Неточные совпадения
— Нет, тысяч семь дохода; это ее карманные деньги. А
то все от теток. Но пора! — сказал Райский. —
Мне хочется до обеда еще по Невскому пройтись.
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у
меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. —
Я теперь выбрал подобрее эскулапа:
тот хочет летом кислым молоком лечить
меня: у
меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Ну, нет, не одно и
то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна и
та же сдача карт может повториться лет в тысячу только… А шансы? А характеры игроков, манера каждого, ошибки!.. Не одно и
то же! А вот с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого
я не понимаю!
— Да, именно — своего рода. Вон у
меня в отделении служил помощником Иван Петрович:
тот ни одной чиновнице, ни одной горничной проходу не дает,
то есть красивой, конечно. Всем говорит любезности, подносит конфекты, букеты: он развит, что ли?
— Оставим этот разговор, — сказал Райский, — а
то опять оба на стену полезем, чуть не до драки.
Я не понимаю твоих карт, и ты вправе назвать
меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой женщины: твой Иван Петрович так,
я иначе, а ты никак, — ну, и при тебе!
— Погоди, погоди: никогда ни один идеал не доживал до срока свадьбы: бледнел, падал, и
я уходил охлажденный… Что фантазия создает,
то анализ разрушает, как карточный домик. Или сам идеал, не дождавшись охлаждения, уходит от
меня…
— И
я тебя спрошу: чего ты хочешь от ее теток? Какие карты к тебе придут? Выиграешь ты или проиграешь? Разве ты ходишь с
тем туда, чтоб выиграть все шестьдесят тысяч дохода? Ходишь поиграть — и выиграть что-нибудь…
— Что делать! Се que femme veut, Dieu le veut! [Чего хочет женщина —
того хочет Бог! (фр.)] Вчера la petite Nini [малютка Нини (фр.).] заказала Виктору обед на ферме: «Хочу, говорит, подышать свежим воздухом…» Вот и
я хочу!..
— Eh bien, mille roubles! [Ну, тысячу рублей! (фр.)] Графу отдать:
я у него на
той неделе занял: совестно в глаза смотреть.
— Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со
мной? — заметила она. — Только, пожалуйста, не громко, а
то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят знать подробности: скучно повторять.
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто
мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок?
Тем, что вы не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и все напрасно…
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со
мной, кузина:
я урод,
я…
я… не знаю, что
я такое, и никто этого не знает.
Я больной, ненормальный человек, и притом
я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между
тем я мучаюсь за вас.
Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А
то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— Что же
мне делать, cousin:
я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для
того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и
я не слушаюсь предков:
я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Вы про
тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что
я не понимаю их жизни. Да,
я не знаю этих людей и не понимаю их жизни.
Мне дела нет…
— Мало делаю, или почти ничего, к стыду моему или
тех, кто
меня воспитывал.
Я давно вышел из опеки, а управляет все
тот же опекун — и
я не знаю как.
Но, кроме
того,
я выбрал себе дело:
я люблю искусство и… немного занимаюсь… живописью, музыкой… пишу… — досказал он тихо и смотрел на конец своего сапога.
— Это очень серьезно, что вы
мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили
меня,
то напугали.
Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда
мне не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты,
я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
Довольно
того, что
я потревожил ваше спокойствие.
—
Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам.
Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у
меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с
тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. — Как будто
я не знаю! А
я только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на
той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для
меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
— Ты не смейся и не шути: в роман все уходит — это не
то, что драма или комедия — это как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И знаешь, кто навел
меня на мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну?
—
Я стал очеловечиваться с
тех пор, как начал получать по две тысячи, и теперь вот понимаю, что вопросы о гуманности неразрывны с экономическими…
Стало быть, и она видела в этой зелени, в течении реки, в синем небе
то же, что Васюков видит, когда играет на скрипке… Какие-то горы, моря, облака… «И
я вижу их!..»
Видал
я их в Петербурге: это
те хваты, что в каких-то фантастических костюмах собираются по вечерам лежать на диванах, курят трубки, несут чепуху, читают стихи и пьют много водки, а потом объявляют, что они артисты.
— Разве
я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал,
то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
— Что
мне вам рассказывать?
Я не знаю, с чего начать. Paul сделал через княгиню предложение,
та сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа… Как все делают.
— В
тот же вечер, разумеется. Какой вопрос! Не думаете ли вы, что
меня принуждали!..
—
Я все уроки учила одинаково,
то есть все дурно.
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в
то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у
меня путалось.
— В день моих именин у нас был прием,
меня уже вывозили.
Я разучивала сонату Бетховена,
ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите…
—
Я преступник!.. если не убил,
то дал убить ее:
я не хотел понять ее, искал ада и молний там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что же
я такое, Боже мой! Злодей! Ужели
я…
— О чем ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще пить… Да не гляди на
меня, — продолжала она, напившись, —
я стала ни на что не похожа! Дай
мне гребенку и чепчик,
я надену. А
то ты… разлюбишь
меня, что
я такая… гадкая!..
Та сказала, что ходил и привозил с собой других, что она переплатила им вот столько-то. «У
меня записано», — прибавила она.
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет
меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных
мне и в
то же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает
меня… А если там скука?
— Все
тот же! — заметил он, —
я только переделал. Как ты не видишь, — напустился он на Аянова, — что
тот был без жизни, без огня, сонный, вялый, а этот!..
— Пока еще
я видела его в портрете, и
то преувеличенно, а на словах вы только бранитесь.
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и
то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и
я поймал, и только намекнул на правду, и уж смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
— Видите, кузина, для
меня и
то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого
я не заслужил; а от нет было бы
мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
— И не напрасно хватаетесь.
Я предлагаю вам не безделицу: дружбу. Если для одного ласкового взгляда или слова можно ползти такую даль, на край света,
то для дружбы, которой
я никому легко не даю…
— Так. Вы
мне дадите право входить без доклада к себе, и
то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять
меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со
мной, если у
меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до
того, что поверите
мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если
я говорю о себе,
то говорю, что во
мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год
я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую,
то сумею выразить.
— Какая тайна? Что вы! — говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот в чем и вся тайна. А
я неосторожна
тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б
я был вам совсем чужой. А
я вам близок. Вы говорите, что любите
меня дружески, скучаете, не видя
меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с
тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Месяц, два
тому назад ничего не было, были какие-то порывы — и вдруг так скоро… вы видите, что это ненатурально, ни ваши восторги, ни мучения: извините, cousin,
я не верю, и оттого у
меня нет и пощады, которой вы добиваетесь.
— Если вы, cousin, дорожите немного моей дружбой, — заговорила она, и голос у ней даже немного изменился, как будто дрожал, — и если вам что-нибудь значит быть здесь… видеть
меня…
то… не произносите имени!
— Нет, нет, pardon —
я не назову его… с
тех пор, хочу
я сказать, как он появился, стал ездить в дом…
— Купленный или украденный титул! — возражал он в пылу. — Это один из
тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас!
Я вам родственник!
— Довольно
мне одной минуты было, чтоб разглядеть, что это один из
тех chevaliers d’industrie, [рыцарей наживы, проходимцев (фр.).] которые сотнями бегут с голода из Италии, чтобы поживиться…
— A la bonne heure! [В добрый час! (фр.)] — сказала она, протягивая ему руку, — и если
я почувствую что-нибудь, что вы предсказывали,
то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не будет и быть не может! — торопливо добавила она. — Довольно, cousin, вон карета подъехала: это тетушки.