Неточные совпадения
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько дней перед
тем я
начинал ощущать жалость во всем теле, а в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя — и
та беспокойно металась на постели и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились в жару и плакали; даже собаки на дворе выли.
Мы опять умолкли; я чувствовал, что на душе у меня смутно и что сердце опять
начинает падать в груди, несмотря на
то что сожаление о смене любимого начальника умерялось надеждою на присылку другого любимого начальника.
С
тех пор как «Русский вестник» доказал, что слово «конституция», перенесенное на русскую почву, есть нелепость, или, лучше сказать, что в России конституционное
начало должно быть разлито везде, даже в трактирных заведениях, мы решили, что и у нас, на наших скромных торжествах тоже должно быть разлито конституционное
начало.
О новом начальнике старик или вовсе умалчивает, или выражается иносказательно,
то есть
начинает, по поводу его, разговор о древнем языческом боге Меркурии, прославившемся не столько делами доблести, сколько двусмысленным своим поведением, и затем старается замять щекотливый разговор и обращает внимание собеседников на молочные скопы и другие предметы сельского хозяйства.
На другой день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в
тот вечер о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие «катастрофы» ведут свое
начало из этого зловредного источника.
Как бы
то ни было, но старый помпадур уехал, до такой степени уехал, что самый след его экипажа в
ту же ночь занесло снегом. Надежда Петровна с ужасом помышляла о
том, что ее с завтрашнего же дня
начнут называть «старой помпадуршей».
Обыкновенно бывает так, что старую помпадуршу немедленно же
начинают рвать на куски,
то есть
начинают не узнавать ее, делать в ее присутствии некоторые несовместные телодвижения, называть «душенькой», подсылать к ней извозчиков; тут же, напротив, все обошлось как нельзя приличнее.
В особенности же раздражительно действовала ее походка, и когда она, неся поясницу на отлете, не шла, а словно устремлялась по улице,
то помпадур, сам
того не замечая,
начинал подпрыгивать.
Помпадур
начал с
того, что обласкал надворного советника Бламанже.
И т. д. и т. д. Но Козлик был себе на уме и
начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на
то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г. Семевского, уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.
А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом,
начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о
том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.
Эта идея до
того ему понравилась, что он решился провести ее во что бы
то ни стало и для достижения цели действовать преимущественно на дам. Для
начала, обед у губернского предводителя представлял прекраснейший случай. Там можно было побеседовать и о spectacles de société, [Любительских спектаклях (фр.).] и о лотерее-аллегри, этих двух неизменных и неотразимых административных средствах сближения общества.
— А так-с, одних посредством других уничтожали-с… У них ведь, вашество, тоже безобразие-с!
Начнут это друг дружке докладывать: «Ты тарелки лизал!» — «Ан ты тарелки лизал!» — и пойдет-с! А
тем временем и дело к концу подойдет-с… и скрутят их в
ту пору живым манером!
В партии «крепкоголовых» он представлял
начало письмянности и ехидства; говорил плавно, мягко, словно змей полз; голос имел детский; когда злился,
то злобу свою обнаруживал чем-то вроде хныканья, от которого вчуже мороз подирал по коже.
Когда человека
начинает со всех сторон одолевать счастье, когда у него на лопатках словно крылья какие-то вырастают, которые так и взмывают, так и взмывают его на воздух,
то в сердце у него все-таки нечто сосет и зудит, точно вот так и говорит: «Да сооруди же, братец, ты такое дело разлюбезное, чтобы такой-то сударь Иваныч не усидел, не устоял!» И до
тех пор не успокоится бедное сердце, покуда действительно не исполнит человек всего своего предела.
— Прикажете, вашество,
начинать? — вдруг грянул над самым его ухом батальонный командир, который в
то же время был и распорядителем танцев.
И при этом не давал слушателю никакой возможности сделать возражение, а если последний ухитрялся как-нибудь ввернуть свое словечко,
то Митенька не смущался и этим: выслушав возражение, соглашался с ним и вновь
начинал гудеть как ни в чем не бывало.
— Au fait, [На самом деле (фр.).] что такое нигилизм? — продолжает ораторствовать Митенька, — откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения, урезоньте стриженых девиц… и, спрашиваю я вас, что вы получите в результате? Вы получите: vanitum vanitatum et omnium vanitatum, [Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат.) — суета сует и всяческая суета.] и больше ничего! Но разве это неправда? разве все мы,
начиная с
того древнего философа, который в первый раз выразил эту мысль, не согласны насчет этого?
Милостивые государи! нет сомнения, что труд есть
то оживляющее
начало, которое в каждом благоустроенном обществе представляет собой главный государственный нерв.
Помпадур понял это противоречие и, для
начала, признал безусловно верною только первую половину правителевой философии,
то есть, что на свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего такого, что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших в районе его духовного ока, и вынужден был согласиться, что весь мир стоит на этом краеугольном камне «Всё тут-с». Придя к этому заключению и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
Он судорожно схватил в руки
том и
начал его перелистывать. Что он там увидел! Боже! что он увидел!
Явилась страстная потребность полемизировать, но когда полемика восприяла
начало,
то оказалось, что она имеет характер косвенный, робкий.
Он
начинал полемизировать с утра. Когда он приходил в правление, первое лицо, с которым он встречался в передней, был неизменный мещанин Прохоров, подобранный в бесчувственном виде на улице и посаженный в часть. В прежнее время свидание это имело, в глазах помпадура, характер обычая и заканчивалось словом: «влепить!» Теперь — на первый план выступила полемика,
то есть терзание, отражающееся не столько на Прохорове, сколько на самом помпадуре.
Но, во всяком случае, так как мы ни к одной из этих категорий (даже к четвертой) себя не причисляли,
то многие чуть было тут же не
начали взирать с доверием в глаза прекрасному будущему.
Он объяснил ей, что общество в опасности, что покуда остается неразоренным очаг революций, до
тех пор Европа не может наслаждаться спокойствием, что в самом Навозном существует громадный наплыв неблагонадежных элементов, которые, благодаря интриге, всюду распространяют корни и нити, и что он, Феденька, поставил себе священнейшею задачей объявить им войну,
начав с акцизного ведомства и кончая судебными и земскими учреждениями.
При слове «пустыня» воображение Феденьки, и без
того уже экзальтированное, приобретало такой полет, что он, не в силах будучи управлять им,
начинал очень серьезно входить в роль погубителя Навозного.
Или опять другое модное слово: не твое дело! — разве можно так говорить! Может ли быть что-нибудь предосудительнее этой безнадежной фразы? Не она ли иссушила вконец наше пресловутое творчество? не она ли положила
начало той адской апатии, которая съедает современное русское общество и современную русскую жизнь?
Затем я приступаю ко второй половине моей программы и
начинаю с
того, что приготовляю почву, необходимую для будущего сеяния,
то есть устраняю вредные элементы, которые могут представлять неожиданные препятствия для моего дела.
— Ежели я живу смирно и лишнего не выдумываю, — внушал он своему письмоводителю, —
то и все прочие будут смирно жить. Ежели же я буду выдумывать, а
тем паче писать,
то непременно что-нибудь выдумаю: либо утеснение, либо просто глупость. А тогда и прочие
начнут выдумывать, и выйдет у нас смятение,
то есть кавардак.
Целый
тот вечер он тосковал и более, чем когда-либо, чувствовал себя помпадуром. Чтобы рассеять себя, пел сигналы, повторял одиночное учение, но и это не помогало. Наконец уселся у окна против месяца и
начал млеть. Но в эту минуту явился частный пристав и разрушил очарование, доложив, что пойман с поличным мошенник. Надо было видеть, как он вскипел против этого ретивого чиновника, уже двукратно нарушившего мление души его.
Когда он встречался с человеком, имеющим угрюмый вид, он не наскакивал на него с восклицанием: «Что волком-то смотришь!» — но думал про себя: «Вот человек, у которого, должно быть, на сердце горе лежит!» Когда слышал, что обыватель предается звонкому и раскатистому смеху,
то также не обращался к нему с вопросом: «Чего, каналья, пасть-то разинул?» — но думал: «Вот милый человек, с которым и я охотно бы посмеялся, если бы не был помпадуром!» Результатом такого образа действий было
то, что обыватели
начали смеяться и плакать по своему усмотрению, отнюдь не опасаясь, чтобы в
том или другом случае было усмотрено что-либо похожее на непризнание властей.
Когда же я
начал умолять его, ссылаясь на престарелую мать и девицу-сестру, у которой единственное сокровище на земле — ее добродетель,
то он не только не внял голосу великодушия, но даже позволил себе несколько двусмысленностей насчет добродетели моей доброй, бедной сестры.