Неточные совпадения
Через четверть часа наш «счастливец поневоле», переодевшись
в парадную форму, уже летел во весь дух
в подбитой ветром шинельке и с неуклюжим кивером на голове на Английский проспект, где
в небольшой уютной квартирке третьего этажа
жили самые дорогие для него на свете существа: мать, старшая сестра Маруся, брат Костя, четырнадцатилетний гимназист, и ветхая старушка — няня Матрена с большим носом и крупной бородавкой на морщинистой и старчески румяной щеке.
Через три дня Володя, совсем уже примирившийся с назначением и даже довольный предстоящим плаванием, с первым утренним пароходом отправился
в Кронштадт, чтоб явиться на корвет и узнать, когда надо окончательно перебраться и начать службу. Вместе с тем ему, признаться, хотелось поскорее познакомиться с командиром и старшим офицером — этими двумя главными своими начальниками — и увидеть корвет, на котором предстояло
прожить три года, и свое будущее помещение на нем.
— Ну, конечно… А то что здесь без дела толочься… Когда переберетесь, знайте, что вы будете
жить в каюте с батюшкой… Что, недовольны? — добродушно улыбнулся старший офицер. — Ну, да ведь только ночевать. А больше решительно некуда вас поместить…
В гардемаринской каюте нет места… Ведь о вашем назначении мы узнали только вчера… Ну-с, очень рад юному сослуживцу.
Старший офицер, похожий на «Черномора», — одинокий холостяк, которого никто не провожал, так как родные его
жили где-то далеко,
в провинции, на юге, — предложил адмиралу и дамам занять диван; но адмирал просил не беспокоиться и тотчас же перезнакомился со всеми офицерами, пожимая всем руки.
И со свойственной молодым людям откровенностью он тотчас же рассказал своим новым знакомым о том, что мать его давно умерла, что отец с тремя сестрами и теткой
живут в деревне, откуда он только что вернулся, проведя чудных два месяца.
И вслед за тем боцман засвистал
в дудку и зычным голосом крикнул, наклоняясь
в люк
жилой палубы...
Вахтенный боцман Федотов подбежал к люку
жилой палубы, мастерски засвистал
в дудку и рявкнул во всю силу своих могучих легких голосом, который разнесся по всей
жилой палубе...
Счастливцы, кто
живет на земле… Идиоты — пускающиеся
в море… О, как завидовал он всем этим счастливцам, которые сидели и ходили и не чувствовали этих мучительных приступов…
И Бастрюков был несколько разочарован, когда Володя, расспросив юнгу, узнал, что отец-рыбак и мать у него живы и
живут в деревне, близ Лориана, у берега моря.
Ашанин из книг знал, что более ста тысяч человек
в Лондоне не имеют крова, и знал также, что английский рабочий
живет и ест так, как
в других государствах не
живут и не едят даже чиновники.
И подарки и карточки (несколько штук их назначалось товарищам
в морском корпусе) были отправлены вместе с громадным письмом
в Петербург, а за два дня до ухода из Гревзенда и Володя получил толстый конверт с знакомым почерком родной материнской руки и, полный радости и умиления, перечитывал эти строки длинного письма, которое перенесло его
в маленькую квартиру на Офицерской и заставило на время
жить жизнью своих близких.
— Туда же… лезет! Оскорбил, говорит, матроса. Вы-то, господа, не забиждайте матроса, а свой брат, небось, не забидит. Может, и крепостных имеет,
живет в холе и трудов настоящих не знает, а учит. Ты поживи-ка на свете, послужи-ка как следовает, тогда посмотрим, как-то ты сам не вдаришь никого… Так, зря мелет! — закончил боцман и плюнул за борт.
В палубе, у переборки, соединяющей кают-компанию с
жилым помещением матросов, у образа Николая Чудотворца, патрона моряков, уже собиралась походная церковь: были поставлены маленький иконостас, аналой и подсвечник для свечей.
Живешь, точно на даче, идеальной даче. Погода прелестная. На высоком голубом небе ни облачка. Солнышко высоко над головой и заливает своим ослепительным светом водяную степь, на которой то и дело блестит перепрыгивающая летучая рыбка или пускает фонтан кит, кувыркаясь
в воде.
Зачем, мол,
в жестокости
жил и зря матроса наказывал?
Весь он
жил всеми фибрами своего существования
в одной мысли: спасти корвет и людей.
Неподалеку от пристани ютится ряд нескольких красивых зданий: это конторы, банки и разные правительственные здания, помещающиеся
в нижнем городе, где сосредоточена вся торговая деятельность и
в котором
живут исключительно туземцы. Европейцы только являются сюда
в свои оффисы, то есть конторы, канцелярии и пр., но не
живут в этом некрасивом вонючем рассаднике всяких болезней.
В этих-то роскошных домах европейского города и
живут хозяева острова — голландцы и вообще все пребывающие здесь европейцы, среди роскошного парка, зелень которого умеряет зной,
в высокой, здоровой местности, окруженные всевозможным комфортом, приноровленным к экваториальному климату, массой туземцев-слуг, баснословно дешевых, напоминая своим несколько распущенным образом жизни и обстановкой плантаторов Южной Америки и, пожалуй, богатых бар крепостного времени, с той только разницей, что обращение их с малайцами, несмотря на презрительную высокомерность европейца к темной расе, несравненно гуманнее, и сцены жестокости, подобные тем, какие бывали
в рабовладельческих штатах или
в русских помещичьих усадьбах былого времени, здесь немыслимы: во-первых, малайцы свободный народ, а во-вторых,
в них развито чувство собственного достоинства, которое не перенесет позорных наказаний.
— Но только для очень немногих… Здесь, на этом благодатном острове, людское неравенство как-то особенно бьет
в глаза… Не правда ли, доктор? Для одних, каких-нибудь тысячи-другой голландцев все блага жизни… они
живут здесь, как какие-нибудь цари, а миллионы туземцев…
И вот
в одно утро боцман Федотов, получив приказание с вахты, просвистал
в дудку и весело гаркнул
в люк
жилой палубы...
Гонконг, блестящий город дворцов, прелестных зданий и превосходных улиц, этот город, высеченный
в скале острова и, благодаря предприимчивости и энергии своих хозяев-англичан, ставший одним из важнейших портов Востока и по военному значению, и по торговле, — этот Гонконг
в то же время является «rendes vous» [Местом встречи (франц.).] китайских пиратов, и
в его населенном, многолюдном и грязном китайском квартале, несмотря на английскую полицию,
живут самые отчаянные разбойники, скрывающиеся от китайских властей.
— Что делать? Написал
в Лондон хозяевам и своим компаньонам, чтобы прислали денег на возвратный путь — деньги-то из карманов подлецы вытащили, а пока
живу у одного старого приятеля, капитана, судно которого стоит здесь
в ожидании груза… Спасибо — приютил, одел и дал денег. Сегодня вот съехал на берег… был у доктора. Пора и на корабль. Милости просим ко мне
в гости… Очень рад буду вас видеть! — прибавил старик. — «Маргарита», большой клипер, стоит на рейде недалеко от вашего корвета… Приезжайте…
Бедный Андрей Николаевич с раннего утра носился по корвету и вместе с боцманом Федотовым заглядывал
в самые сокровенные уголки
жилой палубы, машинного отделения и трюма.
Его
в доме обласкали, как родного, сама мисс Клэр что-то очень подробно стала расспрашивать о России, о том, как там
живут, о родных Володи.
Володя, давно уже перебравшийся от батюшки Спиридония
в гардемаринскую каюту, где теперь было просторно,
жил мирно со своими сожителями, но близко ни с кем из них не сошелся и друга не имел, которому бы изливал все свои помыслы, надеясь на сочувствие, и потому он писал огромные письма домой,
в которых обнажал свою душу.
— И, подумаешь, много всяких народов, ваше благородие,
живет на свете. Каких только не повидаешь нациев… Домой, коли на побывку после плавания пустят, придешь — так
в деревне и не поверят, что такие народы есть… Пожалуйте, ваше благородие, пинджак.
Доктор и Володя решили не смотреть дворца, тем более что завтра придется быть
в нем и, проехав всю набережную, просили ехать
в город, где
живут канаки.
Бастрюков
в это утро находился
в умилительно праздничном, проникновенном настроении. Он не рассуждал о приказе и едва ли запомнил его подробности, хотя слушал, затаив дыхание, но он чувствовал всем своим существом, что случилось что-то очень значительное и хорошее, что правда взяла свое, и радовался за «людей», что им станет легче
жить, радовался, что бог умудрил царя, и на молебне особенно горячо за него молился.
— А то, как же! Не все же по-собачьи
жить!.. — И
в голосе старого матроса звучала такая же вера
в лучшее будущее людей, какой был проникнут и юный Володя.
— Это никуда не годится. Я вас иначе устрою. Вы будете
жить с одним из моих officiers d’ordonnances [Адъютантов (франц.)], бароном де Неверле… У нас здесь пока гостиниц порядочных нет… Конечно, скоро будут, но пока… A la guerre comme a la guerre… [Непереводимая пословица: «На войне, как на войне», т.е., применяйся к обстоятельствам.] За обедом мы порешим это дело с Неверле… Вы сегодня у меня обедаете… Ровно
в семь и, пожалуйста,
в сюртуке, а не
в мундире… До свидания.
Стараясь показать вид, что он нисколько не трусит, он перекидывался словами с поручиком Робеном и как будто особенно интересовался незначащим разговором и
в то же время думал: а вдруг одна из этих шальных пуль хватит его, и он, неизвестно из-за чего, будет убит, когда
жить так хочется, и впереди предстоит еще так много хорошего, светлого, радостного.
Довольный, что вернулся
жив и невредим из этой первой военной стычки, которую он видел
в своей жизни, он с большим аппетитом ел яичницу и ветчину, находя обед чрезвычайно вкусным и так же вкусным простое красное вино, и после обеда горячо заспорил с французами, когда речь зашла о Суворове, которого французы называли Sywaroff и находили, что он был самый заурядный генерал, а не талантливый полководец.
Но мичмана, по-видимому, не особенно интересует ни исторический очерк Кохинхины, ни личность анамского короля Ту-Дука, ни резня миссионеров, ни список французских кораблей, ни цифры французских войск и их заболеваемости, ни страстные филиппики против варварского обращения с анамитами, ни лирические отступления об отвратительности войн, ни наивные пожелания, чтобы их не было, и чтобы дикарям не мешали
жить, как им угодно, и насильно не обращали
в христианство.
В третьем часу следующего дня «Коршун» входил на неприветный Дуйский рейд, мрачный и пустынный, окаймленный обрывистыми лесистыми берегами, с несколькими видневшимися на склоне казарменными постройками,
в которых
жили единственные и невольные обитатели этого печального места — ссыльнокаторжные, присланные на Сахалин для ломки каменного угля, и полурота линейных солдат для надзора за ними.
Морская жилка
жила в нем, как и
в Степане Ильиче, и он всем существом почувствовал смысл всех этих «штук» адмирала и пламенно желал, чтобы «Витязь» не ушел, точно «Витязь»
в самом деле, был неприятель, которого выпускали из рук.
— Вот и дождались, ваше благородие, своего времени. Добром плавали, добром и вернемся
в Россею-матушку. И век будем помнить нашего командира… Ни разу не обескураживал он матроса… Другого такого и не сыскать. Не видал я такого, ваше благородие, а
живу, слава богу, немало на свете.