Неточные совпадения
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала
бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того
как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если
бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил
бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так
как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Он чувствовал, что брат его не так,
как ему
бы хотелось, посмотрит на это.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права,
как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали
бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я ничего так не желал
бы,
как этого, ничего. Это лучшее, что могло
бы быть.
— Но я
бы советовал тебе решить дело
как можно скорее, — продолжал Облонский, доливая ему бокал.
— Ах перестань! Христос никогда
бы не сказал этих слов, если
бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
Когда Татарин явился со счетом в двадцать шесть рублей с копейками и с дополнением на водку, Левин, которого в другое время,
как деревенского жителя, привел
бы в ужас счет на его долю в четырнадцать рублей, теперь не обратил внимания на это, расплатился и отправился домой, чтобы переодеться и ехать к Щербацким, где решится его судьба.
Она боялась, чтобы дочь, имевшая,
как ей казалось, одно время чувство к Левину, из излишней честности не отказала
бы Вронскому и вообще чтобы приезд Левина не запутал, не задержал дела, столь близкого к окончанию.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если
бы хотела, я не знаю, что сказать
как… я не знаю…
— Да, вот вам кажется! А
как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели
бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом деле заберет в голову…
Он прикинул воображением места, куда он мог
бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным,
как всегда, сном.
— Ах,
какой ужас! Ах, Анна, если
бы ты видела! Ах,
какой ужас! — приговаривал он.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да, я простила
бы. Я не была
бы тою же, да, но простила
бы, и так простила
бы,
как будто этого не было, совсем не было.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли,
как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе
бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя,
как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем
как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем
бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
И странно то, что хотя они действительно говорили о том,
как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том, что для Елецкой можно было
бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же,
как и Кити.
— Без тебя Бог знает что
бы было!
Какая ты счастливая, Анна! — сказала Долли. — У тебя всё в душе ясно и хорошо.
— Ах, Боже мой, это было
бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах,
какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
— Я так
бы желала, чтобы вы все меня любили,
как я вас люблю; а теперь я еще больше полюбила вас, — сказала она со слезами на глазах. — Ах,
как я нынче глупа!
— Да,
как видишь, нежный муж, нежный,
как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто
бы в самом деле так говорил.
Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе, с немного-выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому,
какое испытал
бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так,
как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты
бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Еще
бы! — сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую ручку баронессы. —
Как же! старый друг.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто
бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где
бы он мог встречать Каренину.
Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Первый взрыв ревности, раз пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности не могло
бы уже так подействовать на нее,
как в первый раз.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если
бы мужья наши не говорили, мы
бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли,
как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а
как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
— И все
бы поехали туда, еслиб это было так же принято,
как опера, — подхватила княгиня Мягкая.
Теперь он испытывал чувство, подобное тому,
какое испытал
бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там пучина.
Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее,
как знал муж, не мог
бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов.
Теперь он испытывал чувство, подобное тому,
какое испытал
бы человек, возвратившийся домой и находящий дом свой запертым.
Были в его прошедшем,
как у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые совесть должна была
бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало его,
как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
— Ну,
как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе.
Какой дом,
как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные дни,
как нынче. — И твоя нянюшка
какая прелесть! Желательнее было
бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. —
Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь!
Как хорошо! Вот
бы как я желал жить!
Не нравилось ей тоже то, что по всему, что она узнала про эту связь, это не была та блестящая, грациозная светская связь,
какую она
бы одобрила, но какая-то Вертеровская, отчаянная страсть,
как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости.
— Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если
бы ты,
как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты
бы забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
Когда
бы, в
какую минуту ни спросили
бы ее, о чем она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастьи и о своем несчастьи.
Тем хуже для тебя», говорил он мысленно,
как человек, который
бы тщетно попытался потушить пожар, рассердился
бы на свои тщетные усилия и сказал
бы: «так на же тебе! так сгоришь за это!»
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому,
как Слюдину, доктор не высказал
бы своего откровенного мнения о больном.
Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Если б Алексей Александрович позволил себе наблюдать, он заметил
бы робкий, растерянный взгляд, с
каким Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он ничего не хотел видеть и не видал.