Неточные совпадения
Отец был, по тогдашнему времени, порядочно образован; мать — круглая невежда; отец вовсе
не имел практического смысла и любил разводить на бобах, мать, напротив
того, необыкновенно цепко хваталась за деловую сторону жизни, никогда вслух
не загадывала,
а действовала молча и наверняка; наконец, отец женился уже почти стариком и притом никогда
не обладал хорошим здоровьем, тогда как мать долгое время сохраняла свежесть, силу и красоту.
Затем, приступая к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя, что в настоящем труде он
не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития,
а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в
то же время представляющих и отдельное целое.
Леса, как я уже сказал выше, стояли нетронутыми, и лишь у немногих помещиков представляли
не то чтобы доходную статью,
а скорее средство добыть большую сумму денег (этот порядок вещей, впрочем, сохранился и доселе).
А так как, несмотря на объезды, все-таки приходилось захватить хоть краешек болота,
то в таких местах настилались бесконечные мостовники, память о которых
не изгладилась во мне и доднесь.
Не о красоте,
не о комфорте и даже
не о просторе тогда думали,
а о
том, чтоб иметь теплый угол и в нем достаточную степень сытости.
Родился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом. В
то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов)
не ездили, в предвидении родов, ни в столицы, ни даже в губернские города,
а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры;
не составил исключения и я.
А наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой,
а меня прислуга встречает: «Ведь Прохор-то Семеныч — это муж-то мой! — уж с неделю дома
не бывал!»
Не бывал да
не бывал, да так с
тех пор словно в воду и канул.
Тем не менее, так как у меня было много старших сестер и братьев, которые уже учились в
то время, когда я ничего
не делал,
а только прислушивался и приглядывался,
то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
В семействе нашем царствовала
не то чтобы скупость,
а какое-то непонятное скопидомство.
— Но вы описываете
не действительность,
а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на ад — об этом я
не спорю, но в
то же время утверждаю, что этот ад
не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Или обращаются к отцу с вопросом: «
А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык
не отсохнет!» Что же касается матушки,
то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала
не без жестокости, что память у нее относительно обид
не короткая.
— Ты знаешь ли, как он состояние-то приобрел? — вопрошал один (или одна) и тут же объяснял все подробности стяжания, в которых торжествующую сторону представлял человек, пользовавшийся кличкой
не то «шельмы»,
не то «умницы»,
а угнетенную сторону — «простофиля» и «дурак».
—
А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это
не осудит, потому что я мать: что хочу,
то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
И когда отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь,
а не понимаете, что тут
не одно,
а три слова: же, за, ны… „за нас“
то есть», —
то она очень развязно отвечала...
— Это персик ранжевый,
а вот по отделениям пойдем, там и других персичков поедим. Кто меня любит — и я
тех люблю;
а кто
не любит — и я
тех не люблю.
—
Не властна я, голубчик, и
не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне
не пожаловал, и я бы тебя
не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят,
то и делают!
А я, мой друг,
не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга,
а я — верная!
А он в ответ: «Да уж потерпите; это у него характер такой!..
не может без
того, чтоб спервоначалу
не измучить,
а потом вдруг возьмет да в одночасье и решит ваше дело».
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о
том, о сем,
а больше ни о чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она
не любит празднословия мужа, да ей и некогда.
Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в
ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
Антипка-то в
ту пору в ногах валялся, деньги предлагал,
а она одно твердит: «Тебе все равно, какой иконе Богу ни молиться…» Так и
не отдала.
— Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет,
а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в
ту пору с пустошами погодить,
не все в кортому сдавать…
А завтра, чуть свет, опять сходите, и ежели окажутся следы ног,
то всё как следует сделайте, чтоб
не было заметно.
— Вот так оказия!
А впрочем, и
то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы и завтра
не забыть! Напомни.
Что же касается до меня лично,
то я,
не будучи «постылым»,
не состоял и в числе любимчиков,
а был, как говорится, ни в
тех, ни в сех.
Весь этот день я был радостен и горд.
Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу,
а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове,
а тетеньки-сестрицы, гостившие в
то время у нас, подарили целую тарелку с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно они делывали это только в дни именин.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что от старших детей остались книжки, тетрадки,
а в
том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол в смежной комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
На одном из подобных собеседований нас застала однажды матушка и порядочно-таки рассердилась на отца Василия. Но когда последний объяснил, что я уж почти всю науку произошел,
а вслед за
тем неожиданно предложил,
не угодно ли, мол, по-латыни немножко барчука подучить,
то гнев ее смягчился.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и сестер.
Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность,
а кроме
того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня
не мучили, но зато и помощи я ниоткуда
не имел.
Все в доме усердно молились, но главное значение молитвы полагалось
не в сердечном просветлении,
а в
тех вещественных результатах, которые она, по общему корыстному убеждению, приносила за собой.
Ради говельщиков-крестьян (господа и вся дворня говели на страстной неделе,
а отец с тетками, сверх
того, на первой и на четвертой), в церкви каждый день совершались службы,
а это, в свою очередь, тоже напоминало ежели
не о покаянии,
то о сдержанности.
Один только прием был для меня вполне ощутителен,
а именно
тот, что отныне знания усвоивались мною
не столько при помощи толкований и объяснений, сколько при помощи побоев и телесных истязаний.
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу
не утешительных (во что бы ни стало) выводов,
а правды. И, во имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели
тот, который достался на долю детей.
Никаким подобным преимуществом
не пользуются дети. Они чужды всякого участия в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и
не знают, что эта рука сделает с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они
не отдают себе отчета в
том, действительно ли это знания,
а не бесполезности…
Остаются враги внутренние, но борьба с ними даже в отличие
не вменяется. Как субалтерн-офицер, он
не играет в этом деле никакой самостоятельной роли,
а лишь следует указаниям
того же Мити Потанчикова.
Я знаю, что страдания и неудачи, описанные в сейчас приведенном примере, настолько малозначительны, что
не могут считаться особенно убедительными. Но ведь дело
не в силе страданий,
а в
том, что они падают на голову неожиданно, что творцом их является слепой случай,
не признающий никакой надобности вникать в природу воспитываемого и
не встречающий со стороны последнего ни малейшего противодействия.
— Ну, теперь пойдут сряду три дня дебоширствовать!
того и гляди, деревню сожгут! И зачем только эти праздники сделаны! Ты смотри у меня! чтоб во дворе было спокойно! по очереди «гулять» отпускай: сперва одну очередь, потом другую,
а наконец и остальных. Будет с них и по одному дню… налопаются винища! Да девки чтоб отнюдь пьяные
не возвращались!
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он
не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и
тот же ответ, что староста «
не годится».
А между
тем овсы еще наполовину
не сжатые в поле стоят,
того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже
не весь убран…
Не для
того, разумеется, мы рвемся туда, чтобы участвовать в крестьянских увеселениях — упаси боже Затрапезных от такого общения! —
а просто хоть посмотреть.
Настоящая гульба, впрочем, идет
не на улице,
а в избах, где
не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха
то и дело убирают скотину на конный двор.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка,
а не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас
не гащивала и куска вашего
не едала,
а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата,
то живите смирно.
А ваших слов, Марья Порфирьевна, я
не забуду…
Она самолично простаивала целые дни при молотьбе и веянии и заставляла при себе мерять вывеянное зерно и при себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме
того, завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в год проверяла наличность. Она уже
не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом,
а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых, по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она
не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но сделала в ней очень значительные сокращения. Самое главное сокращение заключалось в
том, что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых до одной,
а число последних до пары,
а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный двор.
— Они дворянки, — сказала она язвительно, —
а дворянкам
не пристало холопские щи есть. Я купчиха — и
то не ем.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: —
А тебе, мой друг,
не следовало
не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом
не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что хочу,
то с ней и делаю. Так-то.
Улита домовничала в Щучьей-Заводи и имела на барина огромное влияние. Носились слухи, что и стариковы деньги, в виде ломбардных билетов, на имя неизвестного, переходят к ней.
Тем не менее вольной он ей
не давал — боялся, что она бросит его, —
а выпустил на волю двоих ее сыновей-подростков и поместил их в ученье в Москву.
— Смотри, Фиска! Ты лиха,
а твой Николушка еще
того лише. Как бы он под пьяную руку тебя
не зарубил!
—
А? что? — крикнул на него Савельцев, — или и тебе
того же хочется? У меня расправа короткая! Будет и тебе… всем будет! Кто там еще закричал?.. запорю! И в ответе
не буду! У меня, брат, собственная казна есть! Хребтом в полку наживал… Сыпну денежками — всем рты замажу!
Так как это случилось ночью,
то Фомушка ничего
не слыхал,
а потому и
не успел воспользоваться хранившимися в бюро документами.
Не приказывала,
не горячилась,
а только «рекомендовала», никого
не звала презрительными уменьшительными именами (Агашу, несмотря на
то, что она была из Малиновца, так и называла Агашей, да еще прибавляла: «милая») и совсем забывала, что на свете существует ручная расправа.
Службой в суде он дорожил
не ради получаемого нищенского жалованья,
а ради
того, что она давала ему известное общественное положение и ставила его в сношения с клиентами.
— То-то; я дурного
не посоветую. Вот в Поздеевой пустоши клочок-то, об котором намеднись я говорил, — в старину он наш был,
а теперь им графские крестьяне уж десять лет владеют.
А земля там хорошая, трава во какая растет!