая, — сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота. Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… — сказал он, улыбнувшись
одним ртом. Глаза продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
«Нет, я
понял его и совершенно так, как он
понимает,
понял вполне и яснее, чем я
понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу усумниться в этом. И не я
один, а все, весь мир
одно это вполне
понимают и в
одном этом не сомневаются и всегда согласны».
«Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я
понял ту силу, которая не в
одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».