Неточные совпадения
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед —
дело было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь
в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой
день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Хотя
в нашем доме
было достаточно комнат, больших, светлых и с обильным содержанием воздуха, но это
были комнаты парадные; дети же постоянно теснились:
днем —
в небольшой классной комнате, а ночью —
в общей детской, тоже маленькой, с низким потолком и
в зимнее время вдобавок жарко натопленной.
Весь этот
день я
был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись
в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие
в то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только
в дни именин.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания
было следующее: три раза
в неделю он
будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас
в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье
была условлена
в таком размере: деньгами восемь рублей
в месяц, да два пуда муки, да
в дни уроков обедать за господским столом.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой
в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый
день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да
пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое
дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Чаю
в этот
день до обедни не
пьют даже дети, и так как все приказания отданы еще накануне, то делать решительно нечего.
Потом
пьют чай сами господа (а
в том числе и тетеньки, которым
в другие
дни посылают чай «на верх»), и
в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не могло
быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и
в память которого, 31 марта, одевалась
в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели
в обыкновенные
дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
Тетеньки, однако ж, серьезно обиделись, и на другой же
день в «Уголок»
был послан нарочный с приказанием приготовить что нужно для принятия хозяек. А через неделю их уже не стало
в нашем доме.
Дворня до того
была поражена, что
в течение двух-трех
дней чувствовалось между дворовыми нечто вроде волнения.
Тетеньки окончательно примолкли. По установившемуся обычаю, они появлялись
в Малиновце накануне преображеньева
дня и исчезали
в «Уголок»
в конце апреля, как только сливали реки и устанавливался мало-мальски сносный путь. Но и там и тут существование их
было самое жалкое.
Через три
дня Ольгу Порфирьевну схоронили на бедном погосте, к которому Уголок
был приходом. Похороны, впрочем, произошли честь честью. Матушка выписала из города средненький, но очень приличный гробик, средненький, но тоже очень приличный покров и пригласила из Заболотья старшего священника, который и служил заупокойную литургию соборне. Мало того: она заказала два сорокоуста и внесла
в приходскую церковь сто рублей вклада на вечныевремена для поминовения души усопшей рабы Божией Ольги.
— Разумеется. Ты у тетеньки
в гостях и, стало
быть, должен вести себя прилично. Не след тебе по конюшням бегать. Сидел бы с нами или
в саду бы погулял — ничего бы и не
было. И вперед этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и
дело с концом. И я бы не заступилась, а сказала бы: за
дело!
В таком положении стояло
дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не
было особенной нужды
в этой помощи, потому что ротное хозяйство не только с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность делать сбережения. Но он
был жаден и негодовал на отца.
На другой
день, ранним утром, началась казнь. На дворе стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной
в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел барин, на этот раз еще трезвый, и курил трубку.
В виду крыльца, на мокрой траве,
была разостлана рогожа.
— Ну, до трехсот далеконько. А впрочем,
будет с нее на нынешний
день! У нас
в полку так велось: как скоро солдатик не выдержит положенное число палок —
в больницу его на поправку. Там подправят, спину заживят, и опять
в манеж… покуда свою порцию сполна не получит!
Раз навсегда он сказал себе, что крупные злодейства — не женского ума
дело, что женщины не имеют такого широкого взгляда на
дело, но что
в истязаниях и мучительствах они, пожалуй,
будут повиртуознее мужчин.
Сравнительно
в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые проходило Улитино
дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели
будут мозолить начальству глаза, то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Там, несмотря на то, что последняя губернская инстанция решила ограничиться внушением Савельцеву
быть впредь
в поступках своих осмотрительнее, взглянули на
дело иначе.
Но думать
было некогда, да и исхода другого не предстояло. На другой
день, ранним утром, муж и жена отправились
в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь
в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство
в его бывшую усадьбу.
Целые
дни бродил он с клюкой по двору,
в неизменном синем затрапезе, которому, казалось, износу не
было.
Правда, что подобные
разделы большею частью происходили
в оброчных имениях,
в которых для помещика
было безразлично, как и где устроилась та или другая платежная единица; но случалось, что такая же путаница допускалась и
в имениях издельных,
в особенности при выделе седьмых и четырнадцатых частей.
В околотке существовало семь таких торговых пунктов, по числу
дней в неделе, и торговцы ежедневно переезжали из одного
в другое. Торговали преимущественно холстами и кожами, но
в лавках можно
было найти всякий крестьянский товар.
В особенности же бойко шел трактирный торг, так что, например,
в Заболотье существовало не меньше десяти трактиров.
В будни и небазарные
дни село словно замирало; люди скрывались по домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника
в контору по
делу, да на противоположном крае площади,
в какой-нибудь из редких открытых лавок, можно
было видеть сидельцев, играющих
в шашки.
Итак, матушка чувствовала как бы инстинктивную потребность сдерживать себя
в новокупленном гнезде более, нежели
в Малиновце. Но заболотское
дело настолько
было ей по душе, что она смотрела тут и веселее и бодрее.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят.
Был бы царь
в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное
дело, торопиться не надо, а вести
дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что
дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже
будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
Я не следил, конечно, за сущностью этих
дел, да и впоследствии узнал об них только то, что большая часть
была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и не нужна здесь, потому что я упоминаю о
делах только потому, что они определяли характер
дня, который мы проводили
в Заболотье. Расскажу этот
день по порядку.
Входил гость, за ним прибывал другой, и никогда не случалось, чтобы кому-нибудь чего-нибудь недостало. Всего
было вдоволь: индейка так индейка, гусь так гусь. Кушайте на здоровье, а ежели мало, так и цыпленочка можно велеть зажарить.
В четверть часа готов
будет. Не то что
в Малиновце, где один гусиный полоток на всю семью мелкими кусочками изрежут, да еще норовят, как бы и на другой
день осталось.
— Кабы не Сашенька — кажется бы… — молвила она, но, не докончив, продолжала: — Хороший
день будет завтра, ведреный; косить уж около дворов начали — работа
в ведрышко спорее пойдет.
На кровати, не внушавшей ни малейших опасений
в смысле насекомых,
было постлано два пышно взбитых пуховика, накрытых чистым бельем.
Раздеть меня пришла молоденькая девушка.
В течение вечера я уже успел победить
в себе напускную важность и не без удовольствия отдал себя
в распоряжение Насти.
— Это еще что! погодите, что
в Раисин
день будет! Стол-то тогда
в большой зале накроют, да и там не все господа разместятся,
в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем, да кухарка наша
будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все ходят, гостей угощают. Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.
Целый
день прошел
в удовольствиях. Сперва чай
пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять
пили чай, наконец ужинали.
В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас,
в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно
было куда не так вкусно.
Ели исправно, губы у всех
были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между тем все понуждала и понуждала...
На другой
день, с осьми часов, мы отправились к обедне
в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали к «часам». По возвращении домой началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода
была отличная, и именинный обед состоялся
в саду. Все сошло, как по маслу;
пили и
ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался
в полном смысле слова изумительным.
Произнося свои угрозы, матушка
была, однако ж,
в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат —
в сущности, ей
было все равно; но если он вправду племянник, то как же не принять его? Прогонишь его — он, пожалуй,
в канаве замерзнет;
в земский суд отправить его — назад оттуда пришлют… А
дело между тем разгласится, соседи
будут говорить: вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику
в угле отказала.
— Нет, голубчик, — сказала она, — нам от своего места бежать не приходится. Там
дело наладишь — здесь
в упадок придет; здесь
будешь хозяйствовать — там толку не добьешься. Нет ничего хуже, как заглазно распоряжаться, а переезжать с места на место этакую махинищу верст — и денег не напасешься.
Мы выехали из Малиновца около часа пополудни. До Москвы считалось сто тридцать пять верст (зимний путь сокращался верст на пятнадцать), и так как путешествие, по обыкновению, совершалось «на своих», то предстояло провести
в дороге не меньше двух
дней с половиной. До первой станции (Гришково), тридцать верст, надо
было доехать засветло.
— Никак, Анна Павловна! Милости просим, сударыня! Ты-то здорова ли, а мое какое здоровье! знобит всего, на печке лежу. Похожу-похожу по двору, на улицу загляну и опять на печь лягу. А я тебя словно чуял, и
дело до тебя
есть.
В Москву, что ли, собрались?
Ипат — рослый и коренастый мужик,
в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него
в приказчиках, когда еще
дела были, потом остался у него жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал на похоронах и вел себя так «благородно», что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или
в самом
деле не знала, к кому обратиться; как бы то ни
было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как
пить дам! Вот ужо пойдем
в лес по малину, я ее и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать,
будем жить
в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну, а тогда наше
дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
Но дедушка
был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с отцом, на ходу подал матушке и внучатам руку для целования и молча прошел
в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего
дня.
Обыкновенно
дня за два Настасья объезжала родных и объявляла, что папенька Павел Борисыч тогда-то просит чаю откушать. Разумеется, об отказе не могло
быть и речи. На зов являлись не только главы семей, но и подростки, и
в назначенный
день, около шести часов, у подъезда дома дедушки уже стояла порядочная вереница экипажей.
Когда все пристроились по местам, разносят чай, и начинается собеседование. Первою темою служит погода; все жалуются на холода. Январь
в половине, а как стала 1-го ноября зима, так ни одной оттепели не
было, и стужа
день ото
дня все больше и больше свирепеет.
В Москве у матушки
был свой крепостной фактотум, крестьянин Силантий Стрелков, который заведовал всеми ее
делами: наблюдал за крестьянами и дворовыми, ходившими по оброку, взыскивал с них дани, ходил по присутственным местам за справками, вносил деньги
в опекунский совет, покупал для деревни провизию и проч.
— И на что тебе каждый
день свечку брать! Раз-другой
в неделю взял — и
будет!
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые
в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают
в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий
день, так что к Троице
поспевают только
в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Но, помимо свах и сватов, Стрелкову и некоторым из заболотских богатеев, имевшим
в Москве торговые
дела, тоже приказано
было высматривать, и если окажется подходящий человек, то немедленно доложить.
Конечно, она не «влюбилась»
в Стриженого… Фи! одна накладка на голове чего стоит!.. но
есть что-то
в этом первом неудачном сватовстве, отчего у нее невольно щемит сердце и волнуется кровь. Не
в Стриженом
дело, а
в том, что настала ее пора…
С Клещевиновым сестра познакомилась уже
в конце сезона, на вечере у дяди, и сразу влюбилась
в него. Но что всего важнее, она
была убеждена, что и он
в нее влюблен. Очень возможно, что
дело это и сладилось бы, если бы матушка наотрез не отказала
в своем согласии.
Она меня с ума
в эти три недели сведет!
Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех ему назвала, где и по каким
дням бываем, да и к нам
в дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и он… какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня не въезжий дом, чтобы любовные свидания назначать!