Неточные совпадения
Стало быть,
дело совсем
не в том, какой молот, большой или малый, а
в том, какое сделано ему свыше внушение.
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил
в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии, и т. п.,
то о таких
делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие
не всякому доступно, и новый начальник самое упоминовение об них может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай
то же.
К удивлению, генерал был как будто сконфужен моею фразой. Очевидно, она
не входила
в его расчеты. На прочих свидетелей этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось, понял меня и досадовал только на
то, что
не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал
делу совершенно иной оборот.
Начало это, как известно, состоит
в том, что один кто-нибудь говорит, а другие молчат; и когда один кончит говорить,
то начинает говорить другой, а прочие опять молчат; и таким образом идет это
дело с самого начала обеда и до
тех пор, пока присутствующие
не сделаются достаточно веселы.
Вообще о
делах внутренней и внешней политики старик отзывается сдержанно и загадочно.
Не то одобряет,
не то порицает,
не забывая, однако ж, при каждом случае прибавить: «Это еще при мне началось», или: «Я
в то время осмелился подать такой-то совет!»
Каждый
день утром к старику приезжает из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг, вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо
дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную повесть подвигов и деяний
того, кто хотя и заменил незаменимого, но
не мог заставить его забыть.
Вечером
того же
дня старик был счастлив необыкновенно. Он радовался, что ему опять удалось сделать доброе
дело в пользу страны, которую он привык
в душе считать родною, и,
в ознаменование этой радости, ел необыкновенно много. С своей стороны, Анна Ивановна
не могла
не заметить этого чрезвычайного аппетита, и хотя
не была скупа от природы, но сказала...
На другой
день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже
не снимал халата. Он особенно охотно беседовал
в тот вечер о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из этого зловредного источника.
Немало способствовало такому благополучному исходу еще и
то, что старый помпадур был один из
тех, которые зажигают неугасимые огни
в благодарных сердцах обывателей
тем, что принимают по табельным
дням,
не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги.
Дни шли за
днями.
В голове Надежды Петровны все так перепуталось, что она
не могла уже отличить «jeune fille aux yeux noirs» от «1’amour qu’est que c’est que ça». Она знала наверное, что
то и другое пел какой-то помпадур, но какой именно — доподлинно определить
не могла. С своей стороны, помпадур горячился, тосковал и впадал
в административные ошибки.
Дело состояло
в том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он
не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но, как все люди робкие и
в то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним.
В ожидании этой минуты, он до такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники. Таким образом
дни проходили за
днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала
в недоумении.
Как бы
то ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться, что уважение к ней с каждым
днем умаляется.
То вдруг, на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету за тридевять земель;
то кучера совсем напрасно
в части высекут;
то Бламанжею скажут
в глаза язвительнейшую колкость. Никогда ничего подобного прежде
не бывало, и все эти маленькие неприятности
тем сильнее язвили ее сердце, что старый помпадур избаловал ее
в этом отношении до последней степени.
—
Дело в том, — продолжал Козелков, — что я нахожусь
в величайшем затруднении. Теперь у меня здесь целое скопище, а я решительно ничего
не знаю, что у них делается. Никто мне
не докладывает.
Разногласие, очевидно,
не весьма глубокое, и
дело, конечно, разъяснилось бы само собой, если б
не мешали
те внутренние разветвления, на которые подразделялась каждая партия
в особенности и которые значительно затемняли вопрос о шествовании вперед.
Когда человека начинает со всех сторон одолевать счастье, когда у него на лопатках словно крылья какие-то вырастают, которые так и взмывают, так и взмывают его на воздух,
то в сердце у него все-таки нечто сосет и зудит, точно вот так и говорит: «Да сооруди же, братец, ты такое
дело разлюбезное, чтобы такой-то сударь Иваныч
не усидел,
не устоял!» И до
тех пор
не успокоится бедное сердце, покуда действительно
не исполнит человек всего своего предела.
Эти две великие общественные силы неразрывны (Митенька соединил при этом пальцы обеих рук и сделал вид, что
не может их растащить), и если мы взглянем на
дело глазами проницательными,
то поймем, что
в тесном их единении лежит залог нашего славного будущего.
Тем не менее, взирая на предмет беспристрастно, я
не могу
не сказать, что нам еще многого кой-чего
в этом смысле недостает, а если принять
в соображение с одной стороны славянскую распущенность, а с другой стороны, что время никогда терять
не следует,
то мы естественно придем к заключению, что
дело не ждет и что необходимо приступить к нему немедленно.
Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он может теперь сделать, — это лечь спать. Отходя на сон грядущий, он старался дать себе отчет
в том, что он делал и говорил
в течение
дня, — и
не мог. Во сне тоже ничего
не видал.
Тем не менее дал себе слово и впредь поступать точно таким же образом.
— Au fait, [На самом
деле (фр.).] что такое нигилизм? — продолжает ораторствовать Митенька, — откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения, урезоньте стриженых девиц… и, спрашиваю я вас, что вы получите
в результате? Вы получите: vanitum vanitatum et omnium vanitatum, [Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат.) — суета сует и всяческая суета.] и больше ничего! Но разве это неправда? разве все мы, начиная с
того древнего философа, который
в первый раз выразил эту мысль,
не согласны насчет этого?
Если задумчивость имеет источником сомнение,
то она для обывателей выгодна. Сомнение (на помпадурском языке) — это
не что иное, как разброд мыслей. Мысли бродят, как
в летнее время мухи по столу; побродят, побродят и улетят. Сомневающийся помпадур — это простой смертный, предпринявший ревизию своей души, а так как местопребывание последней неизвестно,
то и выходит пустое
дело.
Он может знать, что происходит
в шкафу с законами, но может и
не знать —
дело от
того отнюдь
не пострадает.
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы;
дело Прохорова разрешается само собою,
то есть измором. Но даже
в этот вожделенный момент, когда вся природа свидетельствует о наступлении адмиральского часа, чело его
не разглаживается.
В бывалое время он зашел бы перед обедом на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он думает: «Пускай все это сделает закон».
И никому
не приходило
в голову сказать себе: что же мне за
дело до
того, каков будет новый помпадур, хорош собой или дурен, добрая у него жена или анафема?
Но почему же
не удовлетворяет? разве мы заговорщики, бунтовщики? разве мы без ума бежим вперед, рискуя самим себе сломать голову? разве мы
не всецело отдали самих себя и все помышления наши
тому среднему
делу, которое, казалось бы, должно отстранить от нас всякое подозрение
в превыспренности?
Анны; бегает на кухню поторопить француза-повара; предшествует Фалелею
в ресторанах
в те дни, когда устроиваются тонкие обедцы для лиц, почему-либо
не желающих показываться
в фалелеевских салонах; по вечерам, вместе с другими двумя действительными статскими советниками, составляет партию
в вист для мадам Губошлеповой, и проч. и проч.
Как будто он догадывался, что ни этот спор, ни возбудившие его непонятные слова
не заключают
в себе ничего угрожающего общественному спокойствию и что
дело кончится все-таки
тем, что оппоненты, поспорив друг с другом, возьмутся за шапки и разбредутся по домам.
Повторяю: каждый из нас был искренно предан своему скромному, среднему
делу, и ежели
в этой преданности можно было отыскать что-нибудь предосудительное,
то разве только
то, что мы
не шутя были убеждены, что наше «
дело» может развиваться полегоньку, без трубных звуков, без оглушений, а
тем более без сквернословия.
Проникнув
в известные сферы, из которых, как из некоего водохранилища, изливается на Россию многоводная река помпадурства, Феденька,
не откладывая
дела в долгий ящик, сболтнул хлесткую фразу, вроде
того, что Россию губит излишняя централизация, что необходимо децентрализовать,
то есть эмансипировать помпадуров, усилив их власть; что высшая администрация слишком погружена
в подробности и мелочи; что мелочи отвлекают ее от главных задач,
то есть от внутренней политики и т. д.
А между
тем из архивных
дел достоверно усматривается, что некогда наш край процветал. Он изобиловал туками (как это явствует из самого названия «Навозный»), туки же,
в свою очередь, способствовали произрастанию разнородных злаков. А от сего процветало сельское хозяйство. Помещики наперерыв стремились приобретать здесь имения,
не пугаясь отдаленностью края, но думая открыть и действительно открывая золотое
дно. Теперь — нет ни туков, ни злаков, ни золотого
дна. Какая же причина такого прискорбного оскудения?
—
Не в том дело, Пустынник! а каков факт!
— Ну,
не хочешь, как хочешь. А
то закусил бы ин! Это все у тебя от думы. Брось! пущай другие думают! Эку сухоту себе нашел: завидно, что другие
делами занимаются — зачем
не к нему все
дела приписаны! Ну, да уж прощай, прощай! Вижу, что сердишься! Увидишься с сатаной — плюнь ему от меня
в глаза! Только вряд ли увидишь ты его. Потому, живем мы здесь
в благочестии и во всяком благом поспешении, властям предержащим повинуемся, старших почитаем — неповадно ему у нас!
Если смотреть на
дело с разумной точки зрения,
то можно было ожидать, что, совершив все вышеизложенное, Феденька кончит
тем, что встанет
в тупик. Однако ж, к удивлению, ничего подобного
не случилось.
— Помни эту клятву, мой друг! — сказал я, — помни, что говорится про клятвы: раз солгал,
в другой солгал,
в третий никто уж и
не поверит! Ты поклялся, что Паскудск будет счастлив — так и гони эту линию! «Фюить»-то да «
не твое
дело» бросить надобно!
— Заблуждение — и более ничего! Я, по крайней мере, отношусь к этому
делу совершенно иначе. Поверишь ли, когда я вижу человека неудовлетворенного,
то мне никакой другой мысли
в голову
не приходит, кроме одной: этот человек неудовлетворен — следовательно, надобно его удовлетворить!
— Далее, я поведу войну с семейными
разделами и общинным владением. Циркуляры по этим предметам еще
не готовы, но они у меня уж здесь (он ткнул себя указательным пальцем
в лоб)! Теперь же я могу сказать тебе только одно:
в моей системе это явления еще более вредные, нежели пьянство; а потому я буду преследовать их с большею энергией, нежели даже
та, о которой ты получил понятие из сейчас прочитанного мной документа.
— Да, это так.
То есть, коли хочешь, оно и
не «так», но уж если допустить
в принципе, что можно делать все, что хочешь,
то лучше свиней разводить, нежели вращать зрачками. Итак, это решено. Ты исполнил первую половину своей программы, ты разорил кабаки, положил предел семейным
разделам, упразднил общину… затем?
— А я бы на твоем месте, — продолжал между
тем Глумов, — обратился к Быстрицыну с следующею речью: Быстрицын! ты бесспорно хороший и одушевленный добрыми намерениями человек! но ты берешься за такое
дело, которое ни
в каком случае тебе
не принадлежит.
Предоставь это решение
тем, кто прямо заинтересован
в этом
деле, сам же
не мудрствуй,
не смущай умов и на закон
не наступай!
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем,
то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам,
в походе мне три
дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук на себя
не наложил! Так-то-с.
—
Не только
в революции, я даже
в черта
не верю! И вот по какому случаю. Однажды, будучи
в кадетском корпусе, — разумеется, с голоду, — пожелал я продать черту душу, чтобы у меня каждый
день булок вволю было. И что же-с? вышел я ночью во двор-с и кричу: «Черт! явись!» Ан вместо черта-то явился вахтер, заарестовал меня, и я
в то время чуть-чуть
не подвергся исключению-с. Вот оно, легковерие-то, к чему ведет!
Очевидно, что у него был свой план, осуществление которого он отложил до
тех пор, пока фатум окончательно
не пристигнет его. План этот заключался
в том, чтобы,
не уклоняясь от выполнения помпадурского назначения, устроить это
дело так, чтобы оно, по крайней мере,
не сопровождалось пушечною пальбою.
—
Не просите-с, — сказал он твердо, — ибо я для
того собственно с вами и знакомство свел, дабы казенный интерес соблюсти! Какой он смотритель-с! Он сейчас же первым
делом всю провизию с базара к себе притащит-с! Последствием же сего явятся недоимщики-с. Станут говорить: оттого мы податей
не платим, что помпадуршин отец имение наше грабит.
В каком я тогда положении буду? Недоимщиков сечь — неправильно-с; родителя вашего казнить — приятно ли для вас будет?
— Да-с; я насчет этого еще
в кадетском корпусе такую мысль получил: кто хочет по совести жить,
тот должен так это
дело устроить, чтоб
не было совсем надобности воровать! И тогда все будет
в порядке и квартальным будет легко, и сечь
не за что, и обыватели почувствуют себя
в безопасности-с!
Таким образом наступало время обеда, когда он обыкновенно возвращался домой. К обеду приглашался письмоводитель и
тот из квартальных, который, на основании достоверных фактов, мог доказать, что он
в течение всего предшествующего
дня подлинно никого
не обидел и никому
не заезжал. Пища подавалась жирная и сдобная, и он ел охотно, но вина остерегался и пил только квас.
Рассмотревши
дело и убедившись
в справедливости всего вышеизложенного, начальство
не только
не отрешило доброго помпадура от должности, но даже опубликовало его поступки и поставило их
в пример прочим. «Да ведомо будет всем и каждому, — сказано было
в изданном по сему случаю документе, — что лучше одного помпадура доброго, нежели семь тысяч злых иметь, на основании
того общепризнанного правила, что даже малый каменный дом все-таки лучше, нежели большая каменная болезнь».
А так как,
не далее как за
день перед
тем, я имел случай с обоими бунтовщиками играть
в ералаш и при этом
не заметил
в их образе мыслей ничего вредного,
то и
не преминул возразить негодующему помпадуру, что, по мнению моему, оба названные лица ведут себя скромно и усмирения
не заслуживают.
— Но я сказал себе: oh, me belle France! [О, моя прекрасная Франция! (фр.)] если только степь
не поглотит меня,
то я сколочу маленький капиталец и заведу
в Париже контору бракоразводных и бракосводных
дел. И тогда ничто и никогда уже
не разъединит нас, о, дорогая, о, несравненная отчизна моя!
— Извините, excellence, но я так мало посвящен
в пружины степной политики (la politique des steppes), что многого
не могу уразуметь. Так, например, для чего вы вмешиваетесь
в дела других? Ведь эти «другие» суть служители
того же бюрократического принципа, которого представителем являетесь и вы? Ибо, насколько я понимаю конституцию степей…
Дни проходили за
днями; мою комнату продолжали
не топить, а он все думал. Я достиг
в это время до последней степени прострации; я никому
не жаловался, но глаза мои сами собой плакали. Будь
в моем положении последняя собака — и
та способна была бы возбудить сожаление… Но он молчал!!