Неточные совпадения
Затем, приступая к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя, что
в настоящем труде он не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития, а только ряд эпизодов, имеющих между
собою связь, но
в то же время представляющих и отдельное целое.
Иногда буду вести его лично от
себя, иногда —
в третьем лице, как будет для меня удобнее.
С недоумением спрашиваешь
себя: как могли жить люди, не имея ни
в настоящем, ни
в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!
У многих мелкопоместных мужик работал на
себя только по праздникам, а
в будни —
в ночное время.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само
собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки,
в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым
в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
И когда объявлено было крестьянское освобождение, то и с уставной грамотой Селина первая
в уезде покончила, без жалоб, без гвалта, без судоговорений: что следует отдала, да и
себя не обидела.
Но и тут главное отличие заключалось
в том, что одни жили «
в свое удовольствие», то есть слаще ели, буйнее пили и проводили время
в безусловной праздности; другие, напротив, сжимались, ели с осторожностью, усчитывали
себя, ухичивали, скопидомствовали.
Недели за три перед тем, как матушке приходилось родить, послали
в город за бабушкой-повитухой, Ульяной Ивановной, которая привезла с
собой мыльца от раки преподобного (
в городском соборе почивали мощи) да банку моренковской мази.
— Это ты подлянке индюшек-то послать собралась? — негодовала матушка на ключницу, видя приготовленных к отправке
в сенях пару или две замороженных индеек, — будет с нее, и старыми курами прорву
себе заткнет.
А девка
в услужение — сама по
себе.
Само
собой разумеется, не было недостатка ни
в клопах, ни
в тараканах, ни
в блохах.
Уходя
в оранжерею, она очень часто брала с
собой кого-нибудь из любимчиков и давала ему там фрукты прямо с дерева.
Можете
себе представить, какие картины рисовало воображение постылых, покуда происходила процедура сбора фруктов и
в воротах сада показывалась процессия с лотками, горшками и мисками, наполненными массою спелых персиков, вишен и проч.!
Впрочем,
в то время, как я начал
себя помнить, роли уже переменились.
Но вообще мы хладнокровно выслушивали возмутительные выражения семейной свары, и она не вызывала
в нас никакого чувства, кроме безотчетного страха перед матерью и полного безучастия к отцу, который не только кому-нибудь из нас, но даже
себе никакой защиты дать не мог.
Но сами созидатели этого мартиролога отнюдь не осознавали
себя извергами — да и
в глазах посторонних не слыли за таковых.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего
в могилу с
собой не унесем!
Но судачением соседей дело ограничивалось очень редко;
в большинстве случаев оно перерождалось
в взаимную семейную перестрелку. Начинали с соседей, а потом постепенно переходили к самим
себе. Возникали бурные сцены, сыпались упреки, выступали на сцену откровения…
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих
в Москву или из одного имения
в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется,
в целом доме не было. Раза два-три
в год матушка позволяла
себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей
в лес по грибы или
в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
— А
в Лому медведь проявился. Вот коли туда пошлют, да он
в гости к
себе позовет!
— А правда ли, — повествует одна из собеседниц, —
в Москалеве одну бабу медведь
в берлогу увел да целую зиму у
себя там и держал?
Сидит запершись
в кабинете или бродит по коридору да по ляжкам
себя хлопает!
В этом отношении Анна Павловна смело может поставить
себя в образец.
Выше уже было упомянуто, что Анна Павловна, отправляясь
в оранжереи для сбора фруктов, почти всегда берет с
собой кого-нибудь из любимчиков. Так поступает она и теперь.
Но Анна Павловна не раз уже была участницей подобных сцен и знает, что они представляют
собой одну формальность,
в конце которой стоит неизбежная развязка.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько
в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами
себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я
себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Васька то отбежит
в сторону и начинает умывать
себе морду лапкой, то опять подскочит к своей жертве, как только она сделает какое-нибудь движение.
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи по мосту,
в хайло
себе ягоды пихали! Вы думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам за это! вот вам! Завтра целый день за пяльцами сидеть!
Она снимает с
себя блузу, чехол и исчезает
в пуховиках. Но тут ее настигает еще одно воспоминание...
Но матушка задумалась. Она мечтала, что приставит ко мне Павла, даст книгу
в руки, и ученье пойдет само
собой, — и вдруг, на первом же шагу, расчеты ее рушились…
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за меня
в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями
в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят,
в общей сложности, круглую сумму
в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от
себя.
Таким образом я мало-помалу узнал подробности церковнослужительского быта того времени. Как обучались
в семинариях, как доставались священнические и дьяконские места, как происходило посвящение
в попы, что представлял
собой благочинный, духовное правление, консистория и т. д.
Матушка видела мою ретивость и радовалась.
В голове ее зрела коварная мысль, что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить
себя, года
в два, к одному из средних классов пансиона. И мысль, что я одиниз всех детей почти ничего не буду стоить подготовкою, даже сделала ее нежною.
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому
себе, переходил от одного предмета к другому, смотря по тому, что меня
в данную минуту интересовало.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и сестер. Тех мучили, но
в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама
собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато и помощи я ниоткуда не имел.
Я понимаю, что самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть
себя религиозным, несмотря на то, что приносит
в храм, вместо формулированной молитвы, только измученное сердце, слезы и переполненную вздохами грудь.
В этом горячем душевном настроении замыкается весь смысл, вся сила молитвы; но — увы! — ничего подобного я лично за
собою не помнил.
Я знал очень много молитв, отчетливо произносил их
в урочные часы, молился и стоя, и на коленях, но не чувствовал
себя ни умиленным, ни умиротворенным.
Все
в доме усердно молились, но главное значение молитвы полагалось не
в сердечном просветлении, а
в тех вещественных результатах, которые она, по общему корыстному убеждению, приносила за
собой.
Когда я
в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило во мне тревожное чувство. Мне было не по
себе. Прежде всего меня поразили не столько новые мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни от кого не слыхал. И только повторительное, все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Только недальнозорким умам эти точки кажутся беспочвенными и оторванными от действительности;
в сущности же они представляют
собой не отрицание прошлого и настоящего, а результат всего лучшего и человечного, завещанного первым и вырабатывающегося
в последнем.
Беспечно резвиться, пребывать
в неведении зла, ничего не провидеть даже
в собственном будущем, всем существом отдаваться наслаждению насущной минутой — разве возможно представить
себе более завидный удел?
Мучительно жить
в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за
собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим
собой, но и перед человечеством.
Никаким подобным преимуществом не пользуются дети. Они чужды всякого участия
в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и не знают, что эта рука сделает с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их
в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают
себе отчета
в том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
Гораздо более злостными оказываются последствия, которые влечет за
собой «система».
В этом случае детская жизнь подтачивается
в самом корне, подтачивается безвозвратно и неисправимо, потому что на помощь системе являются мастера своего дела — педагоги, которые служат ей не только за страх, но и за совесть.
Вообще матушка не любит отцовской усадьбы и нередко мечтает, что, со смертью мужа, устроит
себе новое гнездо
в одном из собственных имений.
Матушка волнуется, потому что
в престольный праздник она чувствует
себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба,
в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые
в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Пристяжные завиваются, дышловые грызутся и гогочут, едва сдерживаемые сильною рукою кучера Алемпия; матушка трусит и крестится, но не может отказать
себе в удовольствии проехаться
в этот день на стоялых жеребцах, которые
в один миг домчат ее до церкви.
Последнее случается, впрочем, довольно редко, потому что и гувернантка
в такой большой праздник признаёт для
себя обязательным быть снисходительной.
Теперь, при одном воспоминании о том, что проскакивало
в этот знаменательный день
в мой желудок, мне становится не по
себе.