Неточные совпадения
На нем уходила в кругосветное плавание горсточка моряков, составлявших его экипаж:
капитан, его помощник — старший офицер, двенадцать офицеров, восемь гардемаринов
и штурманских кондукторов, врач, священник, кадет Володя
и 130 нижних чинов — всего 155 человек.
Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то
и дело проносящим тяжелые вещи,
и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом
и все более
и более становился доволен, что идет в море,
и уж мечтал о том, как он сам будет
капитаном такого же красавца-корвета.
— Отпустите руку, пожалуйста,
и стойте вольно. Я не корпусная крыса! — проговорил смеясь лейтенант
и в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку
и раскланялся. —
Капитан только что был наверху. Он, верно, у себя в каюте! Идите туда! — любезно сказал моряк.
В большой каюте
капитана не было. Володя постоял несколько мгновений
и кашлянул.
В ту же минуту сбоку вышел среднего роста, сухощавый господин лет тридцати пяти, в коротком пальто с капитан-лейтенантскими погонами, с бледноватым лицом, окаймленным небольшими бакенбардами, с зачесанными вперед, как тогда носили, висками темно-русых волос
и с шелковистыми усами, прикрывавшими крупные губы. Из-под воротника пальто белели стоячие воротнички рубашки.
— Ашанин? — спросил
капитан низковатым, с приятной хрипотой голосом
и, протянув свою широкую мягкую руку, крепко пожал руку Володи; в его серьезном, в первое мгновение казавшемся холодном лице засветилось что-то доброе
и ласковое.
— Точно так, Владимир Ашанин! — громко, сердечно
и почему-то весело отвечал Володя
и сразу почувствовал себя как-то просто
и легко, не чувствуя никакого страха
и волнения, как только встретил этот спокойно-серьезный, вдумчивый
и в то же время необыкновенно мягкий, проникновенный взгляд больших серых глаз
капитана.
И этот взгляд,
и голос, тихий
и приветливый,
и улыбка,
и какая-то чарующая простота
и скромность, которыми, казалось, дышала вся его фигура, — все это, столь не похожее на то, что юноша видел в двух командирах, с которыми плавал два лета, произвело на него обаятельное впечатление,
и он восторженно решил, что
капитан «прелесть».
Володя ушел от
капитана, почти влюбленный в него, — эту влюбленность он сохранил потом навсегда —
и пошел разыскивать старшего офицера. Но найти его было не так-то легко. Долго ходил он по корвету, пока, наконец, не увидал на кубрике [Кубрик — матросское помещение в палубе, передней части судна.] маленького, широкоплечего
и плотного брюнета с несоразмерно большим туловищем на маленьких ногах, напоминавшего Володе фигурку Черномора в «Руслане», с заросшим волосами лицом
и длинными усами.
И Володя стал передавать свои впечатления
и сообщил отзыв о
капитане матроса.
— Верно, он
и моряк чудесный. Вы знаете нашего
капитана, дядя?
В маленькой каюте, в которой помещалось восемь человек,
и где стол занимал почти все свободное пространство, было тесно, но зато весело. Юные моряки шумно болтали о «Коршуне», о
капитане, о Париже
и Лондоне, куда все собирались съездить, о разных прелестных местах роскошных тропических стран, которые придется посетить,
и пили чай стакан за стаканом, уничтожая булки с маслом.
К восьми часам утра, то есть к подъему флага
и гюйса [Гюйс — носовой флаг [на военных кораблях поднимается во время стоянки на якоре]. — Ред.], все —
и офицеры,
и команда в чистых синих рубахах — были наверху. Караул с ружьями выстроился на шканцах [Шканцы — часть палубы между грот-мачтой
и ютом.] с левой стороны. Вахтенный начальник, старший офицер
и только что вышедший из своей каюты
капитан стояли на мостике, а остальные офицеры выстроились на шканцах.
Капитану рапортовали о благополучии вверенных им частей старший офицер, доктор, старшие штурман
и артиллерист.
— Ну, пойди, покажи-ка нам твою конурку, Володя, — говорил маленький адмирал, подходя к Володе после нескольких минут разговора с
капитаном. — А ваш корвет в образцовом порядке, — прибавил адмирал, окидывая своим быстрым
и знающим морским глазом
и палубу,
и рангоут. — Приятно быть на таком судне.
Кроме вахтенной службы, Володя был назначен в помощь к офицеру, заведующему кубриком,
и самостоятельно заведывать капитанским вельботом
и отвечать за его исправность. Затем, по судовому расписанию, составленному старшим офицером, во время авралов, то есть таких работ или маневров, которые требуют присутствия всего экипажа, молодой моряк должен был находиться при
капитане.
Володя ушел весьма довольный, что назначен в пятую вахту к тому самому веселому
и жизнерадостному мичману, который так понравился с первого же раза
и ему,
и всем Ашаниным. А главное, он был рад, что назначен во время авралов состоять при
капитане, в которого уже был влюблен.
И эта влюбленность дошла у юноши до восторженности, когда дня через три по выходе из Кронштадта однажды утром Ашанин был позван к
капитану вместе с другими офицерами
и гардемаринами, кроме стоявших на вахте.
У Володи
и у большинства молодых людей восторженно сияли лица
и горячей бились сердца… Эта речь
капитана, призывающая к гуманности в те времена, когда еще во флоте телесные наказания были во всеобщем употреблении, отвечала лучшим
и благороднейшим стремлениям молодых моряков,
и они глядели на этого доброго
и благородного человека восторженными глазами, душевно приподнятые
и умиленные.
Быть может,
и даже наверное, не все господа офицеры разделяли мнение
капитана, но все ответили, что согласны на предложение командира.
—
И вы увидите, господа, какая лихая у нас будет команда! — воскликнул
капитан. — Не правда ли, Андрей Николаевич? — обратился он к старшему офицеру.
Многие офицеры, недовольные этой просьбой, равносильной приказанию, молчали, видимо, далеко не сочувственно
и чувствовали, как будет им трудно избавиться от прежних привычек. Но делать было нечего. Приходилось подчиняться
и утешаться возможностью утолять свой служебный гнев хотя бы тайком, если не открыто, чтобы не навлечь на себя неудовольствия
капитана. Не особенно был, кажется, доволен
и старший офицер, довольно фамильярно в минуты вспышек обращавшийся с матросскими физиономиями.
Все улыбнулись, улыбнулся
и капитан.
Нечего
и говорить, что все молодые люди с восторгом приняли предложение
капитана.
Видимо, это дело было близко сердцу
капитана. Он объяснил молодым людям подробный план занятий, начиная с обучения грамоте, арифметике
и кончая разными объяснительными чтениями, приноровленными к понятиям слушателей, вполне уверенный, что господа гардемарины охотно поделятся своими знаниями
и будут усердными учителями.
Капитан помолчал
и затем начал...
Кроме того, я попрошу вас ознакомиться
и с машиной корвета
и знать ее, чтоб потом, когда вам придется быть
капитанами, не быть в руках механиков.
— Половина книг, господа, на английском
и французском языках, — продолжал
капитан. — Вы владеете ими?
—
И теперь, значит, как
и в мое время, языкам не везет в морском корпусе? — усмехнулся
капитан. — Надо, значит, самим учиться, господа, как выучился
и я. Моряку английский язык необходим, особенно в дальних плаваниях…
И при желании выучиться нетрудно…
И знаете ли, что?.. Можно вам облегчить изучение его…
Эта проповедь человечности, этот призыв к знанию были чем-то неслыханным во флоте в те времена. Чем-то хорошим
и бодрящим веяло от этих речей
капитана,
и служба принимала в глазах молодых людей более широкий, осмысленный характер, чуждый всякого угнетения
и произвола.
Володя вышел от
капитана взволнованный
и умиленный. Он в тот же день принялся за историю Шлоссера
и дал себе слово основательно заняться английским языком
и прочитать всю капитанскую библиотеку.
—
И, кроме того, — уже менее строгим тоном продолжал старший офицер, — не очень-то распускайте свои языки. Вы оба так ругаетесь, что только ахнешь… Откуда только у вас эта гадость берется?.. Смотри… остерегайтесь.
Капитан этого не любит… Ну, ступайте
и передайте всем унтер-офицерам то, что я сказал! — заключил Андрей Николаевич, хорошо сознавая тщету последнего своего приказания.
Капитан то
и дело выходил наверх
и поднимался на мостик
и вместе с старшим штурманом зорко посматривал в бинокль на рассеянные по пути знаки разных отмелей
и банок, которыми так богат Финский залив.
И он
и старший штурман почти всю ночь простояли наверху
и только на рассвете легли спать.
Тогда
капитан обратился к вахтенному лейтенанту
и приказал ставить паруса.
— Хорошие марсовые, — весело ответил старший офицер, видимо довольный
и похвалой
капитана,
и тем, что они действительно «молодцами работали».
А
капитан, слушая все эти словечки, серьезный
и сдержанный, стоял на мостике
и только морщился. Все, слава богу, было исправлено — кливер с шумом взвился.
«Разве вперед смотреть?», — думал он,
и ему казалось, что он должен это сделать. Ведь часовые могут задремать или просто так-таки прозевать огонь встречного судна,
и корвет вдруг врежется в его бок… Он, Володя Ашанин, обязан предупредить такое несчастие…
И ему хотелось быть таким спасителем.
И хоть он никому ничего не скажет, но все узнают, что это он первый увидал огонь,
и капитан поблагодарит его.
И мичман Лопатин, обыкновенно жизнерадостный, веселый
и добродушный, с затаенным неудовольствием посматривал на маленькую фигуру старшего офицера, который, по мнению мичмана, мог бы спокойно себе спать вместо того, чтобы «торчать» наверху. Небось,
капитан не «торчит», когда не нужно!..
— А что, барин, правду сказывают, будто
капитан приказал боцманам бросить линьки
и не лезть в зубы? — спросил один из кучки баковых, сидевших у крайнего орудия, к которому подошел Володя.
— То-то
и есть. Отлежится в лазарете
и опять за свои дела… да еще куражится: меня, говорит, никакой бой не возьмет… Я, говорит, им покажу, каков я есть! Это он про
капитана да про старшего офицера… Хорошо. А старшим офицером у нас в те поры был капитан-лейтенант Барабанов — может, слыхал, Аксютин?
Тоже, значит,
и в
капитане морская душа была.
Капитан, не спавший две ночи
и отдыхавший днем урывками, готовился, кажется, не спать
и третью ночь. Серьезный, с истомленным лицом, он зорко всматривался вокруг
и приказал старшему офицеру осмотреть, хорошо ли закреплены орудия
и все ли крепко закреплено.
Действительно, было что-то грандиозное
и словно бы загадочное в этой дикой мощи рассвирепевшей стихии, с которой боролась горсточка людей, управляемая одним человеком —
капитаном, на маленьком корвете, казавшемся среди необъятного беснующегося моря какой-то ничтожной скорлупкой, поглотить которую, казалось, так легко, так возможно.
Прошло минут пять-десять,
и юный моряк уже без жгучего чувства страха смотрел на шторм
и на беснующиеся вокруг корвета высокие волны.
И не столько привыкли все еще натянутые, словно струны, нервы, сколько его подбадривало
и успокаивало хладнокровие
и спокойствие
капитана.
Бледный
и истомленный от нескольких бессонных ночей,
капитан точно прирос к мостику, расставив ноги
и уцепившись за поручни, в своем коротком пальто, с нахлобученной фуражкой.
Это спокойствие как-то импонировало
и невольно передавалось всем бывшим на палубе. Глядя на это умное
и проникновенное лицо
капитана, который весь был на страже безопасности «Коршуна»
и его экипажа, даже самые робкие сердца моряков бились менее тревожно,
и в них вселялась уверенность, что
капитан справится со штормом.
Молодой лейтенант, видимо, был несколько взволнован, хотя
и старался скрыть это. Но Володя заметил это волнение
и в побледневшем лице лейтенанта,
и в его тревожном взгляде, который то
и дело пытливо всматривался то в
капитана, то в старшего штурмана, словно бы желая на их лицах прочесть, нет ли серьезной опасности,
и выдержит ли корвет эту убийственную трепку.
— Деревня ты как есть глупая!.. Потопнуть?!
И не такие штурмы бывают, а корабли не тонут. «Конверт» наш, небось, крепок…
И опять же
капитан у нас башковатый… твердо свое дело понимает… Погляди, какой он стоит… Нешто стоял бы он так, если бы опаска была…
Молодой матросик, стоявший у грот-мачты, смотрит на мостик, где стоит
капитан,
и несколько успокаивается.
Володя так же страдал теперь, как
и его сожитель по каюте,
и, не находя места, не зная, куда деваться, как избавиться от этих страданий, твердо решил, как только «Коршун» придет в ближайший порт, умолять
капитана дозволить ему вернуться в Россию. А если он не отпустит (хотя этот чудный человек должен отпустить), то он убежит с корвета. Будь что будет!