Неточные совпадения
Из этого видно, что
у всех,
кто не бывал на море, были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть
не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Разве я
не вечный путешественник, как и всякий,
у кого нет семьи и постоянного угла, «домашнего очага», как говорили в старых романах?
Воля ваша, как
кто ни расположен только забавляться, а, бродя в чужом городе и народе,
не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на то, чего
не видал
у себя.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать
у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине,
кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины
не разогнет,
у другого темная вода закрыла глаза.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было
у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком
не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти
не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь,
у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Утром опять явился Вандик спросить, готовы ли мы ехать; но мы
не были готовы:
у кого платье
не поспело, тот деньги
не успел разменять.
Гляжу и
не могу разглядеть,
кто еще сидит с ними: обезьяна
не обезьяна, но такое же маленькое существо, с таким же маленьким, смуглым лицом, как
у обезьяны, одетое в большое пальто и широкую шляпу.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели
у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки
не отеля, а частного дома. Больше никого
не было видно. «А
кто это занимается
у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет;
у нас есть ма», — сказала другая.
После этого сравнения, мелькнувшего
у меня в голове, как ни резво бегали мыши, как ни настойчиво заглядывала тень в окно, я
не дал себе труда дознаваться, какие мыши были в Африке и
кто заглядывал в окно, а крепко-накрепко заснул.
Или
не безумие ли обедать на таком сервизе, какого нет ни
у кого, хоть бы пришлось отдать за него половину имения?
Почти все прихварывают: редко
кто не украшен сыпью или вередами от жара;
у меня желудочная лихорадка и рожа на ноге.
В бумаге еще правительство, на французском, английском и голландском языках, просило остановиться
у так называемых Ковальских ворот, на первом рейде, и
не ходить далее, в избежание больших неприятностей, прибавлено в бумаге, без объяснения, каких и для
кого. Надо думать, что для губернаторского брюха.
Я заметил
не более пяти штофных, и то неярких, юбок
у стариков;
у прочих,
у кого гладкая серая или дикого цвета юбка,
у других темно-синего, цвета Adelaide, vert-de-gris, vert de pomme [медной ржавчины и яблочно-зеленый — фр.] — словом, все наши новейшие модные цвета, couleurs fantaisie [фантазийные цвета — фр.], были тут.
Нет, я вижу, уголка в мире, где бы
не запрашивали неслыханную цену. Китаец запросил за каменные изделия двадцать два доллара, а уступил за восемь. Этой слабости подвержены и просвещенные, и полупросвещенные народы, и, наконец, дикари.
Кто у кого занял: мы ли
у Востока, он ли
у нас?
Я смотрю на него, что он такое говорит. Я попался: он
не англичанин, я в гостях
у американцев, а хвалю англичан. Сидевший напротив меня барон Крюднер закашлялся своим смехом. Но
кто ж их разберет: говорят, молятся, едят одинаково и одинаково ненавидят друг друга!
В Японии, напротив, еще до сих пор скоро дела
не делаются и
не любят даже тех,
кто имеет эту слабость. От наших судов до Нагасаки три добрые четверти часа езды. Японцы часто к нам ездят: ну что бы пригласить нас стать
у города, чтоб самим
не терять по-пустому время на переезды? Нельзя. Почему? Надо спросить
у верховного совета, верховный совет спросит
у сиогуна, а тот пошлет к микадо.
Я выше сказал, что они моральную сторону заняли
у китайцев;
не знаю,
кто дал им вещественную.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу,
у кого — еще и сам
не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
«А если я опоздаю в город, — еще холоднее сказал я, — да меня спросят, отчего я опоздал, а я скажу, оттого, мол, что
у тебя лошадей
не было…» Хотя казак
не знал,
кто меня спросит в городе и зачем, я сам тоже
не знал, но, однако ж, это подействовало.
У меня даже пятка озябла — эта самая бесчувственная часть
у всякого,
кто не сродни Ахиллесу.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично
не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и
не предполагал их нигде и ни в
ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях.
У него была вражда только к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала
у него много простора и свету.
Кажется, я смело могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни
у кого из них
не было с этою прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной, минуты… А если бывали, то вот какого комического свойства. Например, помню, однажды, гуляя со мной на шканцах, он вдруг… плюнул на палубу. Ужас!
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если
кто попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько
у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим,
кто кого!
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну,
не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от
кого до сих пор толку
не доберусь.
Не стыдно ли вам? Я
у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
Трудись!
Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я
не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия —
не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные //
У нас труду
не учатся. //
У нас чиновник плохонький, // И тот полов
не выметет, //
Не станет печь топить… // Скажу я вам,
не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса //
Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
У батюшки,
у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К
кому оно привяжется, // До смерти
не избыть!
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться
не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с
кем не бранивалась.
У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова
не скажу. Пусть же, себе на уме, Бог тому заплатит,
кто меня, бедную, обижает.