Неточные совпадения
Когда матушка улыбалась,
как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все
как будто веселело. Если
бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я
бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад
бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а что,
как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция.
Подмигивание это значило: «Что же вы не просите, чтобы нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и, наконец, решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и громко, он объяснил, что так
как мы нынче должны ехать, то желали
бы, чтобы девочки вместе с нами поехали на охоту, в линейке.
Начались разговоры о том, что Володя поедет на охотничьей лошади, о том,
как стыдно, что Любочка тише бегает, чем Катенька, о том, что интересно было
бы посмотреть вериги Гриши, и т. д.; о том же, что мы расстаемся, ни слова не было сказано.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать,
как это было сказано! Мне было
бы легче, ежели
бы он меня,
как зайца, повесил на седло.
— Если
бы ты видела,
как он был тронут, когда я ему сказал, чтобы он оставил эти пятьсот рублей в виде подарка… но что забавнее всего — это счет, который он принес мне. Это стоит посмотреть, — прибавил он с улыбкой, подавая ей записку, написанную рукою Карла Иваныча, — прелесть!
Прочтя эту записку, в которой Карл Иваныч требует, чтобы ему заплатили все деньги, издержанные им на подарки, и даже заплатили
бы за обещанный подарок, всякий подумает, что Карл Иваныч больше ничего,
как бесчувственный и корыстолюбивый себялюбец, — и всякий ошибется.
Странно то, что я
как теперь вижу все лица дворовых и мог
бы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и положение maman решительно ускользают из моего воображения: может быть, оттого, что во все это время я ни разу не мог собраться с духом взглянуть на нее. Мне казалось, что, если
бы я это сделал, ее и моя горесть должны
бы были дойти до невозможных пределов.
Княгиня очень много говорила и по своей речивости принадлежала к тому разряду людей, которые всегда говорят так,
как будто им противоречат, хотя
бы никто не говорил ни слова: она то возвышала голос, то, постепенно понижая его, вдруг с новой живостью начинала говорить и оглядывалась на присутствующих, но не принимающих участия в разговоре особ,
как будто стараясь подкрепить себя этим взглядом.
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами,
как я; я просил бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все отдал
бы за красивое лицо.
Уже мало оставалось для князя таких людей,
как бабушка, которые были
бы с ним одного круга, одинакового воспитания, взгляда на вещи и одних лет; поэтому он особенно дорожил своей старинной дружеской связью с нею и оказывал ей всегда большое уважение.
Он уверил ее, что детей нужно везти в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в деревне, — она поверила; скажи он ей, что детей нужно сечь, так же
как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется
бы, согласилась, — сказала бабушка, поворачиваясь в своем кресле с видом совершенного презрения.
Лакей, который с виду был человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намерен во что
бы то ни стало разъяснить это дело. По невольному чувству деликатности,
как будто ничего не замечая, я отошел в сторону; но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением посматривая на старого слугу.
Когда молодой князь подошел к ней, она сказала ему несколько слов, называя его вы, и взглянула на него с выражением такого пренебрежения, что, если
бы я был на его месте, я растерялся
бы совершенно; но Этьен был,
как видно, мальчик не такого сложения: он не только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно развязно.
Я был
бы очень огорчен, если
бы Сережа видел меня в то время,
как я, сморщившись от стыда, напрасно пытался вырвать свою руку, но перед Сонечкой, которая до того расхохоталась, что слезы навернулись ей на глаза и все кудряшки распрыгались около ее раскрасневшегося личика, мне нисколько не было совестно.
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением,
как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге, не помнил себя от радости и сам не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая
бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
Но молодой человек,
как кажется, хотел во что
бы то ни стало развеселить меня: он заигрывал со мной, называл меня молодцом и,
как только никто из больших не смотрел на нас, подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно заставлял выпивать.
«Если
бы я был всегда такой,
как теперь, — подумал я, — я
бы еще мог понравиться».
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было
бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось,
как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
— Особенно после ужина… Но если
бы вы знали,
как мне жалко (я хотел сказать грустно, но не посмел), что вы скоро уедете и мы больше не увидимся.
Видел я,
как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я,
как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если
бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно
бы задохнулась, и видел,
как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
— Вот дурак! — сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного: — Я так совсем не так,
как ты: я думаю, что, если
бы можно было, я сначала хотел
бы сидеть с ней рядом и разговаривать…
Горе так сильно подействовало на нее, что она не находила нужным скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла
бы,
как может прийти такая мысль.
«Ах, коли
бы ты знала, душа моя,
как я мучилась и
как теперь рада, что ты приехала…» Я понял, что она воображала видеть maman и остановился.