Неточные совпадения
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин.
А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их,
и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль,
а тебя, боярин.
А уж попадутся нам в руки,
вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил,
а наш брат!
—
И такой не знаю, батюшка;
а вот есть разрыв-трава; когда дотронешься ею до замка али до двери железной, так
и разорвет на куски!
— Постой, — сказал Вяземский, отталкивая мельника, —
вот словно пила зубчатая ходит взад
и вперед,
а из-под нее словно кровь брызжет!
— Готово, Пашенька, — сказала она, радуясь своей работе, — встань-ка да пройдись передо мною. Ну, смотрите, девушки, не правда ли, эта коса красивее кокошника? — Все в свою пору, боярыня, — отвечали, смеясь, девушки, —
а вот Дуняша не прочь бы
и от кокошника!
— Говоришь,
а сама не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь их нет
и заводу.
Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают, не одного доброго молодца с ума свели. Стоит только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый — бросишь жену
и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
Вот встал Иван Васильевич, да
и говорит: «Подайте мне мой лук,
и я не хуже татарина попаду!»
А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! — говорит, — моя пошла тысяча лошадей табун,
а твоя что пошла?» — то есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы
и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу
вот что: нет тебе на отъезд моего благословения. Не пущу тебя ехать.
А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Да что ты сегодня за столом сделал? За что отравил боярина-то? Ты думал, я
и не знаю! Что? чего брови-то хмуришь?
Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди только! Уж привяжутся к тебе грехи твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на дно адово!
А дьяволы-то подскочат, да
и подхватят тебя на крючья!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так
и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть
и велики грехи твои,
а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши.
Вот и я молюсь, молюсь о тебе
и денно
и нощно,
а теперь
и того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
—
Вот ты, государь, примерно, уже много воров казнил,
а измена все еще на Руси не вывелась.
И еще ты столько же казнишь
и вдесятеро более,
а измены всё не избудешь!
«
А! — подумал царь, — так
вот что значили мои ночные видения! Враг хотел помрачить разум мой, чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но будет не так. Не пожалею
и брата!»
— Да не кто другой.
Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата.
А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских
и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький,
а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть
и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе.
И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи,
а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся,
а столько неистовых дел наслышался
и насмотрелся, что
и поверить трудно. Должно быть, обошли государя.
Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
— Царь милостив ко всем, — сказал он с притворным смирением, —
и меня жалует не по заслугам. Не мне судить о делах государских, не мне царю указывать.
А опричнину понять нетрудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет государь на свой обиход, то
и его,
а что нам оставит, то наше; кому велит быть около себя, те к нему близко,
а кому не велит, те далеко.
Вот и вся опричнина.
— Ну, ребята, — продолжал Перстень, — собирайтесь оберегать его царскую милость.
Вот ты, боярин, — сказал он, обращаясь к Серебряному, — ты бы сел на этого коня,
а я себе, пожалуй,
вот этого возьму. Тебе, дядя Коршун, я чай, пешему будет сподручнее,
а тебе, Митька,
и подавно!
— Эх! — сказал он, —
вот женское-то здоровье! Посмотреть, так кровь с молоком,
а немного угару, так
и ноги не держат. Да ничего, пройдет! Подходите, дорогие гости!
— Оборони бог, родимые! Коней можно привязать, чтоб не ели травы; одну ночку не беда,
и так простоят!
А вас, государи, прошу покорно, уважьте мою камору; нет в ней ни сена, ни соломы, земля голая. Здесь не то, что постоялый двор.
Вот только, как будете спать ложиться, так не забудьте перед сном прочитать молитву от ночного страха… оно здесь нечисто!
— Да
вот что, хозяин: беда случилась, хуже смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит он теперь, должно быть, в тюрьме, горем крутит, горе мыкает;
а за что сидит, одному богу ведомо; не сотворил никакого дурна ни перед царем, ни перед господом; постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню его, когда они лукавством своим, среди веселья, на дом напали
и дотла разорили.
— Ну, батюшка Ванюха, я
и сам не знаю, что делать. Авось ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош,
а два лучше!
Вот и мельник ни к кому другому,
а к тебе послал: ступай, говорит, к атаману, он поможет; уж я, говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача
и корысть богатая! Ступай, говорит, к атаману!
— Как же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он тебя накормил
и напоил хорошенько, примерно, как бы самого меня.
А главное, говорит, чтоб выручил князя.
Вот что, батюшка, мельник сказал.
Вот уж двадцать лет минуло с той поры, как тоска ко мне прикачнулась, привалилася,
а никто ни на Волге, ни на Москве про то не знает; никому я ни слова не вымолвил; схоронил тоску в душе своей, да
и ношу двадцать лет, словно жернов на шее.
А вот теперь опять оно меня
и душит
и давит; кажется,
вот как вымолвлю, так будет легче.
— Да то, что ни ты, ни я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас крови на душе;
а ты мне
вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так тебя словно клещами за сердце схватит
и холодом
и жаром обдаст с ног до головы,
и потом гложет, гложет, так что хоть бы на свет не родиться?
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце
и защемит.
Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да не только то время,
а не знаю с чего стало мне вдруг памятно
и такое, о чем я давно уж не думал. Говорят, оно не к добру, когда ни с того ни с другого станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
А и вот тебе меч-кладенец твоего родимого батюшки, Акундина Путятича!» Не домолвивши речи вестные, стал Замятня Путятич кончатися, со белым светом расставатися;
и, кончаяся, учал отповедь чинить: «
А и гой ты еси, мое милое детище, Акундин Акундиныч!
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так
вот где ты, Максим Григорьич!
А мы в Слободе думали, что ты
и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича да про князя Серебряного. Не знаешь, чему
и верить. Ну, слава богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
— Возьми ж
и мое приношение! — сказал он, бросая горсть золотых в шапку Трифона. —
Вот все мои деньги; они мне не нужны,
а тебе еще много придется сбирать на часовню.
— Да это она
и есть, сокол ты наш, она-то
и есть, Рязанская-то. Мы на самом кресте живем.
Вот прямо пойдет Муромская,
а налево Владимирская,
а сюда вправо на Рязань! Да не езди теперь, родимый ты наш, не езди теперь, не такая пора; больно стали шалить на дороге.
Вот вчера целый обоз с вином ограбили.
А теперь еще, говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас, батюшка ты наш, отец ты наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
—
А что ж, коль услышит! Я ему в глаза скажу, что он не атаман.
Вот Коршун, так настоящий атаман! Небось был у Перстня как бельмо на глазу, так
вот его нарочно
и выдал!
—
А вот, братцы, пошли мы с утра по Рязанской дороге, остановили купца, стали обшаривать;
а он нам говорит: «Нечего, говорит, братцы, взять с меня! Я, говорит, еду от Рязани, там всю дорогу заложила татарва, ободрали меня дочиста, не с чем
и до Москвы дотащиться».
—
Вот то-то
и есть, что рук-то мало; все полки распущены, остались мужики, да бабы, да старики;
а басурманам-то
и любо, что нет ратных людей, что некому поколотить их порядком!
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. —
Вот так точно подполз я
и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву;
а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так говорю, только для почину; ночное дело мастера боится;
а взойдет солнышко, так уж тебе указывать, князь,
а нам только слушаться!
— Спасибо же вам, ребятушки;
а коли уж вы меня уважили, так я беру
вот каких: ступай сюда, Поддубный,
и ты, Хлопко,
и ты, Дятел,
и ты, Лесников,
и ты, Решето,
и Степка,
и Мишка,
и Шестопер,
и Наковальня,
и Саранча!
Вот Годунов, пожалуй,
и лучше других,
а все не то, что ты.
— Спасибо, князь, спасибо тебе!
А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой!
Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым братом;
а теперь…
— Нет, не ранен, — сказал Басманов, принимая эти слова за насмешку
и решившись встретить ее бесстыдством, — нет, не ранен,
а только уморился немного, да
вот лицо как будто загорело. Как думаешь, князь, — прибавил он, продолжая смотреться в зеркало
и поправляя свои жемчужные серьги, — как думаешь, скоро сойдет загар?
А что дорогомиловцы тебя Федорой назвали, так отписать за то всю Дорогомиловщину на мой царский обиход!»
Вот тебе
и потешник!
— Протяжнее, протяжнее! Еще протяжнее, други! Отпевайте своего боярина, отпевайте!
Вот так!
Вот хорошо! Да что ж душа не хочет из тела вон! Или не настал еще час ее? Или написано мне еще на свете помаяться?
А коли написано, так надо маяться!
А коли сказано жить, так надо жить! Плясовую! — крикнул он вдруг, без всякого перехода,
и песенники, привыкшие к таким переменам, грянули плясовую.
— Знакомое дело за тебя горе терпеть, — продолжал Басманов дерзко, —
а вот это незнакомое, чтобы спасибо услышать. Небось тебе
и Годунов,
и Малюта,
и Вяземский не по-моему служат,
а наград ты для них не жалеешь.
—
И у твоей милости, — сказал он шепотом, — есть защитники…
А вот теперь уж ничего не вижу, вода потемнела!
Вот и набрал ты всякой голи кабацкой, всякой скаредной сволочи, нарядил ее в рясы монашеские
и сам монахом нарядился,
и стали вы днем людей резать,
а ночью акафисты петь.
А разве
вот что скажу: пока ты с своею опричниной в машкерах пляшешь, к заутрени звонишь да кровью упиваешься, наступит на тебя с заката Жигимонт, напрут с полуночи немцы да чудь,
а с полудня
и с восхода подымется хан.
— Спасибо тебе, Борис Федорыч; да ты обо мне-то больно не хлопочи;
а вот станичников, коли можно, вызволи из беды. Они хоть
и худые люди,
а вины свои хорошо заслужили!
— Так, бабуся, так! — сказал он. — От них-то все зло
и пошло на Руси! Они-то
и боярина оговорили! Не верь им, государь, не верь им! Песьи у них морды на сбруе, песий
и брех на языке! Господин мой верно служил тебе,
а это Вяземский с Хомяком наговорили на него.
Вот и бабуся правду сказала, что таких сыроядцов
и не видано на Руси!
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь.
Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали!
А то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет!
А было бы нас двое около царя,
и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!