Неточные совпадения
Устюжаниновы повели заводское
дело сильною рукой, а так как на Урале
в то время рабочих рук
было мало, то они охотно принимали беглых раскольников и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
На моих памятях
дело было, как он с блендочкой [Блендой называется рудничная лампа, какую рабочие прикрепляют к поясу; стремянка — деревянная лестница, по которой спускаются
в шахты.
— По осени гусей считают, Иван Семеныч, — скромничал Груздев, очень польщенный таким вниманием. — Наше такое
дело: сегодня богат, все
есть, а завтра
в трубу вылетел.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты
будешь бумаги
в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три
дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же
было мне с ним делать?
Оставив с Нюрочкой горничную Катрю, Петр Елисеич вернулся к гостям. Радостный
день был для него испорчен этим эпизодом:
в душе поднялись старые воспоминания. Иван Семеныч старался не смотреть на него.
Худой, изможденный учитель Агап,
в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена
ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью
были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные
в житейских
делах.
Первый ученик Ecole polytechnique каждый
день должен
был спускаться по стремянке с киркой
в руках и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял
в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а
в его знаниях никто не нуждался.
Все это происходило за пять лет до этого
дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума
в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда
в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так
было и теперь.
— Матушка, да ведь старики и
в самом
деле, надо
быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым весь
день в кабаке сидели, ну и ударили по рукам…
Положение Татьяны
в семье
было очень тяжелое. Это
было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где
дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили
в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
«Три пьяницы» вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки
в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что
днем в кабаке народу
было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала
в это время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть все свое бабье
дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.
— Ну,
дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо
будет тебя и
в сам-деле поучить, а матери где же с тобой справиться?.. Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший по целым
дням на голубятне, а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил на себя все, что
было в экипаже, и потащил
в горницы.
Некрасивая Дарья, видимо,
разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она
была в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке, голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым
делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже хотела
было примерять Оленкин сарафан, как
в окне неожиданно показалась голова Васи.
Семья Горбатого
в полном составе перекочевала на Сойгу, где у старика Тита
был расчищен большой покос. Увезли
в лес даже Макара, который после праздника
в Самосадке вылежал дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал
в работе семьи, как лесообъездчик, занятый своим
делом.
Маврина семья сразу ожила, точно и
день был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся
в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться
в контору? Ушлют его опять
в острог
в Верхотурье, только и видела работничка.
— Уж это што и говорить, — соглашались все. — Как по другим прочиим местам добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно
было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться…
В аккурате надо
дело делать.
Страда
была на исходе, а положение заводских
дел оставалось
в самом неопределенном виде.
Петр Елисеич
был другого мнения, которое старался высказать по возможности
в самой мягкой форме.
В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует, а между тем заводское
дело процветает благодаря машинам и улучшениям
в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже
будет выгоднее и для заводов эта новая система хозяйства.
Домик,
в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные
в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый
день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился
в шахту. Караул
был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча, и
в восемь часов утра уже
был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Завтрак вообще удался, и Лука Назарыч повеселел.
В окна глядел светлый августовский
день.
В открытую форточку слышно
было, как тяжело работали деревянные штанги. Прогудел свисток первой смены, —
в шахте работали на три смены.
Прошел и успеньев
день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места
в конторе, как всегда, — им
было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском
деле и не знавшим ничего другого, некуда
было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь
была в том, что они
были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их
в «гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
— Вот тебе и кто
будет робить! — посмеивался Никитич, поглядывая на собравшийся народ. — Хлеб за брюхом не ходит, родимые мои… Как же это можно, штобы этакое обзаведенье и вдруг остановилось? Большие миллионты
в него положены, — вот это какое
дело!
Мягкий белый снег шел по целым
дням, и
в избушке Таисьи
было особенно уютно.
— Ты
в самом-то
деле уходил бы куда ни на
есть, Кирило, — заметила Таисья, стараясь сдержать накипевшую
в ней ярость. — Мое
дело женское, мало ли што скажут…
Опять распахнулись ворота заимки, и пошевни Таисьи стрелой полетели прямо
в лес. Нужно
было сделать верст пять околицы, чтобы выехать на мост через р. Березайку и попасть на большую дорогу
в Самосадку. Пегашка стояла без
дела недели две и теперь летела стрелой. Могутная
была лошадка, точно сколоченная, и не кормя делала верст по сту. Во всякой дороге бывала. Таисья молчала, изредка посматривая на свою спутницу, которая не шевелилась, как мертвая.
Аграфену оставили
в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там
в коротких словах обсказала свое
дело. Анфиса Егоровна только покачивала
в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен
был увезти Аграфену
в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Аграфена стояла перед ним точно
в тумане и плохо понимала, что он говорит. Неужели она проспала целый
день?.. А старец ее пожалел… Когда она садилась
в сани, он молча сунул ей большой ломоть ржаного хлеба. Она действительно страшно хотела
есть и теперь повиновалась угощавшему ее Кириллу.
За
день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко полетели обратно, к могилке о. Спиридона, а от нее свернули на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это
было на руку беглецам. Скоро показался и Талый, то
есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то
в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
Дорога опять превратилась
в маленькую тропу, на которой даже и следа не
было, но инок Кирилл проехал бы всю эту «пустыню» с завязанными глазами:
было похожено и поезжено по ней по разным скитским
делам.
— Тут тебе
будет Святое озеро, куда ходят
в успеньев
день…
— Ну, они на Святом озере и
есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров
день к отцу Спиридону на могилку идут, а
в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым
делом, выступит гора Нудиха, а
в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
Мимо скита Енафы можно
было проехать среди белого
дня и не заметить его, — так он ловко спрятан
в еловом лесу у подножья Мохнатенькой горки.
Груздев приехал перед масленицей и остановился
в господском доме. Петр Елисеич обрадовался ему, как дорогому гостю, потому что мог с ним отвести душу. Он вытащил черновые посланного проекта и торопливо принялся объяснять
суть дела, приводя выдержки из посланной рукописи. Груздев слушал его со вниманием заинтересованного человека.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то
в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен
был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать:
дело сделано. И я не жалею.
— Мои совет — переезжать.
В Мурмосе
будешь жить — до всего близко… Тогда и кабаки можешь бросить. Не люблю я этого
дела, Самойло Евтихыч.
— Куда они Аграфену-то
девали? — спрашивал Груздев сонным голосом, уже лежа
в постели. — Ох-хо-хо… А девка-то какая
была: ломтями режь да
ешь.
В господский дом для увещания
в тот же
день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику». Каждый повторял свое и каждый стоял на своем. Особенно
в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
Туляцкому и Хохлацкому концам
было не до этих разговоров, потому что все жили
в настоящем. Наезд исправника решил все
дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно,
в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Галдевшая у печей толпа поденщиц
была занята своим
делом. Одни носили сырые дрова
в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста
была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько
дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова
были такие тяжелые, точно камни.
Долго стоял Коваль на мосту, провожая глазами уходивший обоз. Ему
было обидно, что сват Тит уехал и ни разу не обернулся назад. Вот тебе и сват!.. Но Титу
было не до вероломного свата, — старик не мог отвязаться от мысли о дураке Терешке, который все
дело испортил. И откуда он взялся, подумаешь: точно из земли вырос… Идет впереди обоза без шапки, как ходил перед покойниками.
В душе Тита этот пустой случай вызвал первую тень сомнения: уж ладно ли они выехали?
—
В самом
деле, отличная бы штука
была! — согласился Груздев с женой. — Дом отличный… Живи себе.
Присутствовавшие за ужином дети совсем не слушали, что говорили большие. За
день они так набегались, что засыпали сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза, и Вася должен
был ее щипать, чтобы она совсем не уснула. Груздев с гордостью смотрел на своего молодца-наследника, а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь
в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», — думала она матерински. Спать она увела Нюрочку
в свою комнату.
Возвращаясь на другой
день домой, Петр Елисеич сидел
в экипаже молча: невесело
было у него на душе. Нюрочка, напротив, чувствовала себя прекрасно и даже мурлыкала, как котенок, какую-то детскую песенку. Раз она без всякой видимой причины расхохоталась.
Отыщет он Аграфену на
дне морском, и
будет она хозяйкой у него
в доме.
Появление «Домнушкина солдата» повернуло все
в горбатовском дворе вверх
дном. Братья встретились очень невесело, как соперники на отцовское добро. До открытой вражды
дело не доходило, но и хорошего ничего не
было.
— Им нужны кровопийцы, а не управители! — кричал он, когда
в Ключевской завод приехал исправник Иван Семеныч. — Они погубят все
дело, и тогда сам Лука Назарыч полетит с своего места… Вот посмотрите, что так
будет!
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью
в голосе. — Корень
была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое
дело…
Про черный
день у Петра Елисеича
было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг, а чтобы продать свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил
в оборот по другим операциям, как та же хлебная торговля.