Неточные совпадения
В тот же
день к вечеру на имя ссыльного
был доставлен пакет, возвещавший ему прощение и возвращение, дарованные волей воцарившейся императрицы Елисаветы: но все это уже опоздало. Князь Яков
был разрешен небесною властью ото всех уз, которыми вязала его власть земная.
Это созрело как раз пред открытием французской кампании,
в которую дедушка вступил с своим полком и
был замечательно несчастлив:
в каком
деле он ни участвовал, неприятель разбивал его самым роковым образом.
Не
было с княгиней Варварой Никаноровной ни обморока, ни истерики, а на другой
день она велела служить
в своей церкви по муже заупокойную обедню, к которой приказала
быть всем крестьянам ближних сел, их старостам, бурмистрам и управителю.
В церковь его паникадил
был заказан,
в село бедным деньги посланы, да и еще слепому тому злому
в особину на его долю десять рублей накинуто, чтобы добрей
был, а Грайворону тут дома мало чуть не однодворцем посадили: дали ему и избу со светелкой, и корову, и овец с бараном, и свинью, и месячину, а водка ему всякий
день из конторы
в бутылке отпускалась, потому что на весь месяц нельзя
было давать: всю сразу
выпивал.
— Обстоятельство это
было такое смешное, да не мало и страшное, — продолжала Ольга Федотовна, — а заключалось оно
в том, что, храни бог, если бы тогда бабиньку господь не помиловал, так и тебя бы на свете не
было, потому что это все произошло при рождении твоего отца, князя Дмитрия, всего на второй
день.
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись еще немножечко, будто почернее стала, но
пить он не перестал, а только все осведомлялся, когда княгиня встанет, и как узнал, что бабинька велела на балкон
в голубой гостиной двери отворить, то он под этот
день немножко вытрезвился и
в печи мылся. А как княгиня сели на балконе
в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз
в большой сиреневый куст и оттуда, из самой середины, начал их, как перепел, кликать.
Первыми друзьями молодого вдовства княгини
были два самые скромные лица, имена которых я уже упоминала: это Патрикей Семеныч Сударичев и Ольга Федотовна, которую я девятнадцать лет кряду видела изо
дня в день, но фамилия которой осталась для меня неизвестною.
Со вдовством бабушки отношения их с Ольгой Федотовной сделались еще короче, так как с этих пор бабушка все свое время проводила безвыездно дома. Ольга Федотовна имела светлую и уютную комнату между спальнею княгини Варвары Никаноровны и детскою, двери между которыми всегда, и
днем и ночью,
были открыты, так что бабушка, сидя за рабочим столиком
в своей спальне, могла видеть и слышать все, что делается
в детской, и свободно переговариваться с Ольгой Федотовной.
Ольга Федотовна, несмотря на свое магазинное воспитание,
была совершенно неопытна
в любовных
делах: она думала, что счастье, которое она впервые ощутила при сознании, что она любит, может оставаться полным и найдет для себя занятие
в самом себе, но, увы! сердце бедной девушки начало жаждать ответа.
Бабушка
в этот
день была, по-видимому, не
в таком покорном настроении духа: она как будто вспомнила что-то неприятное и за обедом, угощая у себя почетного гостя, преимущественно предоставляла занимать его дяде, князю Якову Львовичу, а сама
была молчалива. Но когда архиерей, сопровождаемый громким звоном во все колокола, выехал из родного села
в карете, запряженной шестериком лучших бабушкиных коней, княгиня даже выразила на него дяде и maman свою «критику».
А тут, — она повела рукою на чайную комнату, где Марья Николаевна и Ольга Федотовна
в это время бережно перемывали бывший
в тот
день в употреблении заветный саксонский сервиз, и добавила: — тут по любви-то у нас
есть своя академия и свои профессора…
— Красоту он, — говорила старушка, — имел такую, что хотя наш женский пол, бывало, и всякий
день его видел, но, однако, когда у княгини бывали
в залах для гостей большие столы, то все с девичьей половины через коридорные двери глядеть ходили, как он, стоя у особого стола за колоннами,
будет разливать горячее.
Нынче очень многие думают, что при крепостном праве почти совсем не нужно
было иметь уменья хорошо вести свои
дела, как будто и тогда у многих и очень многих
дела не
были в таком отчаянно дурном положении, что умные люди уже тогда предвидели
в недалеком будущем неизбежное «захудание» родового поместного дворянства.
Но я не хотела бы тоже, чтобы кто-нибудь подумал, что бабушка
была только деисткою и индифферентною
в делах веры.
С этой духовной стороны она и начала свое вдовье господарство. Первым ее
делом было потребовать из церквей исповедные росписи и сличить, кто из крестьян ходит и кто не ходит
в церковь? От неходящих, которые принадлежали к расколу, она потребовала только чтоб они ей откровенно сознались, и заказала, чтобы их причет не смущал и не неволил к требам. Она о них говорила...
Церковных же своих крестьян княгиня сама
разделила по седмицам, чтобы каждый мог свободно говеть, не останавливая работ; следила, чтоб из числа их не
было совращений —
в чем, впрочем, всегда менее винила самих совращающихся, чем духовенство. О духовенстве она, по собственным ее словам, много скорбела, говоря, что «они ленивы, алчны и к
делу своему небрежны, а
в Писании неискусны».
От таких требовалось только одно: чтобы человек не
был неблагодарен и хоть раз
в год приезжал извещать Варвару Никаноровну, как идут его
дела.
В заключение характеристики приведу, что говорил о бабушке простой человек, муж той, столь часто до сих пор упоминавшейся, дьяконицы Марьи Николаевны. Этот
былой «поскакун» и танцор, доживший ко
дням моего отрочества до глубокого престарения, сказал мне однажды о княгине так...
Княгиня отвечала, что она всякому гостю всегда рада и
дня не назначает, но только извещает, что она вскоре едет
в Петербург за дочерью, и просит графа, если ему угодно у нее
быть, то не замедлить.
По независимым и оригинальным понятиям бабушки, губернатор
был «старший приказный
в губернии», и приказным до него
было и
дело, а ей никакого: вежлив он к ней и хорош для других, она его примет
в дом, а нет, так она его и знать не хочет.
Но гостей надо
было принять, и
день их приезда настал:
день этот
был погожий и светлый; дом княгини сиял, по обыкновению, полной чашей, и
в нем ни на волос не
было заметно движение сверх обыкновенного; только к столу
было что нужно прибавлено, да Патрикей, сходив утром
в каменную палатку, достал оттуда две большие серебряные передачи, круглое золоченое блюдо с чернью под желе, поднос с кариденами (queridons) да пятнадцать мест конфектного сервиза.
— Тут уже не по грамоте, а на
деле дворянин, — говорила она своим близким, — богат как церковная мышь,
есть нечего, а
в мучной амбар салом не сманишь: «перервешь, а не выворотишь».
Все это
были беседы бесконечные, но не бесплодные, и
в них коротались
дни, а когда Дон-Кихот вдруг исчезал, эти живые беседы обрывались, и тогда все чувствовали живой недостаток
в Рогожине.
Мужики, с которыми происходил этот последний бой,
были, однако, не из сутяжливых: они, покончив
дело своею расправой, ничего более не искали, и Дон-Кихот, успокоясь на этот счет и поправясь
в силах и здоровье, теперь опять уже расправлял свои крылья и, нося руки фертом, водил во все стороны носом по воздуху, чтобы почуять: не несет ли откуда-нибудь обидою, за которую ему с кем-нибудь надо переведаться.
Газет тогда по деревням мало получали, но о чугуевском
деле в Протозанове знали по слухам, и когда
были новые слухи, ими особенно интересовались.
У нас
есть знать, именитые роды, от знатных
дел и услуг предков государству прославившиеся; вот это помнить надо, а у нас родовое-то все с Петра раскрадено да
в посмех дано.
—
Есть, — отвечала бабушка, — и я сама имею счастие многих знать с духом и с благородным сердцем, но только все они вроссыпь приходят… Склейки нет, без призвания к
делу наша дворянская сила
в пустоцвет идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите… вон тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает… Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
Я его так и называю свиток. Он скручен весь, а если его раскатать, то я и не знаю, как он обширен
будет! Мне кажется, один своим благородством удивить свет может. Все
в нем писано: и великие
дела для возбуждения духа, и позорное слово для угрожения, и мои беззакония тоже
в нем заключаются.
В минуты приезда неожиданных гостей княгиня только что вернулась из института, где на другой
день назначен
был выпуск, и находилась
в неприятном волнении. Она встретила друзей с изумлением, и ее первым к ним словом
был вопрос...
На другой
день это
было исполнено: княжна с матерью
была у Хотетовой, и визит обошелся благополучно, если не считать, что на ежечасные повторения Хотетовой княжне совета «помнить бога и молиться ему» бабушка добавляла свои советы любить ближнего,
быть готовым на помощь всякому требующему помощи, не гордиться, не чваниться, не превозноситься
в благоприятных обстоятельствах и не падать духом
в противных.
Дело заключалось
в том, что граф Николай Петрович Шереметев
в 1801 году женился на своей крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвище которой переделали
в «Ковалевскую» и говорили, будто она происходила из польской шляхты и
была записана
в крепость Шереметевых незаконно. К этому обстоятельству от нечего делать не переставали возвращаться при каждом удобном случае и достойную уважения графиню
в глаза чествовали, а за глаза звали «Парашкою».
Граф Нельи поносил Зубова и прямо писал о нем, что «он богат как Крез, а надменен как индейский петух, но не стыдился жить во дворце на всем на готовом и так пресыщался, что стол его, да Салтыкова с Браницким, обходился казне
в день четыреста рублей», что, по тогдашней цене денег, разумеется,
была сумма огромная.
Одним словом, попасть к этому человеку
было нелегко; но чем труднее Хлопову
было проникнуть
в дом князя, тем он упорнее этого добивался и, наконец, схватился за один случай, который ему показался благоприятным. Князь
был очень озабочен каким-то общественным
делом, представлявшим почему-то неодолимые трудности. Хлопов нашел средство принести этому
делу пользу и, встретив где-то князя Г., сообщил ему свой план и просил позволения приехать к нему
в дом, с тем чтобы развить ему свою мысль подробнее.
Княгиня и граф во многом могли друг другу сочувствовать. И она и он предпочитали словам
дело, и она и он видели, что русское общество дурно усвоивает просвещение. Разница
была в том, что княгиню это глубоко огорчало, а граф смотрел на все это как чужой человек, как наблюдатель, спокойно, а может
быть даже и со злорадством, которое, разумеется, скрывал от княгини.
Как истый остзеец, и потому настоящий, так сказать прирожденный аристократ, граф и
в самом
деле мог гордиться тем, что его дворянство не идет разгильдяйскою походкой дворянства русского, походкою, которая обличала уже все его бессилие
в ту пору, когда оно, только что исполнив славное
дело обороны отечества, имело, может
быть, самое удобное время, чтоб обдумать свое будущее и идти к целям своего призвания.
Графу казалось, что теперь он имел право считать княгиню сильно склонною к самым живым
в его пользу чувствам. Как человек солидный, имевший
дело не с девочкою, а с женщиною, которой
было под сорок, он не торопил ее более ясными признаниями: он
был уверен, что все это непременно придет
в свое время, когда княгиня поустроится с дочерью.
Подозрение, что Кипренский хочет льстить суетности княжны, тревожило бабушку невыносимо: она хотела во что бы то ни стало видеть портрет прежде, чем он
будет готов. Граф должен
был уладить это
дело. Кипренский сдался на усиленные просьбы, и княгиня
была допущена
в его мастерскую.
Одна княгиня, которой еще
в деревне прежде всех пришло на мысль — не намерен ли граф за нее посвататься, теперь об этом вовсе не думала: зато каково же
было ее удивление, когда
в один прекрасный
день он неожиданно сделал ей предложение.
— Нет, вы меня извините, — говорит, — это совсем не
в том
дело, я вас с тем пригласила, что хочу пред вами с открытою душою
быть…
Но каково бы там ни
было в самом
деле его происхождение, он оказался как нельзя более отвечающим тому назначению, какое желала ему дать бабушка.
Надо
было призвать самоё бабушку, которая, разобрав
в чем
дело, призвала Gigot и сказала...
Во время моего отрочества я слыхала похвалы Gigot даже от таких людей, которым, по-видимому, никакого и
дела не могло
быть до злополучного чужестранца, — Gigot хвалили дворовые и деревенские люди Протозанова, говоря
в одно слово, что он
был «добрый и веселый», а дядя, князь Яков Львович, вспоминая свое детство, никогда не забывал вставлять следующее...
Другое
дело воспитатели, которых надо
было принять
в дом: тут обнаруживалась чрезвычайная осмотрительность, с которою, по-видимому, очень трудно
было согласить выбор Gigot.
Журавский, однако, всех отклонял от участия
в этом
деле; он надеялся провести все чрез
В. Перовского, от имени которого и должна
была идти «записка».
Граф предоставлял до всего додуматься графине Антониде и ей же дарил весь почин
дела: она должна
была вызнать мысли княжны, внушить ей симпатию к этому плану; забрать ее на свою сторону и, уверясь, что княжна
в случае решительного вопроса даст решительный же ответ
в желанном духе, граф предоставлял Хотетовой упросить и уговорить его на этот брак; а ему тогда останется только согласиться или не согласиться.
Граф, к чести его сказать, умел слушать и умел понимать, что интересует человека. Княгиня находила удовольствие говорить с ним о своих надеждах на Червева, а он не разрушал этих надежд и даже частью укреплял их. Я уверена, что он
в этом случае
был совершенно искренен. Как немец, он мог интриговать во всем, что касается обихода, но
в деле воспитания он не сказал бы лживого слова.
Однако тем
дело не кончилось. Доримедонт Васильич, убедясь, что «с бараньей ляжки» взыскивать нечего, считал себя призванным отметить графине Антониде и графу, и он привел это
в исполнение. Первой он написал «памфлет» и принудил того же Gigot доставить этот памфлет
в запечатанном конверте самой графине. Он это поставил французу необходимым условием для его целости, без чего грозился
в удобное время отдуть его, когда княгини не
будет дома.
И действительно, граф к вечеру мог уже переехать
в карете к себе, а через два
дня был на ногах по-прежнему молодцом и уже не застал Рогожина
в доме тещи. Дон-Кихот
был выслан из Петербурга
в тот же
день, как он уронил графа, потянув из-под его ног ковер. Княгиня наскоро призвала его и сказала...
Княгиня на третий
день после свадьбы дала большой бал, на котором допустила следующее отступление от нового этикета
в пользу старины: когда
пили за здоровье молодых, к княгине подошел Патрикей с серебряным подносом, на котором
была насыпана куча червонцев.
Впрочем, полагали, что она рада, устроив дочь за видного человека; но причина приятного настроения княгини
была совсем иная: Варвара Никаноровна не одобряла
в душе брака дочери и предвидела от него впереди «много неприятного», но это уже
было дело непоправимое, зато теперь, пока что случится,
дело это давало ей передышку и увольняло ее отсюда, с этого «ингерманландского болота», как звали тогда Петербург люди, побывавшие за границею.