Неточные совпадения
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным,
как самовар, так что издали можно
бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною
как смоль бородою.
Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть
бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали — словом, всё
как нужно.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так,
как будто
бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его,
как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
О чем
бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так,
как будто
бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из
каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно
бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
— Вы спрашиваете, для
каких причин? причины вот
какие: я хотел
бы купить крестьян… — сказал Чичиков, заикнулся и не кончил речи.
— Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились
бы по ревизии
как живые, — сказал Чичиков.
— Итак, я
бы желал знать, можете ли вы мне таковых, не живых в действительности, но живых относительно законной формы, передать, уступить или
как вам заблагорассудится лучше?
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже не знал,
как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо
бы купчую совершить поскорее и хорошо
бы, если
бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было
бы для меня большего блаженства,
как жить с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
— А знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль, —
как было
бы в самом деле хорошо, если
бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..
Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто
бы везет, тогда
как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно получаемое ими от того удовольствие.
— Ничего, ничего, — сказала хозяйка. — В
какое это время вас Бог принес! Сумятица и вьюга такая… С дороги
бы следовало поесть чего-нибудь, да пора-то ночная, приготовить нельзя.
— А, так вы покупщик!
Как же жаль, право, что я продала мед купцам так дешево, а вот ты
бы, отец мой, у меня, верно, его купил.
— Бог приберег от такой беды, пожар
бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел,
как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
—
Как же
бы это сделать? — сказала хозяйка. — Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе дам девчонку, чтобы проводила. Ведь у тебя, чай, место есть на козлах, где
бы присесть ей.
Без девчонки было
бы трудно сделать и это, потому что дороги расползались во все стороны,
как пойманные раки, когда их высыплют из мешка, и Селифану довелось
бы поколесить уже не по своей вине.
Не один господин большой руки пожертвовал
бы сию же минуту половину душ крестьян и половину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и русскую ногу, с тем только, чтобы иметь такой желудок,
какой имеет господин средней руки; но то беда, что ни за
какие деньги, нижé имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка,
какой бывает у господина средней руки.
В продолжение немногих минут они вероятно
бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже начало было сделано, и оба почти в одно и то же время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно,
как вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
— А ведь будь только двадцать рублей в кармане, — продолжал Ноздрев, — именно не больше
как двадцать, я отыграл
бы всё, то есть кроме того, что отыграл
бы, вот
как честный человек, тридцать тысяч сейчас положил
бы в бумажник.
— Да, был
бы ты без ружья,
как без шапки.
Заметив и сам, что находился не в надежном состоянии, он стал наконец отпрашиваться домой, но таким ленивым и вялым голосом,
как будто
бы, по русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут.
— Ох,
какой любопытный! ему всякую дрянь хотелось
бы пощупать рукой, да еще и понюхать!
«Эк его неугомонный бес
как обуял!» — подумал про себя Чичиков и решился во что
бы то ни стало отделаться от всяких бричек, шарманок и всех возможных собак, несмотря на непостижимую уму бочковатость ребр и комкость лап.
— Если
бы ты играл,
как прилично честному человеку. Но теперь не могу.
Пропал
бы,
как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим детям ни состояния, ни честного имени!» Герой наш очень заботился о своих потомках.
Наконец кучер, потерявши терпение, прогнал и дядю Митяя и дядю Миняя, и хорошо сделал, потому что от лошадей пошел такой пар,
как будто
бы они отхватали не переводя духа станцию.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и
как, и сколько нужно говорить,
как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно
бы знать, чьих она? что,
как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
—
Как, губернатор разбойник? — сказал Чичиков и совершенно не мог понять,
как губернатор мог попасть в разбойники. — Признаюсь, этого я
бы никак не подумал, — продолжал он. — Но позвольте, однако же, заметить: поступки его совершенно не такие, напротив, скорее даже мягкости в нем много. — Тут он привел в доказательство даже кошельки, вышитые его собственными руками, и отозвался с похвалою об ласковом выражении лица его.
Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть
бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует, а,
как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности.
— Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в
каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть
бы в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот
какой народ! Это не то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин.
— Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет; нет, это не мечта! А в плечищах у него была такая силища,
какой нет у лошади; хотел
бы я знать, где
бы вы в другом месте нашли такую мечту!
Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было
бы так замашисто, бойко, так вырвалось
бы из-под самого сердца, так
бы кипело и животрепетало,
как метко сказанное русское слово.
Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя
бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, [Юфть — грубая кожа.]
какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага.
На что
бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось
бы их употребить даже на два таких имения,
какие были у него, — но ему и этого казалось мало.
На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть
какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто
бы все военные картежники и мотишки.
На это Плюшкин что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не было, что именно, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: «А побрал
бы тебя черт с твоим почтением!» Но так
как гостеприимство у нас в таком ходу, что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько внятнее: «Прошу покорнейше садиться!»
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю,
как священники-то не обращают на это внимание; сказал
бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
Если
бы кто взглянул из окошка в осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то
бы увидел, что вся дворня делала такие скачки,
какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун,
как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно
бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
— А сколько
бы вы дали? — спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его задрожали,
как ртуть.
Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью,
как будто
бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее.
Каждая из записочек
как будто имела какой-то особенный характер, и чрез то
как будто
бы самые мужики получали свой собственный характер.
Шум от перьев был большой и походил на то,
как будто
бы несколько телег с хворостом проезжали лес, заваленный на четверть аршина иссохшими листьями.
Иван Антонович
как будто
бы и не слыхал и углубился совершенно в бумаги, не отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже человек благоразумных лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок лет; волос на нем был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и пошла в нос, — словом, это было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом.
Но замечательно, что в словах его была все какая-то нетвердость,
как будто
бы тут же сказал он сам себе: «Эх, брат, врешь ты, да еще и сильно!» Он даже не взглянул на Собакевича и Манилова из боязни встретить что-нибудь на их лицах.
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною,
как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и
как будто
бы хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».
Чтоб это сколько-нибудь изъяснить, следовало
бы сказать многое о самих дамах, об их обществе, описать,
как говорится, живыми красками их душевные качества; но для автора это очень трудно.
Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости было почувствовано дамами; однако же в многих гостиных стали говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков,
как следует быть мужчине, что будь он немного толще или полнее, уж это было
бы нехорошо.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно
бы, однако ж, знать, кто
бы такая была писавшая!» Словом, дело,
как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.