Неточные совпадения
Много
еще там было отличного,
да не скажешь словами и мыслями даже наяву не выразишь».
— Вы сходите, сударь, повинитесь
еще. Авось Бог даст. Очень мучаются, и смотреть жалости,
да и всё в доме навынтараты пошло. Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Люби кататься…
—
Да,
да. — И
еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни волос и шею и отпустил ее.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди
еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде,
да такие мускулы,
да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам.
Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
—
Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую говорить, — сказал Степан Аркадьич. — Поезжай завтра утром, классически, делать предложение, и
да благословит тебя Бог…
—
Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и,
еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
— Может быть, — сказал Степан Аркадьич. — Что-то мне показалось такое вчера.
Да, если он рано уехал и был
еще не в духе, то это так… Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.
И вдруг всплывала радостная мысль: «через два года буду у меня в стаде две голландки, сама Пава
еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей,
да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!» Он опять взялся за книгу.
—
Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё
еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен.
Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
—
Да ведь я говорил
еще постом, трубы!.. — вскрикнул он.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес
еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика.
Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.
— В конюшню,
да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, — сказал Вронский.
— Пришла,
да я не видал
еще.
Листок в ее руке задрожал
еще сильнее, но она не спускала с него глаз, чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «
Да, он понял всё значение этого события», подумала она и благодарно пожала ему руку.
—
Да, — сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал ими. — Я заехал
еще привезть тебе денег, так как соловья баснями не кормят, — сказал он. — Тебе нужно, я думаю.
—
Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам,
да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
—
Да и я о тебе знал, но не только чрез твою жену, — строгим выражением лица запрещая этот намек, сказал Вронский. — Я очень рад был твоему успеху, но нисколько не удивлен. Я ждал
еще больше.
— Расчет один, что дома живу, не покупное, не нанятое.
Да еще всё надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, — это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его в работники наймите, — он вам норовит напортить,
да еще к мировому судье.
—
Да,
да! — отвечал Левин. И ему стало
еще страшнее, когда он, целуясь, почувствовал губами сухость тела брата и увидал вблизи его большие, странно светящиеся глаза.
Сергей Иванович — Москвич и философ, Алексей Александрович — Петербуржец и практик;
да позовет
еще известного чудака энтузиаста Песцова, либерала, говоруна, музыканта, историка и милейшего пятидесятилетнего юношу, который будет соус или гарнир к Кознышеву и Каренину.
—
Да, удивительно, прелесть! — сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили о нем, и кротко улыбаясь ему. Левин
еще раз взглянул на Туровцына и удивился, как он прежде не понимал всей прелести этого человека.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно было знать. И он написал три буквы. Но он
еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ:
Да.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. —
Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он
еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
—
Да, я пишу вторую часть Двух Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу
еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.
—
Да… нет, — говорил Левин, путаясь в словах. — Как же ты не дал знать прежде, то есть во время
еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
—
Да я не считаю, чтоб она упала более, чем сотни женщин, которых вы принимаете! —
еще мрачнее перебил ее Вронский и молча встал, поняв, что решение невестки неизменно.
—
Да, —
еще более краснея, отвечала она Весловскому, встала и подошла к мужу.
—
Да это что-то софистическое объяснение, — подтвердил Весловский. — А! хозяин, — сказал он мужику, который, скрипя воротами, входил в сарай. — Что, не спишь
еще?
«Как бы Маша опять не начала шалить, Гришу как бы не ударила лошадь,
да и желудок Лили как бы
еще больше не расстроился».
Он приписывал это своему достоинству, не зная того, что Метров, переговорив со всеми своими близкими, особенно охотно говорил об этом предмете с каждым новым человеком,
да и вообще охотно говорил со всеми о занимавшем его, неясном
еще ему самому предмете.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он
еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто
да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий».
Да, брат, так-то!
— Я сейчас еду к доктору. За Лизаветой Петровной поехали, но я
еще заеду. Не нужно ли что?
Да, к Долли?
— Жив! Жив!
Да еще мальчик! Не беспокойтесь! — услыхал Левин голос Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.
У Живахова было триста тысяч долгу и ни копейки за душой, и он жил же,
да еще как!
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене
да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же
еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя.
Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
—
Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем пожертвовал для меня, — сказала она, вспоминая слова
еще прежней ссоры, — что это хуже, чем нечестный человек, — это человек без сердца.
—
Да, но он пишет: ничего
еще не мог добиться. На-днях обещал решительный ответ.
Да вот прочти.
«А я сама, что же я буду делать? — подумала она. —
Да, я поеду к Долли, это правда, а то я с ума сойду.
Да, я могу
еще телеграфировать». И она написала депешу...
«
Да, надобно ехать скорее», сказала она себе,
еще не зная, куда ехать.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов,
да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Да на беду
еще у него зубы разболелись.
«
Да, я распоряжусь», решила она и, возвращаясь к прежним мыслям, вспомнила, что что-то важное душевное было не додумано
еще, и она стала вспоминать, что̀. «
Да, Костя неверующий», опять с улыбкой вспомнила она.
—
Да еще не один, а эскадрон ведет на свой счет! — сказал Катавасов.
—
Да еще как! Вы бы видели, что вчера было на станции! — сказал Катавасов, звонко перекусывая огурец.