Неточные совпадения
— Для чего? я не
знаю. Так надо. Кроме того, я иду… — Он остановился. — Я иду потому, что эта
жизнь, которую я веду здесь, эта
жизнь — не по мне!
—
Знаете что́! — сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, — серьезно, я давно это думал. С этого
жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
— Я другое дело. Чтó обо мне говорить! Я не желаю другой
жизни, да и не могу желать, потому что не
знаю никакой другой
жизни. А ты подумай, André, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы
жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня
знаешь… как я бедна en ressources, [не весела] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M-lle Bourienne одна…
— Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый? — сказал Болконский. — Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков
жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [Зарок непобедимости.] французов, и военный министр не интересуется даже
знать подробности!
Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос,
зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его
жизни.
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и другими, не одобрявшими план атаки, он не
знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моею, моею
жизнью?» думал он.
Он боялся не за свою
жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он
знал, не выдержит вида этих несчастных.
Как хорошо бы было
знать, где искать помощи в этой
жизни и чего ждать после нее, там, за гробом!
Я никого
знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что
жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге.
— Графиня, я виноват перед вами, — продолжал Денисов прерывающимся голосом, — но
знайте, что я так боготворю вашу дочь и всё ваше семейство, что две
жизни отдам… — Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… — Ну прощайте, графиня, — сказал он, поцеловав ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не
знаете Бога, и что вы ненавидите свою
жизнь.
«Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную
жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, — а этот человек
знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её».
Ему было любопытно
узнать, что́ будет с ним, что́ откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно-добродетельной
жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем.
[Я
знаю в
жизни только два действительные несчастия: угрызение совести и болезнь.
— Может быть, ты прав для себя, — продолжал он, помолчав немного; — но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою
жизнь, а
узнал счастие только тогда, когда стал жить для других.
А главное, — продолжал Пьер, — я вот что́
знаю и
знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие
жизни.
— Про
жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы
знаете чтó? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство — это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. — И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
— Что́ я думаю? я слушал тебя. Всё это так, — сказал князь Андрей. — Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель
жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы? — люди? Отчего же вы всё
знаете? Отчего я один не вижу того, чтó вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
— В будущую
жизнь? — повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он
знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
— Ну, так что́ ж! Вы
знаете, что́ есть там и что есть кто-то? Там есть — будущая
жизнь. Кто-то есть — Бог.
Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия
жизни, но он
знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем.
«Нет,
жизнь не кончена в 31 год», вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. — «Мало того, что я
знаю всё то, чтò есть во мне, надо, чтоб и все
знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все
знали меня, чтобы не для одного меня шла моя
жизнь, чтобы не жили они так независимо от моей
жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»
Князь Андрей тотчас
узнал его и в душе его что-то дрогнуло, как это бывает в важные минуты
жизни.
Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в
жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он
знал в
жизни большею частию как слабых и ничтожных людей.
— Простите меня, — сказал князь Андрей, — но вы так молоды, а я уже так много испытал
жизни. Мне страшно за вас. Вы не
знаете себя.
Мало того, что мы сами
знаем это, — Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта
жизнь есть мгновенная
жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье.
— Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы
знаете, что я всю
жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, — сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Что́ такое творится на свете?» — спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений
жизни; но опытом
зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
— Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую
жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге — с этими вы в своем праве, они
знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!..
Старый князь
знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что
жизнь ее очень тяжела; но
знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого.
Я еду в армию, зачем? — сам не
знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того, чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!» И прежде были всё те же условия
жизни, но прежде они все вязались между собою, а теперь всё рассыпалось.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не
узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца
жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Он
знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его
жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему.
«Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не
зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы, и вся его
жизнь.
А завтра меня убьет — и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия
жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду
знать про них, и меня не будет».
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам, да, та любовь, которую проповедывал Бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было
жизни, вот оно то, что́ еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я
знаю это!»
Как преступник, которого ведут на казнь,
знает, что вот-вот он должен погибнуть, но всё еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку; так и Москва невольно продолжала свою обычную
жизнь, хотя
знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения
жизни, которым привыкли покоряться.
Пьер
знал все подробности покушения немецкого студента на
жизнь Бонапарта в Вене в 1809-м году и
знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою
жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и
зная, что это будет сто̀ить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над
жизнью.
Ростов увидал всё это так же ясно, как будто он
знал всю ее
жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Но он
знал тоже (и не то, что
знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что-то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в
жизни.
С Соней он давно уже составил себе будущую картину и всё это было просто и ясно, именно потому, что всё это было выдумано, и он
знал всё, чтò было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей
жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте всё больше и больше занимала старую графиню. Она
знала, что Соня была главным препятствием для этого. И
жизнь Сони, последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжеле и тяжеле в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему
жизни; но он не
знал, чтò сказать.
Они не могли верить, потому что они одни
знали, чтò такое была для них
жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Княжна Марья
знала, что она любила в первый и последний раз в
жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Князь Андрей не только
знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной, и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, чтó предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей
жизни, теперь для него было близкое и, — по той странной легкости бытия, которую он испытывал — почти понятное и ощущаемое………………………………
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним, и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо, и
знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета
жизни, распустился этот цветок любви вечной, свободной, не зависящей от этой
жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
— Потому что — согласитесь сами — если не
знать верно сколько там, от этого зависит
жизнь может быть сотен, а тут мы одни. И потом мне очень этого хочется и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, — говорил он, — только хуже будет…
В плену, в балагане, Пьер
узнал не умом, а всем существом своим,
жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных, человеческих потребностей, и что всё несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он
узнал еще новую, утешительную истину — он
узнал, что на свете нет ничего страшного.