— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились было над тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того не разочтут, что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на тот свет;
не у кого было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты напал на него?
Неточные совпадения
— Что,
у тебя глаза лопнули, что ли? — отвечал один из них. — Аль
не видишь,
кто мы? Известно
кто! Царские люди, опричники!
— Он самый. Уж как царь-то любит его; кажется, жить без него
не может; а случись дело какое,
у кого совета спросят?
Не у него, а
у Бориса!
— Так вот
кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта, и без того озлобленный на Серебряного, — так вот
кто тебя с толку сбил! Попадись он мне только в руки,
не скорою смертью издохнет он
у меня, собака!
— Поймали было царские люди Кольцо, только проскользнуло оно
у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть, только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится!
Кто раз побывал на Волге, тому
не ужиться на другой сторонушке!
То
не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и то было
у нас на сырой земли, на сырой земли, на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда пошла к богу на небо, а кривда осталась на сырой земле; а
кто станет жить
у нас правдою, тот наследует царство небесное; а
кто станет жить
у нас кривдою, отрешен на муки на вечные…“
— Надёжа, православный царь! Был я молод, певал я песню: «
Не шуми, мати сыра-дуброва». В той ли песне царь спрашивает
у добра молодца, с
кем разбой держал? А молодец говорит: «Товарищей
у меня было четверо: уж как первый мой товарищ черная ночь; а второй мой товарищ…»
Еще и
не знал я,
кто ты таков, а уж полюбился ты мне, и очи
у тебя
не так глядят, как
у них, и речь звучит иначе.
— Брат мой, — сказал Серебряный, — нет ли еще чего на душе
у тебя? Нет ли какой зазнобы в сердце?
Не стыдись, Максим,
кого еще жаль тебе, кроме матери?
— Государь, — отвечал Морозов, продолжая стоять на коленях, —
не пригоже тому рядиться в парчу,
у кого дом сожгли твои опричники и насильно жену увезли. Государь, — продолжал он твердым голосом, — бью тебе челом в обиде моей на оружничего твоего, Афоньку Вяземского!
— Афоня, — сказал он наконец, — тебе ведомо, что я твердо держусь моего слова. Я положил, что тот из вас,
кто сам собой или чрез бойца своего
не устоит
у поля, смерти предан будет. Боец твой
не устоял, Афоня!
— Да
кому ж она люба, батюшка-государь? С того часу, как вернулися мы из Литвы, всё от нее пошли сыпаться беды на боярина моего.
Не будь этих, прости господи, живодеров, мой господин был бы по-прежнему в чести
у твоей царской милости.
Он стал небрежен в одежде, высокий стан его согнулся, очи померкли, нижняя челюсть отвисла, как
у старика, и только в присутствии других он делал усилие над собою, гордо выпрямлялся и подозрительно смотрел на окольных,
не замечает ли
кто в нем упадка духа.
— Будет! — сказал Кольцо, следивший заботливо за детиной, — довольно пялить царскую кольчугу-то! Пожалуй, разорвешь ее, медведь! Государь, — продолжал он, — кольчуга добрая, и будет Ермолаю Тимофеичу в самую пору; а этот потому пролезть
не может, что ему кулаки мешают. Этаких кулаков ни
у кого нет, окроме его!
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать,
не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
Если хотите сделать ее настоящей поварней, то привезите с собой повара, да кстати уж и провизии, а иногда и дров, где лесу нет; не забудьте взять и огня: попросить
не у кого, соседей нет кругом; прямо на тысячу или больше верст пустыня, направо другая, налево третья и т. д.
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если
кто попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько
у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим,
кто кого!
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну,
не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от
кого до сих пор толку
не доберусь.
Не стыдно ли вам? Я
у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
Трудись!
Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные //
У нас труду
не учатся. //
У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
У батюшки,
у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К
кому оно привяжется, // До смерти
не избыть!
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться
не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с
кем не бранивалась.
У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова
не скажу. Пусть же, себе на уме, Бог тому заплатит,
кто меня, бедную, обижает.