Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный,
был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом
сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке, и,
будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Тем не менее, так как у меня
было много старших
сестер и братьев, которые уже учились в то время, когда я ничего не делал, а только прислушивался и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и
сестер (старше меня
было три брата и четыре
сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой
было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая
сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Старшие брат и
сестра составляли первую группу и
были уже отданы в казенные заведения.
Вторую группу составляли два брата и три сестры-погодки, и хотя старшему брату, Степану,
было уже четырнадцать лет в то время, когда
сестре Софье минуло только девять, но и первый и последняя учились у одних и тех же гувернанток.
Руководясь этим соображением, она решилась до времени ничего окончательного не предпринимать, а ограничиться, в ожидании приезда старшей
сестры, приглашением рябовского священника. А там что
будет.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и
сестер. Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их
было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато и помощи я ниоткуда не имел.
Весной (мне
был уж девятый год) приехала из Москвы
сестра, и я поступил в ее распоряжение.
Во всяком случае, имение отца и обеих
сестер составляло нечто нераздельное, находившееся под общим управлением, как
было при дедушке Порфирье Григорьиче.
Что касается до Марьи Порфирьевны, то она
была миловиднее
сестры, и, кажется, молодость ее прошла не столь безмятежно, как сестрина.
В доме завелись гувернантки; старшей
сестре уже минуло одиннадцать лет, старшему брату — десять; надо
было везти их в Москву, поместить в казенные заведения и воспитывать на свой счет.
С утра до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие
было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна ничего не умела и занималась только тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая
сестре работать.
Тетенька Анфиса Порфирьевна
была младшая из
сестер отца (в описываемое время ей
было немногим больше пятидесяти лет) и жила от нас недалеко.
По зимам семейство наше начало ездить в Москву за год до моего поступления в заведение. Вышла из института старшая
сестра, Надежда, и надо
было приискивать ей жениха. Странные приемы, которые употреблялись с этой целью, наше житье в Москве и тамошние родные (со стороны матушки) — все это составит содержание последующих глав.
Нас затискивали (пассажиров
было пятеро: отец, матушка,
сестра, я и маленький брат Коля) в запряженный гусем возок, как сельдей в бочонок, и при этом закутывали так, что дышать
было трудно.
Он не любил вспоминать о своем происхождении и никогда не видался и даже не переписывался с родной
сестрой, которая
была замужем за купцом, впоследствии пришедшим в упадок и переписавшимся в мещане.
Затем матушка и тетенька Арина Павловна бескорыстно лебезили перед ним, говорили ему «вы», называли «братцем» (он же говорил просто: «
сестра Анна,
сестра Арина») и посылали ему из деревни всякие запасы, хотя у него и своих девать
было некуда.
За Григорием Павлычем следовали две
сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем не
была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько хочешь!»
Всякому хотелось узнать тайну; всякий подозревал друг друга, а главное, всякий желал овладеть кубышкой врасплох, в полную собственность, так чтоб другим ничего не досталось. Это клало своеобразную печать на семейные отношения. Снаружи все смотрело дружелюбно и даже слащаво; внутри кипела вражда. По-видимому, дядя Григорий Павлыч
был счастливее
сестер и даже знал более или менее точно цифру капитала, потому что Клюквин
был ему приятель.
Понятно, что в таком столпотворении разобраться
было нелегко, и недели две после приезда все ходили как потерянные. Искали и не находили; находили и опять теряли. Для взрослых помещичьих дочерей — и в том числе для
сестры Надежды — это
было чистое мученье. Они рвались выезжать, мечтали порхать на балах, в театрах, а их держали взаперти, в вонючих каморках, и кормили мороженою домашней провизией.
За обедом повторялись те же сцены и велся тот же разговор, что и в Малиновце, а отобедавши, все ложились спать, в том числе и
сестра, которая
была убеждена, что послеобеденный сон на весь вечер дает ей хороший цвет лица.
Матримониальные цели и тут стояли на первом плане. На
сестру надевали богатый куний салоп с большой собольей пелериной, спускавшейся на плечи. Покрыт
был салоп, как сейчас помню, бледно-лиловым атласом.
Зато
сестру одевали как куколку и приготовляли богатое приданое. Старались делать последнее так, чтоб все знали, что в таком-то доме
есть богатая невеста. Кроме того, матушка во всеуслышанье объявляла, что за дочерью триста незаложенных душ и надежды в будущем.
С Клещевиновым
сестра познакомилась уже в конце сезона, на вечере у дяди, и сразу влюбилась в него. Но что всего важнее, она
была убеждена, что и он в нее влюблен. Очень возможно, что дело это и сладилось бы, если бы матушка наотрез не отказала в своем согласии.
— Вот как святые-то приказания царские исполняли! — говорила она, — на костры шли, супротивного слова не молвили, только имя Господне славили! А мы что? Легонько нашу
сестру господин пошпыняет, а мы уж кричим: немилостивый у нас господин, кровь рабскую
пьет!
— Ничего! Мне
сестра пишет, что у нее в Москве кухарка на примете
есть — отличнейшая!
Еще когда он посещал университет, умерла у него старуха бабушка, оставив любимцу внуку в наших местах небольшое, но устроенное имение, душ около двухсот. Там он, окончивши курс, и приютился, отказавшись в пользу
сестер от своей части в имении отца и матери. Приехавши, сделал соседям визиты, заявляя, что ни в казне, ни по выборам служить не намерен, соперником ни для кого не явится, а
будет жить в своем Веригине вольным казаком.
Она не обладала ни дебелостью, ни крутыми бедрами, которыми отличались
сестры; напротив того,
была даже несколько худощава, но в меру, насколько приличествует красоте, которая обещает надолго сохраниться в будущем.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал в доме никого посторонних.
Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже
сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и не то дремала, не то о чем-то думала.
У нее
было четыре брата, из которых двое уж кончили курс семинарии, а двое еще учились;
было две
сестры замужем за священниками (одна даже в губернском городе), которые тоже считали себя причастными науке.
Одна из
сестер Золотухиной, как я уже упомянул выше,
была выдана замуж в губернский город за приходского священника, и Марье Маревне пришло на мысль совершенно основательное предположение, что добрые родные, как люди зажиточные и притом бездетные, охотно согласятся взять к себе в дом племянника и поместить его в губернскую гимназию приходящим учеником.