Неточные совпадения
А «хамкам»
и совсем ничего не давали (я помню, как матушка беспокоилась во время сбора ягод, что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда, что называется, ягоде обору нет, но
и тут непременно дождутся, что она от долговременного стояния на погребе начнет плесневеть.
Между прочим,
и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом
и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!»
А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный —
и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «
Вот теперь в самый раз!» «Так по его
и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вот при Павле Петровиче такой казус был: встретился государю кто-то из самых простых
и на вопрос: «Как вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!»
А государь недослышал
и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
— Толкуй, троеслов! Еще неизвестно, чья молитва Богу угоднее. Я
вот и одним словом молюсь,
а моя молитва доходит,
а ты
и тремя словами молишься, ан Бог-то тебя не слышит, —
и проч.
и проч.
— Что отец! только слава, что отец!
Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить,
а ведь
и я чем не Затрапезный?
Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ
и скажет: пей, ешь
и веселись!
И манже,
и буар,
и сортир — все тут!
—
И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь,
а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше
вот что: щец с солониной свари,
а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Позвольте, сударыня, вам посоветовать. На погребе уж пять дней жареная телячья нога, на случай приезда гостей, лежит, так
вот ее бы сегодня подать.
А заяц
и повисеть может.
— Без чаю да без чаю! только вы
и знаете!
а я
вот возьму да
и выпью!
— Ну,
вот видишь,
а я иду в ранжереи
и тебя хотела взять.
А теперь…
— Это персик ранжевый,
а вот по отделениям пойдем, там
и других персичков поедим. Кто меня любит —
и я тех люблю;
а кто не любит —
и я тех не люблю.
— Не властна я, голубчик,
и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал,
и я бы тебя не ловила.
И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте…
вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там
и хлебца,
и молочка,
и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то
и делают!
А я, мой друг, не властна! я себя помню
и знаю, что я тоже слуга!
И ты слуга,
и я слуга, только ты неверный слуга,
а я — верная!
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь!
Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите,
а не то еще издохнет, чего доброго!
А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
— Брысь, пострелята! Еще ученье не кончилось,
а они на-тко куда забрались!
вот я вас! — кричит она на детей, все еще скучившихся у окна в девичьей
и смотрящих, как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
— Ишь жрут! — ворчит Анна Павловна, — кто бы это такая? Аришка долговязая — так
и есть!
А вон
и другая! так
и уписывает за обе щеки, так
и уписывает… беспременно это Наташка…
Вот я вас ужо… ошпарю!
Анна Павловна
и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой
и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок
и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «
Вот хоть
и подгнил маленько,
а сколько еще хорошего места осталось!»
—
Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я
и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает,
а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено.
И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское,
и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
—
Вот так оказия!
А впрочем,
и то сказать, целый день туда да сюда… Поневоле замотаешься! Как бы
и завтра не забыть! Напомни.
— Видишь,
вот палки… с них
и копируй! Сначала по палкам выучись,
а потом
и дальше пойдешь, — сказала она, уходя.
—
Вот так огород нагородил! Ну, ничего,
и всегда так начинают.
Вот она, палочка-то! кажется, мудрено ли ее черкнуть,
а выходит, что привычка да
и привычка нужна! Главное, старайся не тискать перо между пальцами, держи руку вольно, да
и сам сиди вольнее, не пригибайся. Ну, ничего, ничего, не конфузься! Бог милостив! ступай, побегай!
—
Вот тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с тобой займется,
а ты все-таки
и сам просматривай книжки, по которым старшие учились. Может быть,
и пригодятся.
— Ах,
вот это бесподобно! — воскликнула она, — по программе хоть в приготовительный класс
и не требуется,
а все-таки…
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, —
и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели
и сказала что, так спроста!.. Так
вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего
и на уме нет,
а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу,
и не думай!
А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
—
А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть
и в углу сижу,
а все знаю, что на свете делается!
Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить… проживу
и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем
и сами в гости не ездим… некуда!
А коли ненароком вспомнят добрые люди, милости просим!
Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
— Что смотришь! скажись мертвым — только
и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны —
вот и будешь потихоньку жить да поживать у себя в Щучьей-Заводи.
А я здесь хозяйничать буду.
—
Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила…
а? забыл?
И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу,
и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
—
Вот, сударыня, кабы вы остальные части купили, дело-то пошло бы у нас по-хорошему.
И площадь в настоящий вид бы пришла,
и гостиный двор настоящий бы выстроили!
А то какой в наших лавчонках торг… только маета одна!
— Ах ты, Господи! Затрапезные!
А барыня точно чуяли. Еще давеча утром только
и говорили: «
Вот кабы братец Василий Порфирьич вспомнил!» Пожалуйте! пожалуйте! Сейчас придут! сейчас!
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож будет!
Вот я тебе кацавейку старую дам,
и ходи в ней на здоровье!
а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
—
Вот и прекрасно!
И свободно тебе,
и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай на здоровье,
а потом клубнички со сливочками поедим. Нет худа без добра: покуда ты мылся,
а мы
и ягодок успели набрать. Мало их еще, только что поспевать начали, мы сами в первый раз едим.
Вот мы
и не сеем
и не жнем,
а нам хорошо живется, — пусть
и трудящимся будет хорошо.
Вот только Акуля с Родивоном — из мужской прислуги он один в доме
и есть,
а прочие всё девушки — всё что-то про себя мурлыкают.
— Я больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался,
и вздрогнули сердца новгородцев» —
вот он как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола,
и сердца новгородцев вздрогнули»,
а он знал, на каких словах ударение сделать!
— Матушка прошлой весной померла,
а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали,
а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора.
Вот и надумал я: пойду к родным, да
и на людей посмотреть захотелось.
И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
—
Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе
и тепленько
и уютненько будет. Обедать сверху носить будут,
а потом, может,
и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай,
и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
— Ну, спасибо тебе,
вот мы
и с жарковцем! — поблагодарила его матушка, —
и сами поедим,
и ты с нами покушаешь. Эй, кто там! снесите-ка повару одного тетерева, пускай сегодня к обеду зажарит,
а прочих на погреб отдайте… Спасибо, дружок!
— Какое веселье! Живу —
и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть»)
вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима,
а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть!
А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет,
и не узнаешь!
— Нехорошо все в рубашке ходить;
вот и тело у тебя через прореху видно, — сказала она, — гости могут приехать — осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе водят.
А кроме того,
и в церковь в праздник выйти… Все же в казакинчике лучше.
—
Вот и я, братцы, к вам пришел! — приветствовал он нас, —
а вы всё в клетке да в клетке, словно острожные, сидите… Эх, голубчики, плохо ваше дело! Что носы повесили? давайте играть!
Вот я, мужик, вышел в поле лошадей ловить,
вот у меня
и кормушка с овсом в руках (он устроил из подола рубашки подобие кормушки), —
а вы, лошади, во стаде пасетесь.
— Ну,
вот видишь:
и тут заведение,
и в Малиновце заведение…
И тут запашка,
и там запашка…
А их ведь надо поддерживать! Жить тут придется.
—
Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот еще можно сделать,
а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно на тычке живу. Куда ни выйдешь, все на чужую землю ступишь.
— Ты будешь работу работать, — благосклонно сказал он Аннушке, —
а сын твой, как выйдет из ученья, тоже хлеб станет добывать;
вот вы
и будете вдвоем смирнехонько жить да поживать. В труде да в согласии — чего лучше!
Детей у него было четверо
и всё сыновья — дядя любил мудреные имена,
и потому сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк
и Помпей — были тоже придавлены
и испуганы, по крайней мере, в присутствии отца, у которого на лице, казалось, было написано: «
А вот я тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет,
а остальные кончали гимназию.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста!
Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость,
а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг,
и на Волгу за рыбой посылать,
а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю!
И сам хорошо ест,
и другие чтоб хорошо ели —
вот у него как!
— Надо помогать матери — болтал он без умолку, — надо стариково наследство добывать! Подловлю я эту Настьку, как пить дам!
Вот ужо пойдем в лес по малину, я ее
и припру! Скажу: «Настасья! нам судьбы не миновать, будем жить в любви!» То да се… «с большим, дескать, удовольствием!» Ну,
а тогда наше дело в шляпе! Ликуй, Анна Павловна! лей слезы, Гришка Отрепьев!
И вот, в половине июня (мы, дети, уж собрались в это время в деревню из заведений на каникулы), часу в седьмом вечера, на дороге, ведущей в Москву, показалась из-за леса знакомая четвероместная коляска,
а через несколько минут она была уже у крыльца.
— Ну
вот.
И давали, потому мужику есть надобно,
а запасу у него нет. Расчетливый хозяин тут его
и пристигнет. Вынь да положь.
— Лимоны-то у него были,
а хлеб плохо родился. Весь навоз на сады да на огороды изводил. Арбузы по пуду бывали.
Вот ты
и суди.
—
А француз в ту пору этого не рассчитал. Пришел к нам летом, думал, что конца теплу не будет, ан возвращаться-то пришлось зимой.
Вот его морозом
и пристигло.