Неточные совпадения
— Я приказал прийти в
то воскресенье, а до
тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, —
сказал он видимо приготовленную фразу.
— Славу Богу, —
сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда,
то есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
— Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают. Пускай делают, как им, вам
то есть, угодно, —
сказал он, смеясь только глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову на бок, уставился на барина.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но
того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на
то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался
тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше
сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.
— Надо же вам дать хоть кофею откушать, —
сказал Матвей
тем дружески-грубым тоном, на который нельзя было сердиться.
Она опустила глаза и слушала, ожидая, чтò он
скажет, как будто умоляя его о
том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их:
тем ли, что увезу от отца, или
тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну,
скажите, после
того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После
того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Ах, оставьте, оставьте меня! —
сказала она и, вернувшись в спальню, села опять на
то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор.
— Уж прикажите за братом послать, —
сказала она, — всё он изготовит обед; а
то, по вчерашнему, до шести часов дети не евши.
Ему бы смешно показалось, если б ему
сказали, что он не получит места с
тем жалованьем, которое ему нужно,
тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только
того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
— Нешто вышел в сени, а
то всё тут ходил. Этот самый, —
сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
— Да, батюшка, —
сказал Степан Аркадьич, покачивая головой, — вот счастливец! Три тысячи десятин в Каразинском уезде, всё впереди, и свежести сколько! Не
то что наш брат.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с
тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для
того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать
ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и
сказал...
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, —
сказал Сергей Иванович. —
То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Ну, этого я не понимаю, —
сказал Сергей Иванович. — Одно я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на
то, что называется подлостью, после
того как брат Николай стал
тем, что он есть… Ты знаешь, что он сделал…
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для
того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить
то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему
сказали, что он может застать Кити.
— Я? я недавно, я вчера… нынче
то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, —
сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
— И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, —
сказал он, но тотчас же испугался
того, что̀
сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Ну, в «Англию», —
сказал Степан Аркадьич, выбрав «Англию» потому, что там он, в «Англии», был более должен, чем в «Эрмитаже». Он потому считал нехорошим избегать этой гостиницы. — У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а
то я отпустил карету.
— Я? Да, я озабочен; но, кроме
того, меня это всё стесняет, —
сказал он. — Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя, всё это дико, как ногти
того господина, которого я видел у тебя…
— Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким
то есть? —
сказал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая сыр и значительно блестя глазами.
— Что ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] —
сказал Степан Аркадьич. — Я тоже приеду, но мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить
то, что ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня спрашивали о тебе беспрестанно, как будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда
то, что никто не делает.
— Да, —
сказал Левин медленно и взволнованно. — Ты прав, я дик. Но только дикость моя не в
том, что я уехал, а в
том, что я теперь приехал. Теперь я приехал…
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не хочу говорить, и к
тому же объяснить всего нельзя, —
сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Ты пойми, —
сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не
то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
Ты ведь не можешь представить себе, что ты сделал для меня
тем, чтò
сказал.
— Что такое Вронский? —
сказал Левин, и лицо его из
того детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.
— Извини меня, но я не понимаю ничего, —
сказал Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас же он вспомнил о брате Николае и о
том, как он гадок, что мог забыть о нем.
— Ты постой, постой, —
сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе
сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
— Ах перестань! Христос никогда бы не
сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не
то, что думаю, а
то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
— Если ты хочешь мою исповедь относительно этого,
то я
скажу тебе, что не верю, чтобы тут была драма.
«Нет, неправду не может она
сказать с этими глазами», подумала мать, улыбаясь на ее волнение и счастие. Княгиня улыбалась
тому, как огромно и значительно кажется ей, бедняжке,
то, что происходит теперь в ее душе.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет,
то будет!
Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он,
сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его,
тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить,
то простите, —
сказал ее взгляд, — я так счастлива».
Несмотря на
то, что он ничего не
сказал ей такого, чего не мог бы
сказать при всех, он чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал,
тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
«
То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, —
то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она
сказала мне, что любит.
—
То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то…. Но ты знаешь, это не в моей… not in my line, [не в моей компетенции,] —
сказал Вронский.
— Ну, и
тем лучше для него, —
сказал Вронский улыбаясь. — А, ты здесь, — обратился он к высокому старому лакею матери, стоявшему у двери, — войди сюда.
— Может быть, —
сказал Степан Аркадьич. — Что-то мне показалось такое вчера. Да, если он рано уехал и был еще не в духе,
то это так… Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.
— Хорошо доехали? —
сказал сын, садясь подле нее и невольно прислушиваясь к женскому голосу из-за двери. Он знал, что это был голос
той дамы, которая встретилась ему при входе.
— Не правда ли, очень мила? —
сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь.
Тем лучше, мой милый,
тем лучше.]
— Ну, нет, —
сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из
тех милых женщин, с которыми и поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
— Успокой руки, Гриша, —
сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера
сказать мужу, что ей дела нет до
того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
— Всё кончено, и больше ничего, —
сказала Долли. — И хуже всего
то, ты пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу, мне мука видеть его.
— Я одно
скажу, — начала Анна, — я его сестра, я знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать
то, что сделал.
Я видела только его и
то, что семья расстроена; мне его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе
сказать, как жаль тебя!
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, —
сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила бы. Я не была бы
тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила
то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить,
то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, —
сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, —
сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах
тот особенный мир, который ей не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
— Знаю, как ты всё сделаешь, — отвечала Долли, —
скажешь Матвею сделать
то, чего нельзя сделать, а сам уедешь, а он всё перепутает, — и привычная насмешливая улыбка морщила концы губ Долли, когда она говорила это.