Неточные совпадения
—
Как можно быть здоровой…
когда нравственно страдаешь? Разве можно, имея чувство, оставаться спокойною в наше время? — сказала Анна Павловна. — Вы весь вечер у меня, надеюсь?
Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда,
когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала,
как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.
В то время,
как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что́ с ней бывало каждый раз,
когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая,
как у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив,
когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое — детское, доброе, даже глуповатое и
как бы просящее прощения.
Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что́: «Мнения мнениями, а вы видите,
какой я добрый и славный малый». И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь,
когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами,
как будто они понимали, что́ говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня,
как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
— Не все, потому что вас там не будет; не все, — сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню. От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук,
когда шаль уже была надета, и
как будто обнимал молодую женщину.
Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем — вот женщины,
когда они показываются так,
как они есть.
«Ах,
как хорошо!» подумала Наташа, и
когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
— Ваше сиятельство,
когда прикажете доставить? — сказал Митенька. — Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, — прибавил он, заметив,
как граф уже начал тяжело и часто дышать, что́ всегда было признаком начинавшегося гнева. — Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин,
как с приезжим из-за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие.
Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала...
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своею маленькою дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим, с приехавшим из-за границы. Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним,
как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и
когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали,
когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь
как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему.
Князь Василий замолчал, и щеки его начали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение,
какое никогда не показывалось на лице князя Василия,
когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие,
как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались.
Ему оказывали уважение,
какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли,
когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место.
Не прошло и двух минут,
как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного,
когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу,
как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
Она была такая же,
какою знал ее Пьер назад тому три месяца,
когда граф отпускал его в Петербург.
«С’est pénible, mais cela fait du bien; ça élève l’âme de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это поучительно; душа возвышается,
когда видишь таких людей,
как старый граф и его достойный сын,] говорила она.
И в то время
как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было,
когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила,
как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз,
как и в то время,
когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился,
как будто хотел выразить этим, что всё, что̀ ему сказал Долохов, и всё, что̀ он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что̀ нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
11 октября, в тот самый день,
когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по-старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой,
когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени,
как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий,
как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали.
Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились.
Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху,
как птицы,
когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты.
— Да
как же, батюшка, — заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлою рукой мокрые от пота волосы, —
как же не говорил, что мост зажечь,
когда горючие вещества положили?
Рука его дрожала,
когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал,
как со стуком приливает кровь к его сердцу.
Билибин любил разговор так же,
как он любил работу, только тогда,
когда разговор мог быть изящно-остроумен.
— Старайтесь
как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов,
когда будете говорить с императором, — сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
—
Как здесь? Да
как же не взорвали мост,
когда он минирован?
Только
когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей,
как всегда, мешкавших поднять раненого или тело.
Он знал это в эту минуту так же верно,
как бы он знал это, стоя под венцом с нею.
Как это будет? и
когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то), но он знал, что это будет.
Но несмотря на то, что,
когда князь Василий оставался для Пьера (
как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания.
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда,
когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня,
как им овладело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
— Я спрашиваю у тебя,
когда ты получил письмо от Болконского, — повторяет третий раз князь Василий. —
Как ты рассеян, мой милый.
Она видела и m-lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным,
как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что-то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней,
когда она вошла в комнату.
Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и
как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с ней про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! — думал он, оглядывая ее, — очень недурна эта demoiselle de compagnie. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой,
когда выйдет за меня, подумал он, — la petite est gentille». [Очень, очень недурна.]
Ввечеру,
когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала,
как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m-lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m-lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и
как бы расчувствованный донельзя,
как бы сам сожалея и смеясь над своею чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице,
когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
Соня задумалась. Вопрос о том,
как писать к Nicolas и нужно ли писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь,
когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и
как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
— Что̀ за штиль,
как он описывает мило! — говорила она, читая описательную часть письма. — И что̀ за душа! О себе ничего… ничего! О каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что̀ за сердце!
Как я узнаю его! И
как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще
когда он вот
какой был, я всегда говорила…
— Вот что̀, Берг, милый мой, — сказал Ростов. —
Когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтобы не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда-нибудь, куда-нибудь… к чорту! — крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: — вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю,
как нашему старому знакомому.
Берг,
как и обыкновенно, молчал,
когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал,
как в Галиции ему удалось говорить с великим князем,
когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения.
С приятною улыбкой на лице он рассказал,
как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты — была любимая поговорка цесаревича,
когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начались разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том,
как ему плохо придется теперь, особенно
когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
В то время
как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал,
когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
— Коли мы прежде дрались, — сказал он, — и не давали спуску французам,
как под Шенграбеном, что́ же теперь будет,
когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том,
как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда
как положение это может быть нам неизвестно, так
как неприятель находится в движении.
Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глаза,
как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что́ говорил Ланжерон, и,
как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
На…ташка (Вот удивится,
когда я ей скажу,
как я увидал государя!)
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (
как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.