Неточные совпадения
— Я читаю запрещенные книги. Их запрещают читать потому, что они говорят правду о нашей, рабочей
жизни… Они печатаются тихонько, тайно, и если их у меня найдут — меня посадят в тюрьму, — в тюрьму за то, что я хочу
знать правду. Поняла?
Она это
знала. Все, что говорил сын о женской
жизни, — была горькая знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал клубок ощущений, все более согревавший ее незнакомой лаской.
— Учиться, а потом — учить других. Нам, рабочим, надо учиться. Мы должны
узнать, должны понять — отчего
жизнь так тяжела для нас.
— Ну, вот еще! Всю
жизнь стеснялась, не
зная для чего, — для хорошего человека можно!
— Вот. Гляди — мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев
знаю. Они, брат,
жизнь не одолеют, нет!
—
Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой
жизни.
Но все они уже теперь жили хорошей, серьезной и умной
жизнью, говорили о добром и, желая научить людей тому, что
знали, делали это, не щадя себя.
Она ходила за Николаем, замечая, где что стоит, спрашивала о порядке
жизни, он отвечал ей виноватым тоном человека, который
знает, что он все делает не так, как нужно, а иначе не умеет.
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы
знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в
жизни, непременно одолеют!
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама
знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю
жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
Это было понятно — она
знала освободившихся от жадности и злобы, она понимала, что, если бы таких людей было больше, — темное и страшное лицо
жизни стало бы приветливее и проще, более добрым и светлым.
Все это она видела яснее других, ибо лучше их
знала унылое лицо
жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась.
— В одной книжке прочитала я слова — бессмысленная
жизнь. Это я очень поняла, сразу!
Знаю я такую
жизнь — мысли есть, а не связаны и бродят, как овцы без пастуха, — нечем, некому их собрать… Это и есть — бессмысленная
жизнь. Бежала бы я от нее да и не оглянулась, — такая тоска, когда что-нибудь понимаешь!
— Я сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой
жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, —
знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой
жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
— Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда
знаешь, что уже есть в
жизни свет для всех людей и — будет время — увидят они его, обнимутся с ним душой!
— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу
жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего не
знаем, и в страхе — мы всего боимся! Ночь — наша
жизнь, темная ночь!
Вася Шеин, рыдая, возвращает Вере обручальное кольцо. «Я не смею мешать твоему счастию, — говорит он, — но, умоляю, не делай сразу решительного шага. Подумай, поразмысли, проверь и себя и его. Дитя, ты не
знаешь жизни и летишь, как мотылек на блестящий огонь. А я — увы! — я знаю хладный и лицемерный свет. Знай, что телеграфисты увлекательны, но коварны. Для них доставляет неизъяснимое наслаждение обмануть своей гордой красотой и фальшивыми чувствами неопытную жертву и жестоко насмеяться над ней».
Неточные совпадения
Хлестаков. Нет, на коленях, непременно на коленях! Я хочу
знать, что такое мне суждено:
жизнь или смерть.
Хлестаков. Право, не
знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Полно вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о
жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает,
знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не
знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу
жизнь свою».
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком: в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не
знаю, а мне, право, нравится такая
жизнь.