Неточные совпадения
Его
посылал царь Иван Васильевич к королю Жигимонту подписать мир
на многие лета после бывшей тогда войны.
С радостью выехал Серебряный из Вильно, сменил бархатную одежду
на блестящие бахтерцы и давай бить литовцев, где только бог
посылал.
— Власть твоя
посылать этих собак к губному старосте, — сказал незнакомец, — только поверь мне, староста тотчас велит развязать им руки. Лучше бы самому тебе отпустить их
на все четыре стороны. Впрочем,
на то твоя боярская воля.
Махнул
на все рукой и
пошел в опричники.
— Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит. Есть голубец болотный; коли хочешь
идти на медведя, выпей взвару голубца, и никакой медведь тебя не тронет. Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь
на себя, никогда в воде не утонешь.
Пошла с мамкою в церковь, стала
на колени перед божьею матерью, плачет и кладет земные поклоны.
— Не скажу! — ответил блаженный, как будто рассердившись, — не скажу, пусть другие скажут. Не хочу
посылать тебя
на недоброе дело!
«Что хотел сказать мне блаженный? — думал он, потупя голову. — Зачем не указал он мне дом Морозова, да еще прибавил, что не хочет
посылать меня
на недоброе дело?»
Беспрестанно скакали по ней царские гонцы; толпы людей всех сословий
шли пешком
на богомолье; отряды опричников спешили взад и вперед; сокольники отправлялись из Слободы в разные деревни за живыми голубями; купцы тащились с товарами, сидя
на возах или провожая верхом длинные обозы.
Все это шумело, пело, ругалось. Лошади, люди, медведи — ржали, кричали, ревели. Дорога
шла густым лесом. Несмотря
на ее многолюдность, случалось иногда, что вооруженные разбойники нападали
на купцов и обирали их дочиста.
«
Идет город Рязань!» — сказал царь и повторил: «Подайте мой лук!» Бросился Борис к коновязи, где стоял конь с саадаком, вскочил в седло, только видим мы, бьется под ним конь, вздымается
на дыбы, да вдруг как пустится, закусив удила, так и пропал с Борисом.
И что это за человек, — продолжал боярин, глядя
на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю,
идет себе окольным путем, ни в какое кровавое дело не замешан, ни к чьей казни не причастен.
Правда, переменился он с тех пор, как, всему боярству
на срам, в опричники
пошел!
Серебряный видел с своего места, как Вяземский изменился в лице и как дикая радость мелькнула
на чертах его, но не слыхал он, о чем
шла речь между князем и Иваном Васильевичем.
— Государь, — продолжал Малюта, — намедни
послал я круг Москвы объезд, для того, государь, так ли московские люди соблюдают твой царский указ? Как вдруг неведомый боярин с холопями напал
на объезжих людей. Многих убили до смерти, и больно изувечили моего стремянного. Он сам здесь, стоит за дверьми, жестоко избитый! Прикажешь призвать?
— Я сравняю тебя с начальными людьми. Будет тебе
идти корм и всякий обиход противу начальных людей. Да у тебя, я вижу, что-то
на языке мотается, говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь! не заслужил я твоей великой милости, недостоин одежи богатой, есть постарше меня. Об одном прошу, государь.
Пошли меня воевать с Литвой,
пошли в Ливонскую землю. Или, государь,
на Рязань
пошли, татар колотить!
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он твой объезд за душегубство разбил и не заперся перед царем в своем правом деле, но как мученик
пошел за него
на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и стало мне ясно как день, что не
на вашей стороне правда!
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да братьев, скучно стало одному
на свете; думаю себе:
пойду к добрым людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
— Ребята! — сказал, подбегая к ним, один молодец, — атаман опять начал рассказывать про свое житье
на Волге. Все бросили и песни петь, и сказки слушать, сидят вокруг атамана.
Пойдем поскорее, а то места не найдем!
Вот проведал мой молодец, с чем бог несет судно. Не сказал никому ни слова,
пошел с утра, засел в кусты, в ус не дует. Проходит час, проходит другой,
идут, понатужившись, лямочники, человек двенадцать, один за другим, налегли
на ремни, да и кряхтят, высунув языки. Судишко-то, видно, не легонько, да и быстрина-то народу не под силу!
— Нет, не один. Есть у него шайка добрая, есть и верные есаулики. Только разгневался
на них царь православный.
Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку велел отсечь да к Москве привезти.
— Ну, ребята, — вскричал Перстень, — полно бобы
на печи разводить! двадцать человек чтобы
шли за мной!
Митька скроил глупую рожу, взял хладнокровно из рук старика огромную дубину, взвалил ее
на плеча и
пошел, переваливаясь, за своим отрядом ко кривому дубу.
В тот же миг разбойники, как стая волков, бросились
на Малютиных слуг, и
пошла между ними рукопашная.
— Стойте дружно, ребята! — закричал Перстень, — то дедушка Коршун
идет на прибавку!
Опричники встали, благодарили хозяина, раскланялись и
пошли в приготовленные для них
на дворе опочивальни.
Ей живо представилось, как в радуницу, перед самой свадьбой, она, по обычаю сирот,
пошла на могилу матери, поставила под крестом чашу с красными яйцами, мысленно христосовалась с матерью и просила благословения
на любовь и союз с Морозовым.
— Вишь, как господь тебя соблюл, боярыня, — сказал незнакомый старик, любопытно вглядываясь в черты Елены, — ведь возьми конь немного левее, прямо попала бы в плёс; ну да и конь-то привычный, — продолжал он про себя, — место ему знакомо;
слава богу, не в первый раз
на мельнице!
Вскоре показались
на поляне люди Вяземского. Двое из холопей
шли пешие и несли
на сплетенных ветвях бесчувственного князя. У мельницы они остановились.
— Выпей, боярыня! — сказал он, — теперь некого тебе бояться! Они ищут постоялого двора! Найдут ли, не найдут ли, а уж сюда не вернутся; не по такой дороге я их
послал, хе-хе! Да что ты, боярыня, винца не отведаешь? А впрочем, и не отведывай! Это вино дрянь! Плюнь
на него; я тебе другого принесу!
Ведь от него-то
на земле и пчелы
пошли.
— Да, батюшка, и руки и ноги, говорит, отсохнут; а
на голове такая, говорит,
пойдет дрянь, что не приведи господи!
— Вижу, — отвечал Михеич и ложку бросил. — Стало, и мне не жить
на белом свете!
Пойду к господину, сложу старую голову подле его головы, стану ему
на том свете служить, коль
на этом заказано!
— Нашел! — вскричал он вдруг и вскочил с места. — Дядя Коршун! Нас с тобой князь от смерти спас — спасем и мы его; теперь наша очередь! Хочешь
идти со мной
на трудное дело?
Волосы Серебряного стали дыбом. Когда в первый раз Иоанн осудил его
на смерть, он твердо
шел на плаху; но здесь, в темнице, скованный цепями, изнуренный голодом, он не в силах был вынести этого голоса и взгляда.
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца
идет ошую, пастырь ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил в сердце своем участь Серебряного. Казнь ему была назначена
на следующий день; но он велел снять с него цепи и
послал ему вина и пищи от своего стола. Между тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные, от которых ему было неловко, он вздумал проехаться в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
Охота меж тем
шла своим чередом. Уже не по один час тешился государь, и уже много всякой добычи было ввязано в торока, как новое зрелище обратило
на себя внимание Иоанна.
— Мы люди веселые, — отвечал слепой, — исходили деревни и села,
идем из Мурома в Слободу, бить баклуши, добрых людей тешить, кого
на лошадь подсадить, кого спешить!
— Не то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся
идти, небось оглядываться не стану; да только вот сам не знаю, что со мной сталось; так тяжело
на сердце, как отродясь еще не бывало, и о чем ни задумаю, все опять то же да то же
на ум лезет!
И положил себе
на мысль:
пойти одному
на промысел, зашибить добычи, да не отдавать в артель, а взять
на себя одного.
Как проговорил Володимер-царь: «Кто из нас, братцы, горазд в грамоте? Прочел бы эту книгу Голубиную? Сказал бы нам про божий свет: Отчего началось солнце красное? Отчего начался млад светёл месяц? Отчего начались звезды частыя? Отчего начались зори светлыя? Отчего зачались ветры буйныя? Отчего зачались тучи грозныя? Отчего да взялись ночи темныя? Отчего у нас
пошел мир-народ? Отчего у нас
на земли цари
пошли? Отчего зачались бояры-князья? Отчего
пошли крестьяне православные?»
А Фавор-гора всем горам мати; как
на славныя
на Фавор-горы преобразился
на ней сам Исус Христос, показал
славу ученикам своим.
Когда Христос-бог
на распятье был, тогда
шла мати божия, богородица, ко своему сыну ко распятому; от очей ея слезы наземь капали, и от тех от слез, от пречистыих, зародилася, вырастала мати плакун-трава; из того плакуна, из корени у нас режут
на Руси чудны кресты, а их носят старцы иноки, мужие их носят благоверные».
То не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и то было у нас
на сырой земли,
на сырой земли,
на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда
пошла к богу
на небо, а кривда осталась
на сырой земле; а кто станет жить у нас правдою, тот наследует царство небесное; а кто станет жить у нас кривдою, отрешен
на муки
на вечные…“
— Атаман! — шепнул, подходя к нему, тот самый рыжий песенник, который остановил его утром, — часового-то я зарезал! Давай проворней ключи, отопрем тюрьму, да и прощай;
пойду на пожар грабить с ребятами! А где Коршун?
Максим, покидая родительский дом, не успел определить себе никакой цели. Он хотел только оторваться от ненавистной жизни царских любимцев, от их нечестивого веселья и ежедневных казней. Оставя за собою страшную Слободу, Максим вверился своей судьбе. Сначала он торопил коня, чтобы не догнали его отцовские холопи, если бы вздумалось Малюте
послать за ним погоню. Но вскоре он повернул
на проселочную дорогу и поехал шагом.
— Да это она и есть, сокол ты наш, она-то и есть, Рязанская-то. Мы
на самом кресте живем. Вот прямо
пойдет Муромская, а налево Владимирская, а сюда вправо
на Рязань! Да не езди теперь, родимый ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить
на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка ты наш, отец ты наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
— Наплевать мне
на вас! — продолжал Перстень, — мало, что ли, таких, как вы? Эка честь над вами атаманствовать! Да захочу,
пойду на Волгу, не таких наберу!
Из глубины леса
шло несколько людей в изодранных одеждах, с дубинами в руках. Они вели с собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал
на Максимовом коне. Впереди
шел Хлопко, присвистывая и приплясывая. Раненый Буян тащился сзади.
— Дали ему гривну
на дорогу и отпустили, — ответил Поддубный. — Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары напали
на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму: сметили, по крайнему счету, с тысячу лошадей. А там
идут другие мужики с бабами да с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…